Брэдбери Рэй
Земляничное окошко
РЭЙ БРЭДБЕРИ
Земляничное окошко
Перевод с английского Л. ЖДАНОВА
У английского ученого и писателя Артура Кларка есть рассказ "Из колыбели", в котором, приводится известная мысль К. Э. Циолковского о том, что человечество не останется вечно в своей колыбели на Земле, а поставит себе на службу все околосолнечное пространство. Та же мысль явственно звучит в публикуемом ниже рассказе известного американского фантаста Рэя Брэдбери "Земляничное окошко". Правда, писатель дополняет ее предположением об угрозе взрыва Солнца в отдаленном будущем, что противоречит данным современной науки. Но это, очевидно, делается просто для того, чтобы произвести более "сильное" впечатление на некоторых читателей.
Рассказ интересен и тем, что в нем писатель выражает своеобразный протест против насаждаемого идеологами "американского образа жизни" культа доллара. Деньгам, стремлению к их накоплению, противопоставляются ценности, иного рода: простые человеческие радости.
Ему снилось, что он затворяет наружную дверь - дверь с земляничными и лимонными окошками, с окошками цвета белых облаков и цвета прозрачной ключевой воды. Вокруг большого стекла в середине распластались две дюжины маленьких окошек цвета фруктовых соков, студня и холодящих леденцов. Он хорошо помнил, как в детстве отец поднимал его на руках: "Гляди!" Сиреневое оконце превращало всех прохожих в фиолетовые виноградины. И, наконец, земляничное окошко, которое преображало городок, несло тепло и радость, весь мир озаряло розовым восходом, и стриженый газон казался привезенным с персидского коврового базара. Земляничное окошко, самое чудесное из всех, исцеляло людей от их бледности, делало холодный дождь теплым и превращало в язычки алого пламени летучий, мятущийся февральский снег.
- Вижу, вижу! Тут!..
Он проснулся.
Еще оставаясь под впечатлением сна, он уловил голоса своих сыновей и, лежа во мраке, прислушался к невнятному говору в детской: какой печальный звук, словно шелест ветра над белым дном высохших морей в голубых горах... И он вспомнил.
"Мы на Марсе", - подумал он.
- Что? - вскрикнула жена сквозь сон.
Не заметил, что говорит вслух! Он замер, стараясь не шевелиться, но тут же - горькая явь! - увидел, как жена встает с кровати и скользит через комнату к высокому узкому окну их сборного цельнометаллического дома, обратив бледное лицо к ярким звездам - чужим звездам.
- Керри, - шепнул он.
Она не услышала.
- Керри, - продолжал он, - мне нужно тебе кое-что сообщить. Уже целый месяц собираюсь сказать тебе... Завтра... завтра утром будет...
Но его жена, озаренная голубым звездным сиянием, целиком ушла в себя и не хотела даже глядеть на него.
"Скорее бы взошло солнце, - думал он, - скорее бы кончилась ночь!" Потому что днем он плотничал, работал на строительстве городка, мальчики учились в школе, Керри была занята уборкой, садом, кухней. Когда же заходило солнце и руки не были заняты ни цветами, ни молотком, ни учебниками, во мраке, будто ночные птицы, прилетали воспоминания.
Его жена пошевельнулась, чуть-чуть повернула голову.
- Боб, - наконец сказала она,- я хочу домой.
- Керри!
- Это не дом, - продолжала она.
Он увидел, что ее глаза полны слез и они льются через край.
- Керри, надо продержаться еще немного.
- Я уже столько времени держусь, все ногти поломала!
И она, двигаясь будто во сне, выдвинула ящики своего комода и принялась доставать оттуда пласты носовых платков, юбок, белья и складывала их наверху, не глядя, ее пальцы сами нащупывали нужные предметы, поднимали и опускали их. И все это далеко не ново, все известно заранее... Будет говорить и говорить, и перекладывать вещи, потом постоит, и уберет все на место, и вернется, вытерев глаза, в постель, к сновидениям. Он боялся, однако, что однажды ночью она действительно опустошит все ящики и возьмет чемоданы - старинные чемоданы, что стоят возле стены.
- Боб... - В ее голосе не было горечи, он звучал мягко и монотонно и был таким же бесцветным, как лунное сияние, показывающее, чем она занята. - Я столько раз на протяжении этих шести месяцев завожу по ночам один и тот же разговор, что мне самой совестно. Ты без устали трудишься, строишь дома в городке. Мужчина, который так много трудится, вправе быть избавленным от укоров жены. Но другого выхода нет, я должна выговориться до конца. Мелочей вот чего мне больше всего недостает. Не знаю... Ну, в общем пустячков. Наших качелей, что висели на террасе дома в Огайо. Плетеной качалки, летних вечеров. Сидишь вечером и смотришь, как мимо идут или едут верхом люди. Или наше черное пианино, которое давно уже пора настроить. Мое шведское зеркало. Мебель из нашей гостиной - знаю, знаю, она напоминает стадо слонов и давно вышла из моды! И хрустальная люстра, которая тихо звенела, когда подует ветер. Посидеть июльским вечером на террасе, посудачить с соседками... Все эти пустячки, эти глупости, которые никакой роли не играют. И все-таки почему-то именно они приходят на ум в три часа ночи. Извини меня...
- Не извиняйся, - ответил он. - Ведь Марс - место необычное. Странные запахи, странные виды, странные ощущения. Я и сам лежу и размышляю по ночам. Чудесный городок мы покинули...
