Пол Андерсон
Три сердца и три льва
Пролог
Теперь, через много лет, я имею право предать огласке эту историю. С Хольгером я познакомился лет двадцать назад, и тогда все было иным — и времена, и люди. Жизнерадостные парни, которым я читаю сегодня лекции, — отличные, разумеется, ребята, но мы с ними давно говорим на разных языках, и нет никакого смысла делать вид, будто мы можем понять друг друга. Поэтому я совсем не уверен, что эта история придется им по вкусу. Они гораздо рациональнее, чем были когда-то мы с Хольгером, и этим, на мой взгляд, сильно обедняют себя. Правда, им не привыкать к чудесам. Откройте любой научный журнал, любую газету, откройте собственное окно и спросите себя: обычна ли наша обыденность и не полна ли чудес повседневность?
Мне рассказ Хольгера кажется правдоподобным, хотя я и не настаиваю на его абсолютной истинности; так как не имею никаких тому доказательств. Но, публикуя его, я далек от мысли о скандальной славе. Просто мне кажется, что если он правдив, то из него можно извлечь кое-какие уроки, и, может быть, они кому-нибудь пригодятся. Если же — что вероятнее — он только сон или откровенная мистификация, то и в этом случае заслуживает огласки — хотя бы ради его оригинальной увлекательности.
Безусловно, достоверно то, что осенью далекого 1938 года в конструкторском бюро, где я служил, появился Хольгер Карлсен, и в течение последующих нескольких месяцев я имел возможность узнать его довольно хорошо.
Был он датчанином и, как большинство молодых скандинавов, нес по всему миру великое любопытство. В юности он исколесил пол-Европы — на велосипеде и пешком, позднее, исполненный традиционного для жителя его страны восхищения перед Соединенными Штатами, добился стипендии в одном из наших восточных университетов и стал осваивать профессию инженера. В летнее время он бороздил Северную Америку (в основном — «автостопом») и брался за любую подвернувшуюся работу. Он так полюбил нашу страну, что после получения диплома устроился на неплохое место и стал подумывать о натурализации.
Хольгер легко сходился с людьми и быстро превращал их в своих друзей. Симпатичный, спокойный, со здоровым чувством юмора и скромными запросами, он не был ханжой и довольно часто позволял себе отпускать поводья в датском ресторанчике. Он не слишком блистал как инженер, но вполне соответствовал занимаемой должности: его мозги были приспособлены больше к решению практических задач, чем к глубоким аналитическим рассуждениям. Короче говоря, его умственные способности я бы не назвал выдающимися. Чего нельзя было сказать о его внешних данных. Он был гигант — больше двух метров ростом — и в то же время так широк в плечах, что никто не называл его длинным. Разумеется, он играл в футбол и если бы не отдавал столько сил наукам, стал бы звездой университетской команды. Грубая лепка его лица — с широкими скулами и выдающимся подбородком — была неправильной, но выразительной. Добавьте очень светлые волосы и широко расставленные голубые глаза — и вы получите его точный портрет.
Ему бы побольше наглости, и он мог бы стать настоящим донжуаном. Однако какая-то робость удерживала его от желания умножать приключения этого рода.
Итак, Хольгер был славным, но в общем-то довольно заурядным парнем того типа, который многие определяют как «свой в доску».
Он делился со мной некоторыми подробностями своей биографии.
— Хочешь верь, хочешь нет, — сообщил он мне, усмехнувшись, — но я настоящий подкидыш. Да, да, ребенок, буквально подброшенный на крыльцо. Такие случаи в Дании очень редки. Полиция изо всех сил пыталась что-нибудь разнюхать, но у нее ничего не вышло. Мне было, наверное, всего несколько дней, когда меня нашли в одном из дворов в Хельсингоре. Это очень красивый городок, вы называете его Эльсинором, родиной Гамлета. Меня усыновила семья Карлсенов. И больше в моей жизни не было ничего примечательного.
Так казалось ему тогда.
Помню, как однажды я уговорил его пойти со мной на лекцию иностранного физика, одного из тех великолепных талантов, какие рождаются только в Великой Британии — ученого, философа, острослова, поэта, эссеиста, — словом, человека Возрождения, хотя и лишенного, может быть, печати гения. Он излагал новую космогоническую теорию. Лекция завершилась несколькими смелыми гипотезами о характере будущих научных открытий. В частности, лектор говорил, что, если теория относительности и квантовая механика доказывают, что не бывает наблюдения без участия, если логический позитивизм утверждает, что многие из известных сущностей всего лишь абстракции или результат общественного договора, если ученые твердят, что о многих способностях разума мы даже не подозреваем, то, может быть, многие старинные мифы и волшебные сказки имеют своим источником не суеверия, а что-то иное. Когда-то откровенно смеялись над шарлатанами, занимающимися гипнозом и телепатией. Кто скажет, сколько великих загадок было осмеяно без осмысления? Фактами магии и волшебства пестрит история любого народа, любой фольклор. Может быть, эти факты когда-нибудь будут поняты с точки зрения науки? В нашем мире великое множество загадок. А в других Вселенных? Принципы волновой механики уже сейчас позволяют допустить существование самостоятельной, параллельной нашему миру Вселенной. Докладчик именно так и выразился: «Совсем нетрудно вывести математическую формулу существования бесконечного количества параллельных миров. В каждом из них фундаментальные законы природы будут немного другими. Следовательно, где-то в бесконечно удаленной Вселенной должно существовать абсолютно все, что только можно и даже нельзя вообразить!»
