Грин Александр

Джесси и Моргиана (Искатели приключений)

А.С. ГРИН

ДЖЕССИ И МОРГИАНА

Автор посвящает эту книгу Нине Николаевне Грин.

Рассудок тут бессилен, а потому не тратьте ваших доводов Довольно будет сказать вам, что вопрос касается сердечных дел P. Стивенсон. Сент-Ив

Глава I

Существует старинное гаданье на зеркалах: смотреть через зеркало в другое зеркало, поставленное напротив первого так, что они дают взаимное отражение - сияющий бесконечный коридор, уставленный параллельными рядами свечей. Гадающая девушка (так гадают только одни девушки) смотрит в тот коридор; что она там увидит - то, значит, с ней и случится. Однажды, - было это весной, в половине двенадцатого часа вечера, девушка Джесси Тренган забавлялась вышеописанным способом, сидя одна у себя в спальне. Она поставила против туалетного зеркала второе, зажгла две свечи и воззрилась в сверкающий туннель отражения. Джесси Тренган через месяц должен был исполниться двадцать один год. Это была своенравная, веселая и добрая девушка. Описать ее наружность дело нелегкое. Бесчисленные литературные попытки такого рода - лучшее тому доказательство. Еще никто не дал увидеть женщину с помощью чернил или типографской краски. Случается изредка различить явственно лоб, губы, глаза или догадаться, как выглядят за ухом волосы, но более того никогда. Самые удачные иллюстрации только смущают; говоришь: "Да, она могла быть и такой", - но ваше скрученное или разбросанное впечатление всегда иное, хотя бы оно было бессильно дать точный образ. Переход к дальнейшему непоследователен, но необходим: у Джесси были темные волосы, красивое и открытое лицо, стройное и привлекательное телосложение. Ее профиль вызывал в душе образ втянутого дыханием к нижней губке лепестка, а фас был подобен звонкому и веселому "здравствуйте". В понятие красоты, по отношению к Джесси, природа вложила свет и тепло, давая простор лучшим чувствам всякого смотрящего на нее человека, за исключением одного: это была ее родная сестра, Моргиана Тренган, опекунша Джесси. Сидя перед зеркалом с насмешливой, но довольной улыбкой, Джесси вдруг почувствовала стеснение; затем - раздражение и досаду. Так всегда действовала на нее всякая неожиданная помеха со стороны Моргианы. Появясь в комнате, Моргиана сказала: - О, Джесси! Как тебе не стыдно? Разве ты не изучила еще свое лицо?! Джесси оторвалась от забавы, но не ответила по причине, которую мы тотчас поймем. Насколько хороша была младшая сестра, настолько же безобразна и неприятна была старшая. Но ее безобразие не возбуждало сострадания, так как холодная, терпкая острота светилась в ее узких, темно высматривающих глазах. Среди некрасивых женских лиц огромное большинство их смягчено - подчас даже трогает - достоинством, покорностью, благородством или весельем. Ничего такого нельзя было сказать о Моргиане Тренган, с ее лицом врага; то было безобразие воинственное, знающее, изучившее себя так же тщательно, как изучает свои черты знаменитая актриса или кокотка. Моргиана была коротко острижена, ее большая голова казалась покрытой темной шерстью. Лишь среди преступников встречаются лица, подобные ее плоскому, скуластому лицу с тонкими губами и больным выражением рта; ее жалкие брови придавали тяжелому взгляду оттенок злого и беспомощного усилия. С тоской ожидал зритель улыбки на этом неприятном лице, и точно, - улыбка изменяла его: оно делалось ленивым и хитрым. Моргиана была угловата, широкоплеча, высока; все остальное - крупный шаг, большие, усеянные веснушками руки и торчащие уши - делало рассматривание этой фигуры занятием неловким и терпким. Она носила платья особо придуманного покроя: глухие и черствые, темного цвета, окончательно зачеркивающие ее пол и, в общем, напоминающие дурной сон. Отец сестер умер четыре года тому назад; за год раньше умерла мать. Джон Тренган был адвокатом, жил широко и не оставил наследства; Джесси получила большое наследство от дяди, брата отца, а Моргиана, - назначенная опекуншей сестры до ее совершеннолетия, - имела, по завещанию этому, небольшое поместье с каменным домом, названное "Зеленой флейтой"; весь остальной капитал - сорок пять тысяч фунтов и большой городской дом принадлежал Джесси. Против мрачной фигуры сестры шелковый японский халат Джесси был нестерпимым напоминанием о разнице между ними, а также - об их возрастах: тридцати пяти - Моргианы и двадцати - Джесси. - Тебе нет нужды гадать о женихах, - продолжала Моргиана, наслаждаясь мрачностью девушки, - больше, чем надо, будет их у тебя. Джесси вспыхнула и резко толкнула зеркало, которое чуть не упало. - Зачем ты издеваешься надо мной, Мори? Мне рассказала горничная, что есть такое гаданье. Я забавляюсь. Почему это тебя так злит? - Да, злит, и будет всегда злить, - ответила Моргиана с откровенностью постороннего человека в отношении себя самой. - Посмотри на меня, а затем