Кир Булычев
Поселок
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Перевал
Глава первая
В доме было сыро, мошка толклась у светильника, надо бы давно его погасить, мать, конечно, забыла, но на улице дождь, полутьма. Олег валялся на койке – недавно проснулся. Ночью он сторожил поселок: гонял шакалов, они целой стаей лезли к сараю, чуть самого не задрали. В теле была пустота и обыкновенность, хотя сам от себя он ждал волнения, может, страха. Ведь пятьдесят на пятьдесят, вернешься или не вернешься. А пятьдесят в квадрате? Должна быть закономерность, должны быть таблицы, а то вечно изобретаешь велосипед. Кстати, все собирался спросить Старого, что такое велосипед. Парадокс. Велосипеда нет, а Старый укоряет им, не задумываясь о смысле фразы.
На кухне закашляла мать. Она, оказывается, дома.
– Ты чего не пошла? – спросил он.
– Проснулся? Супу хочешь? Я согрела.
– А кто за грибами ушел?
– Марьяна с Диком.
– И все?
– Может, кто из ребят увязался.
Могли бы и разбудить, позвать. Марьяна не обещала, но было естественным, если бы позвала.
– Есть не хочется.
– Если дожди не кончатся, – сказала мать, – до холодов огурцы не вызреют. Все плесенью зарастет.
Мать вошла в комнату, разогнала ладонью мошку, задула светильник. Олег смотрел в потолок. Желтое пятно плесени увеличилось, изменило форму. Еще вчера оно было похоже на профиль Вайткуса: нос картошкой. А сегодня нос раздулся, как будто ужалила оса, и лоб выгнулся горбом. Дику в лесу неинтересно. Чего ему грибы собирать? Он охотник, степной человек, сам же всегда говорил.
– Мошки много, – сказала мать, – холодно ей в лесу.
– Нашла кого жалеть.
Дом был поделен пополам, на другой половине жил Старый и близнецы Дуровы. Он их взял к себе, когда старшие умерли. Близнецы всегда хворали: один выздоровеет, другой простудится.
Если бы не их ночное нытье, Олег никогда бы не согласился дежурить ночами. Слышно было, как они хором захныкали – проголодались. Невнятный, далекий, привычный, как ветер, монолог Старого оборвался, заскрипела скамейка. Значит, Старый пошел на кухню, и тут же загалдели его ученики.
– И куда тебе идти? – сказала мать. – Не дойдете же! Хорошо еще, если целыми вернетесь!
Сейчас мать заплачет. Она теперь часто плачет. Ночью плачет. Бормочет, ворочается, потом начинает тихо плакать – можно догадаться, потому что шмыгает носом. Или начинает шептать, как заклинание: «Я не могу, я больше не могу! Пускай я лучше умру…» Олег, если слышит, замирает, потому что показать, что не спит, стыдно, как будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Олегу стыдно сознаться, что он не жалеет мать. Она плачет о том, чего для Олега нет. Она плачет о странах, которые увидеть нельзя, о людях, которых здесь не было. Олег не помнит мать иной – только такой, как сегодня. Худая, жилистая женщина, пегие прямые волосы собраны сзади в пук, но всегда выбиваются и падают тяжелыми прядями вдоль щек, и мать дует на них, чтобы убрать с лица. Лицо красное, в оспинках от перекати-поля, под глазами темные мешки, а сами глаза слишком светлые, как будто выцвели. Мать сидит за столом, вытянув жесткими ладонями вниз мозолистые руки. Ну плачь же, чего ты? Сейчас достанет фотографию? Правильно, подвинула к себе коробку, открывает, достает фотографию.
За стеной Старый уговаривает близнецов поесть. Близнецы хнычут. Ученики гомонят, помогают Старому кормить малышей. Ну как будто самый обыкновенный день, как будто ничего не случится. А что они делают в лесу? Скоро полдень. С обеда выходить. Пора бы им возвращаться. Мало ли что может случиться с людьми в лесу?
Мать разглядывает фотографию. Там она и отец. Олег тысячу раз видел эту фотографию и старался угадать в себе сходство с отцом. И не смог. Отец белокурый, курчавый, губы полные, подбородок раздвоенный, вперед. Улыбается. Мать говорит, что он всегда улыбался. Вот Олег с матерью больше похожи. Не с сегодняшней, а с той, что на фотографии рядом с отцом. Черные прямые волосы и тонкие губы. Широкие, крутые, дугами, брови, под ними ярко-голубые глаза. И белая кожа с сильным румянцем. Олег тоже легко краснеет. И губы у него тонкие, и черные волосы, как у матери на фотографии. Отец с матерью молодые и очень веселые. И яркие. Отец в мундире, а мать в платье без плеч. Называется сарафаном. Тогда, двадцать лет назад, Олега еще не было. А пятнадцать лет назад он уже был.
– Мать, – сказал Олег, – не надо, чего уж.
– Я не пущу тебя, – сказала мать. – Не отпущу, и все. Через мой труп.
– Мать, – сказал Олег и сел на койке. – Хватит, а? Я лучше супа поем.
– Возьми на кухне, – сказала мать. – Он еще не остыл.
Глаза мокрые. Она все-таки плакала, словно хоронила Олега. Хотя, может быть, плакала по отцу. Эта фотография была для нее человеком. А Олег отца совершенно но помнил, хотя старался вспомнить.
Он поднялся и пошел на кухню. На кухне был Старый. Он разжигал плиту.
