Грин Александр

Дьявол Оранжевых Вод

Александр Степанович Грин

Дьявол Оранжевых Вод

"Внимай мне, - дьявол мне

сказал в полночной тишине,

внимай! я расскажу тебе о

горестной стране..."

Э.По

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Ингер лежал в постели, кашляя более, чем следовало. Его правая рука, бессильно свешенная с кровати, изнуренно шевелила бледными пальцами, в полузакрытых глазах сверкал лихорадочный жар, а под мышкой, достаточно нагретый лампой, торчал максимальный термометр.

Этот, внушающий сострадание, вид заставил рассмеяться вошедшего в комнату сорокалетнего человека. Движения вошедшего были резки, быстры и угловаты; лицо его, бледное и широкое, казалось бы незначительным, если бы не крутой изгиб высоко поставленных, дугообразных бровей. Он был одет в просторный, мешковатый костюм черного цвета и толстые башмаки, а в правой, унизанной старинными перстнями руке держал цилиндр.

- Это я, а не доктор, - сказал вошедший, - доктора с этим поездом не было. Так что вы, милый Ингер, можете нагреть термометр в другой раз.

Ингер усиленно заморгал, краснея и щурясь.

- Слушайте, Бангок, - сказал он, - если вы осмеливаетесь...

- Да, - перебил Бангок, - я осмелился. Я смотрел в замочную скважину. Я увидел прежде всего свою трубку, исчезнувшую непостижимым для меня образом. Трубка эта торчала у вас в зубах. Не умея курить, вы наполнили комнату дымом, уронили огонь на простыню и прожгли дырку. Дырка эта находится сейчас под мягкой частью вашего тела. Затем вы извлекли маленькое, гнусное, дешевое зеркало и пытались любоваться своим лицом, строя величественные гримасы. Потом вы совершили подлог с термометром и, наконец, услышав скрип двери, раскинулись в позе умирающего гладиатора.

- Если я выздоровею завтра, - с отчаянием сказал Ингер, - меня отошлют в город. Мы очень любим друг друга.

- Да? - Бангок упорно посмотрел на мальчика, чихнул и высморкался. Это любопытно, - сказал он. - А где вы думаете жить после свадьбы?

- На Канарских или Молуккских островах.

- Настоящее дачное место, - заметил Бангок. - Как же вы видитесь?

- Она подходит к окну.

- Ингер, - сказал Бангок, - я не спрашиваю тебя о том, целуетесь вы или нет, я не спрашиваю также, съедаешь ли ты все сладкие пирожки, похищаемые для тебя твоей возлюбленной. Я спрашиваю - отдашь ли ты мне, маленький негодяй, трубку?

Ингер сунул руку под одеяло, извлек трубку и молча подал Бангоку.

- За это, - сказал он, - вы мне должны рассказать что-нибудь.

- Вот как! - заметил Бангок. - Да, - прибавил он, как будто про себя. - Привычки бандита и Дон Жуана... далеко пойдет мальчик... Рассказать? медленно переспросил Бангок. - О чем же хочет слушать сын своей страны? Слушай, я расскажу тебе о перестройке здания морского училища.

- Не хочу, - сказал Ингер.

- О расширении избирательных прав низших сословий...

- Тоже.

- О законе против цыган...

- Еще бы!

- О налоге на роскошь...

- Не хочу.

- О раскопках старинного римского водопровода...

Ингер обиженно замолчал.

- Ну, - посмеиваясь, продолжал Бангок, - что-нибудь о народном быте? О психологии рыжей и пегой лошади, историю уздечки, власть чернозема и деспотизм суглинка; о предродовых болях, ткацком станке и вареном картофеле? Ты вертишь головой? Ты ничего не хочешь об этом знать?

- Да, не хочу, - свирепо отрезал Ингер.

- В такие вот хмурые осенние дни, - сказал Бангок, - и моряки любят болтнуть. Вспомнить о том, что было - приятно мне. О чем же рассказать тебе, странное существо, не интересующееся феминизмом и психологией общества? Чего ты хочешь?

- Я хочу того, что вы видели, - сказал Ингер. - О пропастях, пещерах, вулканах, циклонах, каннибалах... вы сами знаете. Помните, вы рассказывали о неграх, золоте, белой девушке и желтой лихорадке?

- Помню, - перестав улыбаться, сказал Бангок.

- Так вот, в этом же роде.

- В этом же роде! Хорошо, слушай, Ингер: я расскажу тебе о дьяволе Оранжевых Вод.

Глаза Ингера блеснули жадным огнем.

- Это что-нибудь дух захватывающее? - вскричал он.

- Нет, это действительное происшествие, - сказал Бангок.

- А дьявол?

- Слушай и суди сам.

I

ВСТРЕЧА С ДЬЯВОЛОМ

- Это было тогда, Ингер, когда я не только еще не командовал яхтой твоего отца, но даже не был моряком по профессии. Молодой, проворный и дерзкий, я смотрел на все дела под солнцем с точки зрения удачи и любопытства.

В 1892 году ехал я из Австралии в Китай на "Кассиопее" Фица и комп. Обладая прямым характером, я на все вопросы помощника капитана заявил сразу, что билета у меня нет. Разговор этот произошел спустя сутки после отплытия "Кассиопеи". До тех пор мне удавалось увильнуть от контроля. Я ехал, разумеется, в третьем классе. Разговор произошел вечером; зная, что меня ссадят в ближайшем порту, я перестал думать об этом, отошел к борту и закурил, рассматривая звездное небо.