обратись к своему любимому зеркалу. Такой урод, как я, обязан раздражаться, видя твое лицо. - Разве я виновата, Мори? - с упреком произнесла девушка, и ей стало жалко сестру. - Представь, я так привыкла к тебе, что не знаю даже, хороша ты или дурна! - Я дурна. Безжалостно, безобразно дурна. - Зачем ты меня так ненавидишь? - вскричала Джесси, с отчаянием всматриваясь в пристальные глаза Моргианы. - Уже давно мучаешь ты меня такими сценами. Я не знаю, не знаю, почему мы с тобой родились такими разными! Поверь, я часто плачу, когда вспоминаю о тебе и твоих страданиях! - Я ненавижу тебя, - тихо ответила Моргиана, с ревностью изучая взволнованное лицо сестры, которому игра чувств придала еще большую прелесть. - Я тебя очень люблю, Джесси. Люблю тебя внутреннюю. Но наряд твой, праздник твоего лица и красивого, стройного тела, - мне более чем ненавистен. Я хотела бы, чтобы от тебя остался один голос; тогда и мои слова были бы так же нежны, так же искренни и натуральны, как твоя детская речь. - Я не виновата, - растерянно повторила Джесси. Бесстыдные душевные содрогания Моргианы внушали ей страх; хотя часто она наблюдала их, но жестокая откровенность сестры всегда угнетала ее. - Все, что ты говоришь, понятно, - продолжала Джесси. - Я все понимаю. О, если бы ты смягчилась! Будь доброй, Мори! Стань выше себя; сделайся мужественной! Тогда изменится твое лицо. Ты будешь ясной, и лицо твое станет ясным... Пусть оно некрасиво, но оно будет милым. Знай, что изменится лицо твое! - повторила Джесси так горячо, что прослезилась и засмеялась. - Девочка, что ты знаешь об этом? - пробормотала Моргиана. - Ты не знала никогда моих мук и никогда не узнаешь их. Они безобразны, как я. - Я часто думала, - сказала Джесси, - о загадке рождения. Мы родились от одних и тех же людей: матери и отца наших, но почему ты вынуждена терзаться, а я - нет? - Я тоже думала об этом, - ответила, помолчав, Моргиана, - и мне одно объяснение кажется правильным, как оно ни чудовищно по своему существу. Ты не ребенок, и тебе следует знать о рисунке, который висел в спальне нашей матери, когда она была беременна мной. Это был этюд Гарлиана к его картине "Пленники Карфагена", изображающей скованных гребцов галеры. Этюд представлял набросок мужской головы, - головы каторжника - испитого, порочного, со всеми мерзкими страстями его отвратительного существования: смесь шимпанзе с идиотом. У беременных женщин бывают необъяснимые прихоти. Наша мать приказала повесить этюд напротив изголовья своей кровати и подолгу смотрела на него, привлекаемая тайным чувством, какое вызывала в ее состоянии эта повесть ужаса и греха. Впоследствии она сама смеялась над своей причудой и ничем не могла ее объяснить. Мне было восемнадцать лет, когда мама рассказала мне об этом случае; при этом ее глаза наполнились слезами, и она гладила меня по щеке, склоняясь надо мной с тревогой и утешением. Впоследствии я нашла в сочинениях по патологии указания на восприимчивость беременных женщин к зрительным впечатлениям. Не ясно ли тебе, что мать нарисовала меня сама? Стараясь не понимать, о чем говорит Моргиана, Джесси, беспомощно напряженная и порозовевшая, сидела, широко раскрыв глаза. - Этого не могло быть, Мори; это лишь мнительность, - утешала она сестру. - Что-нибудь другое, чего мы не знаем. Будь добра, прекратим такой разговор, он очень тяжел. - Ты права, - сказала Моргиана, - существо, подобное тебе, имеет право возмущаться страданиями и не подпускать их к своей особе. Я не могу вызывать любовь, и потому я не скоро еще научусь делать приятное. Эти слова, сказанные равнодушно, без горечи и надежды, сильно потрясли Джесси. - О, Мори! - воскликнула она, стараясь притянуть к себе каменную руку сестры. - Ты нуждаешься в любви? Люби меня, но просто, и я буду тебя любить всем сердцем. Ведь ты - сестра моя! - Довольно, - сказала Моргиана, освобождая руку и хмурясь. - Сейчас я очень далека от тебя и не слышу твоих слов. Я пришла не для упражнений в чувствах. Не согласишься ли ты переехать в "Зеленую флейту" на то время, пока здесь будет происходить ремонт? Джесси молчала, всматриваясь в сестру. Хотя была она взволнована и расстроена, нечто, подобное едва слышным шагам подкрадывающегося человека, внушило ей прямой и твердый ответ. - Нет, - сказала она, и ее правдивое лицо повторило эти слова. - Нет? - Нет, Мори, нет, - повторила Джесси, стараясь быть шутливой. "Зеленая флейта" действует мне на нервы. Там очень глухо. Мне жаль, конечно, но я предпочитаю остаться здесь. - Ты не намерена, однако, просидеть в Лиссе все лето? - Отнюдь. Я, может быть, поеду к Еве Страттон, в ее виллу "Цветущий горошек". - Как хочешь, - проговорила Моргиана, не считая уместным настаивать и обдумывая свое. - Спокойной ночи. - Спокойной ночи. Мори, - зевнула Джесси, потягиваясь. Она встала. Моргиана напутственно улыбнулась ей и ушла.