- Он был зеленый, - сказала она. - Зеленый весной и летом. Осенью желтый и красный. И дом у нас был чудесный, а какой старый - лет восемьдесят-девяносто или около того. Я любила по ночам слушать, как он разговаривает. Кругом сухое дерево, балки, терраса, пороги. Коснись в любом месте - ответит. Каждая комната по-своему.
А когда сразу весь дом разговаривал, то это было словно целая семья окружает тебя во мраке и убаюкивает. Ни один из тех домов, которые теперь строят, не может с ним сравниться. Чтобы у дома появилась своя душа, свой аромат, в нем должно пожить немало людей, не одно поколение. А это... жилище, оно даже не знает о моем присутствии, ему все равно, жива ли я или умерла. Издает только жестяные звуки, а жесть холодная. В нем нет пор, которые могли бы впитывать годы. Нет подвала, куда бы ты откладывал что-нибудь на следующий год и еще дальше впрок. Нет чердака, чтобы хранить вещи, оставшиеся с прошлого года, вещи той поры, когда тебя еще не было на свете. Нам бы сюда хоть маленькую частицу знакомого, близкого, Боб, и можно бы мириться со всем необычным. Но когда все кругом, все без исключения необычно, то пройдет целая вечность, прежде чем оно станет близким.
Он кивнул во мраке.
- Все, что ты говоришь, я сам передумал.
Она смотрела на лунный свет на чемоданах возле стены. Он увидел, как она протягивает руку в ту сторону.
- Керри!
- Что?
Он спустил ноги с кровати.
- Керри, я совершил идиотский, безумный поступок. Все эти месяцы я вижу, как ты, вся издерганная, ищешь спасения в грезах, и мальчики не спят, и ветер, и Марс кругом, высохшие моря, и все такое, и... - Он замялся и глотнул. - Ты должна понять мой поступок, почему я так сделал. Все деньги, какие были у нас в банке еще месяц назад, все, что мы накопили за десять лет, я истратил.
- Боб!..
- Я выбросил их, Керри, честное слово, пустил деньги на ветер. Хотел сделать тебе сюрприз. Но теперь, сегодня ночью, ты в таком настроении, и эти проклятые чемоданы у стены, и...
- Боб, - сказала она, поворачиваясь. - Неужели ты хочешь сказать: мы перенесли все это, терпели Марс, откладывали деньги каждую неделю только для того, чтобы ты потратил их в несколько часов?
- Не знаю, - ответил он. - Я круглый идиот. Но ведь до утра совсем немного осталось. Встанем пораньше. И я возьму тебя с собой, покажу, что сделал. Я не собирался тебе говорить, хотел, чтобы ты сама увидела. Ну, а если окажется ни к чему, тогда... что ж... вот чемоданы, и ракета на Землю идет четыре раза в неделю.
Она стояла неподвижно.
- Боб, Боб... - пробормотала она.
- Не говори ничего больше, - сказал он.
- Боб, Боб... - Она медленно, точно не веря услышанному, покачала головой.
Он отвернулся и лег. Она села на свою сторону кровати и не стала ложиться сразу, а еще с минуту смотрела на комод, где аккуратными стопками остались лежать ее носовые платки, и броши, и белье. За окном ветер цвета лунного сияния разворошил сонную пыль и припудрил ею воздух.
В конце концов она легла, но ничего больше не говорила, только лежала в постели бесстрастной тяжестью, высматривая сквозь длинный тоннель ночи первые признаки утра.
Они поднялись с рассветом и молча заходили по комнатам своего сборного дома. Пантомима затянулась, вот-вот кто-нибудь должен был криком взорвать тишину: мать, отец, дети умывались, одевались, безмолвно ели завтрак - тосты, фруктовый сок и кофе, - и никто не глядел прямо на остальных. Все следили друг за другом по отражениям на блестящей поверхности тостера, стаканов, ножей, которые совершенно преображали лица, делая их до ужаса чужими в этот ранний час. Наконец они отворили бесшумную дверь, впустив воздух, летевший с ветром над холодными бело-голубыми марсианскими морями, где колыхались и рассыпались, создавая недолговечные узоры, песчаные волны, и они вышли под неприветливое, холодно глядящее на них небо и направились в поселок - или это просто кинофильм и пейзажи плывут мимо на стоящем перед ними огромном пустом экране?
- В какую часть города мы идем? - спросила Керри.
- На космодром, в камеру хранения, - ответил он. - Но сперва мне нужно вам кое-что сказать.
Мальчики замедлили шаг и пошли с родителями, чуть позади них, слушая. Отец смотрел вперед, и ни разу за все то время, что он говорил, не оглянулся ни на жену, ни на сыновей, чтобы проверить, как они воспринимают его слова.
- Я верю в Марс, - тихо начал он. - Да, верю, что в один прекрасный день он станет нашим. Мы укротим его и сделаем обитаемым. Нам не придется уносить отсюда ноги. Год назад, вскоре после того, как мы сюда прилетели, мне пришла в голову одна мысль. "Почему мы очутились здесь?" - спросил я себя. Потому что иначе быть не могло. Это то самое, что каждый год происходит с лососем. Лосось не знает, почему он направляется в определенное место, и все-таки идет. Вверх по рекам, которых не может помнить, против течения, навстречу водопадам, пока не придет туда, где даст начало новой жизни и погибнет, - и снова тот же круговорот. Назовите это наследственной памятью, назовите инстинктом или никак не назовите, все равно это есть. И вот мы здесь.