Пока я стоял, размышляя, украсть ли мне бриллиантовые глаза Будды в Богоре, сделаться шулером или поступить в волонтеры, - человек, склонившийся через борт на некотором от меня расстоянии, выпрямился и подошел ко мне, говоря:

- Что же нам делать?

Не отвечая, я пристально осмотрел его с головы до ног, чтобы знать, с кем имею дело. Но в этот раз мои наблюдательность и опыт дали осечку: я, как был, так и остался в недоумении относительно личности незнакомца. Он был одет в грязнейший пиджачный костюм; вместо жилетки пестрела ситцевая рубаха, на ногах были высокие сапоги, а русые, цвета подгнившей пеньки, волосы прикрывала черная фетровая шляпа. Еще следует упомянуть, что ситцевая рубашка, выпущенная поверх брюк, была подпоясана шнурком с малиновыми кистями. Исхудалое, скуластое лицо этого человека, вздернутый, усеянный веснушками, нос, редкая бороденка, усики, глубоко запавшие бесцветные глаза - производили неизгладимое впечатление. Длинные, лоснящиеся волосы его, кое-как подстриженные сзади ушей, лежали веером на воротнике пиджака. Незнакомец был высок, тощ, сутул и обладал пронзительным голосом.

- Что делать вам? - сказал я. - По всей вероятности, вам это известно лучше, чем мне. А относительно себя я придумаю что-нибудь.

- Нет, - торопливо заговорил он, жестикулируя и назойливо улыбаясь, вы, вероятно, не поняли; я хочу сказать, что я тоже безбилетный, что мы, так сказать, товарищи. Вот я и предлагаю вам коллективно обсудить положение. Я, позвольте представиться, русский, Иван Баранов, эмигрант политический.

- Очень хорошо, - сказал я, - мое имя Бангок, я - никто.

Он смигнул, приняв мой ответ за шутку, и рассмеялся.

- Нас высадят? - спросил, помолчав, Баранов.

- Конечно.

- Где?

- В первом порту.

Он замолчал; я не поддерживал разговор, и мы разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи. Я лег на товарных ящиках; у меня было спокойное, ровное и бодрое настроение; я знал, что рано или поздно жизнь попадет в мои цепкие лапы и я выжму из нее все, что смогу. Я заснул. Меня разбудило прикосновение к голове. - Подите к черту! - закричал спросонок. Кто-то сел возле меня на ящик, тяжело вздохнул и окончательно разбудил меня; я поднял голову.

В глубине океана блеснул слабый утренний свет, через несколько минут должно было взойти солнце. Раздосадованный, я грубо спросил:

- Что нужно?

- Послушайте... не сердитесь, - тихо заговорил Баранов, - мне стало тяжело, страшно, я не мог спать... потребность поговорить...

Он курил папиросу. Я с изумлением посмотрел на него. Лицо Баранова подергивалось, голос срывался, руки дрожали...

- Вы больны? - спросил я.

- Нет... то есть... это странное состояние. Сейчас мне захотелось подойти к борту и прыгнуть вниз.

- Почему?

- Слушайте, - быстро заговорил он, - разве вы не чувствуете? Вы плывете куда-то на большом, чужом пароходе, по чужому морю, кругом ночь, тишина, звезды, все спят. Понимаете? Человек трагически одинок. Никому нет ни до кого дела. Каждый занят своим. Сложная, огромная, таинственная, нелепая и жестокая жизнь тянет вас - куда? Во имя чего? Для какой цели? Я это почувствовал сейчас в тишине спящего парохода. Зачем я? Кто я? Зачем жить?

Я слушал, совершенно не понимая, что нужно от меня этому человеку. Он же продолжал говорить, закуривая все новые и новые папиросы, - о человечестве, борьбе классов, идеализме, духе и материи, о религии и машинах, все в том же убийственно безнадежном тоне, и я заметил, что все его разглагольствования лишены центра, основной идеи и убеждения. Он говорил, как бы наслаждаясь звуками собственного голоса; смысл его речи можно было уложить в трех словах: уныние, недоумение, трепет. Равнодушный вначале, я слушал, изредка лишь роняя: "да", "нет", "возможно". Горячность Баранова даже рассмешила меня. Потом я испытал особый род нетерпения, выражавшегося в желании свистнуть, ударить кого-нибудь по уху или закричать; затем мне без всякого к тому повода стало грустно, и, наконец, заныло в спине. Я слушал, не будучи в силах прервать странное оцепенение, похожее на дремоту, навеваемую вампиром, дремоту сладкую и противную, как запах дурмана.

Баранов замолчал. Последние слова его были: - Да, кисло, противно все, ходишь как в воду опущенный.

Он встал. Я с ужасом ожидал продолжения.

- Мы поговорим еще, - в виде утешения произнес он, взял мою руку и вяло пожал ее. Я притворился уснувшим. Он ушел, а над горизонтом, вызолотив пароход и водяную рябь, сверкнул диск.

II

ТВЕРДАЯ ПОД НОГАМИ ЗЕМЛЯ

До высадки я его не видал. В 10 часов утра показался Порт-Мель место, в котором, как объяснил мне матрос, будут выгружать рельсы для боковой ветки синнигамской дороги.

"Кассиопея" подошла к берегу. На глинистой отмели стояла кучка туземцев и человек пять европейцев. Несколько свай, с наколоченными поверх них мостками, изображали пристань. Далее виднелась свеженаметенная насыпь, груды шпал и несколько дощатых строений.