Глава II

Джесси, или Джермена Тренган, была девушкой, не представляющей ничего особенного на требовательный взгляд искателя даровитой оригинальности или грациозного тщеславия. Она была большей частью погружена в свои мысли, а впечатлению отдавалась полностью, если оно захватывало ее. Все мысли имели для нее интерес новизны, - безразлично, думал ли кто-нибудь одинаково с ней или нет о каком-либо обстоятельстве. Она не заботилась о впечатлении, какое производила на окружающих, и не подозревала, что ее естественность в речах и поступках заставляет ум работать сильнее, чем очарование девушки-вундеркинда, преследующей модные цели, предписанные последней книгой шестимесячного пророка. Иногда она подозревала, что ею любуются, по поводу, неясному для нее, - и, оставляя причину на совести заподозренного, улыбалась с совершенно сознательным кокетством. Она любила музыку, сама же играла плохо, но ничуть не терзалась этим. Ни попыток рисовать, ни тщеты настрочить стихи и никакого подобного тому любительского зуда не было у нее, как будто природа, утомясь творить сложные существа, не знающие, что делать с собой, захотела отдохнуть, сказав: "Пусть она будет просто девушка". Со всем тем была она далеко не глупа, и ее сердце так же возмущалось и сострадало, если сталкивалось со злом, как сердце всякой представительницы женского пола, обратившей добрые чувства в свою монополию и употребляющей их согласно параграфам. Она была проста, но такой простотой, к которой других приводит лишь трудный и болезненный опыт. Для сравнения, раз дело идет о женщине, мы приведем избитый пример: драгоценное платье, выглядевшее так, как будто за него заплачено по всем доступной цене. Следующим утром Джесси встала не в духе, но, бросив взгляд на туалетное зеркало, не смогла удержаться от улыбки. Всегда ее удивляло разноречие отражения и внутренних ощу