– Я помогу, – сказал Олег. – Воду кипятить?
– Да, – сказал Старый, – спасибо. А то у меня урок. Ты ко мне приди потом.
x x x
Марьяна набрала полный мешок грибов. Ей повезло. Правда, пришлось идти далеко, к ущелью. С Олегом она бы никогда не решилась пойти так далеко, а с Диком она чувствовала себя спокойно, потому что Дик себя чувствовал спокойно. Везде. Даже в лесу. Хотя больше любил степь. Он был охотник, как будто родился охотником, но на самом деле он родился раньше, чем построили поселок.
– А ты в лесу как дома, – сказал Дик.
Он сказал громко. Он шел впереди и чуть сбоку. Куртка мехом наружу сидела на нем как собственная кожа. Он сам сшил себе куртку. Мало кто из женщин в поселке смог бы так сшить.
Лес был редкий, корявый, деревья вырастали здесь чуть выше человеческого роста и начинали клонить вершины в стороны, словно боялись высунуться из массы соседей. И правильно. Зимние ветры быстро отломают верхушку. С иголок капало. Дождь был холодным, у Марьяны замерзла рука, в которой она несла мешок с грибами. Она переложила мешок в другую руку. Грибы зашевелились в мешке, заскрипели. Болела ладонь. Она занозила ее, когда откапывала грибы. Дик вытащил занозу, чтобы не было заражения. Неизвестно, что за иголка. Марьяна глотнула горького противоядия из бутылочки, что всегда висела на шее.
У белых толстых скользких корней сосны Марьяна заметила фиолетовое пятнышко.
– Погоди, Дик, – сказала она, – там цветок, которого я еще не видала.
– Может, обойдешься без цветков? – спросил Дик. – Домой пора. Мне что-то здесь не нравится. – У Дика был особенный нюх на неприятности.
– Одну секунду, – сказала Марьяна и подбежала к стволу.
Ноздреватая мягкая голубоватая кора сосны чуть пульсировала, накачивая воду, и корни вздрагивали, выпускали пальцы, чтобы не упустить ни одной капли дождя. Это был цветок. Обыкновенный цветок, фиалка. Только куда гуще цветом и крупнее тех, что росли у поселка. И шипы длиннее. Марьяна резко выдернула фиалку из земли, чтобы цветок не успел зацепиться корнем за сосну, и через секунду фиалка уже была в мешке с грибами, которые зашебуршились и заскрипели так, что Марьяна даже засмеялась. И потому не сразу услышала крик Дика:
– Ложись!
Она сообразила, прыгнула вперед, упала, вжалась в теплые пульсирующие корни сосны. Но чуть опоздала. Лицо горело, как будто по нему хлестнули кипятком.
– Глаза! – кричал Дик. – Глаза целы?
Он рванул Марьяну за плечи, оторвал от корней ее судорожно сжатые болью пальцы, посадил.
– Не открывай глаз, – приказал он и быстро принялся вытаскивать из лица маленькие тонкие иголки. И приговаривал сердито: – Дура, тебя в лес пускать нельзя. Слушать надо. Больно, да?
Неожиданно он навалился на Марьяну и повалил на корни.
– Больно же!
– Еще один пролетел, – сказал он, поднимаясь. – Потом посмотришь. Он об мою спину рассыпался.
Два шарика перекати-поля пролетели метрах в трех. Тугие, сплетенные из иголочек-семян, но легкие как воздух, потому что пустые внутри, они будут летать, пока не ударятся ненароком о дерево или не налетят от порыва ветра на скалу. Миллион шаров погибнет зря, а один найдет своего медведя, утыкает иголками теплую шкуру, и пойдут от иголочек молодые побеги. Они очень опасны, эти шары, и в сезон созревания надо быть осторожным в лесу, а то потом на всю жизнь останутся отметинки.
– Ну ничего, – сказал Дик, – больше иголок не осталось. И в глаз не попало. Это главное, чтобы в глаз не попало.
– А много ранок? – спросила Марьяна тихо.
– Не пропадет твоя красота, – сказал Дик. – Теперь домой скорей, пускай Эгли смажет жиром.
– Да, конечно. – Марьяна провела ладонью по щеке.
Дик заметил, ударил по руке:
– Грибы хватала, цветок брала. Психованная ты какая-то. Инфекцию занесешь.
Грибы тем временем выбрались из мешка, расползлись между корней, и некоторые даже успели до половины закопаться в землю. Дик помог Марьяне собрать их. А фиалку они так и не нашли. Потом Дик отдал Марьяне мешок, он был легкий, но Дик не хотел занимать рук. В лесу решают секунды, и руки охотника должны быть свободны.
– Посмотри, – сказала Марьяна, принимая мешок. Ее прохладная узкая кисть с обломанными ногтями задержалась на руке Дика. – Я очень изуродована?
– Смешно, – сказал Дик, – у всех на лице точки. И у меня. Я изуродован? Это татуировка нашего племени.
– Татуировка?
– Забыла? Старый учил нас по истории, что дикие племена себя специально так украшали. Как награда.
– Так это дикари, – сказала Марьяна, – а мне больно.
– Мы тоже дикари.
Дик уже шел вперед. Не оборачивался. Но Марьяна знала, что он все слышит. У него слух охотника. Марьяна перепрыгнула через серый стебель лианы-хищницы.
– Потом чесаться будет, спать невозможно. Главное – не расчесывать. Тогда следов не остан