Хольгер откровенно зевал на лекции, а когда после нее мы зашли пропустить по маленькой, иронично заметил:
— Эти математики так парят свои мозги, что в осадок у них, конечно, выпадает в конце концов метафизика.
— Ты употребил, хоть и сам этого не понял, именно то слово, что нужно, — не без ехидства заметил я.
— Это какое же?
— Метафизика. Дословно — до или после физики. Иными словами там, где заканчивается физика, с которой ты привык иметь дело и которую ты меряешь логарифмической линейкой, или там, где она еще не начиналась. Именно о метафизике и шла речь в лекции.
— Ха! — он прикончил виски и заказал еще. — Вижу, тебя эта тема волнует?
— Пожалуй, да. Что такое единицы физических мер? Это сущности или это условные знаки, которыми пользуемся, чтобы соотнести одно явление с другим? Что такое ты, Хольгер? Кто ты есть? Или, точнее, кто ты, где ты, когда ты есть?
— Я это я, я сижу здесь и в настоящий момент потребляю не совсем неприятную жидкость.
— Ты пребываешь в равновесии с данным континуумом, точнее, с рядом частных его проявлений. Я тоже — с тем же самым. Он для нас общий. Он представляет собой материальное воплощение определенных математических формул, связывающих воедино пространство, время, энергию. Некоторые из этих формул мы называем «законами природы». И потому строим на них целые науки, — физику, астрономию, химию…
— Хей-хо! — поднял он стакан. — Кончим умничать и начнем пить с умом!
Я махнул рукой. Хольгер больше не возвращался к этой теме, однако, думаю, этот разговор позднее сослужил ему неплохую службу. По крайней мере, льщу себя этой надеждой.
За океаном разразилась война, и поведение Хольгера изменилось. День ото дня он становился все более взвинченным. Твердые политические убеждения никогда не были его амплуа, но теперь он на каждом углу с горячностью, удивлявшей нас, стал твердить, что всей душой ненавидит фашизм. Когда же немцы вступили на территорию его страны, он несколько дней беспробудно пил.
Оккупация Дании протекала довольно спокойно. Правительство проглотило пилюлю и осталось на своем месте — единственное из всех европейских правительств. Просто объявило о своем нейтралитете под немецким протекторатом. Думаю, что этот выбор потребовал определенного мужества: благодаря сознательному унижению небольшой кучки политиков на протяжении нескольких лет удавалось удерживать оккупантов от жестоких, как во всех европейских странах, репрессий, особенно в отношении еврейского населения.
Хольгер, однако, буквально ошалел от радости, когда датский посол в США обратился к Белому Дому с призывом вторгнуться в Гренландию. К тому времени большинству из нас было очевидно, что Америка рано или поздно будет втянута в эту войну. Самым простым выходом для Хольгера было дождаться этого дня и немедленно встать в ряды ополченцев. Впрочем, он мог поступить еще проще — вступить в британскую армию или примкнуть к «Свободным норвежцам». В доверительных беседах со мной он часто повторял, что сам не поймет, почему не делает этого.
В 1941 году начали, однако, поступать известия, из которых можно было понять, что терпение Дании лопнуло. Дело еще не дошло до взрыва (который в конце концов прогремел в виде всеобщей забастовки, после чего немцы немедленно низложили короля и превратили страну в еще одну порабощенную провинцию), однако уже пошли в ход карабины и динамитные шашки.
Вопрос о возвращении домой стал для Хольгера своеобразной idea fix. Он обсуждал его так и эдак и никак не решался поставить точку. На принятие окончательного решения у него ушло много вечеров и пива. Наконец последовала капитуляция. После седьмой и последней, как говорят в Дании, Хольгер перестал быть американцем и укрепился в своем гражданском долге. Он уволился, мы устроили ему прощальную вечеринку, и на следующий день он уже всходил на борт судна, идущего в Швецию. Из Хельсинборга он добрался домой на пароме.
Некоторое время он старался держаться в тени, не без основания побаиваясь, что поначалу немцы будут держать его под особым контролем. Он получил место на заводе «Бурмейстер и Вайн», специализирующемся на производстве корабельных двигателей. В середине 1942 года он решил, что оккупанты уже вполне уверились в его лояльности, и присоединился к движению сопротивления. И тут оказалось, что его служба — настоящая золотая жила для диверсий и саботажа.