Горький Максим
Рассказы о героях
М. ГОРЬКИЙ
РАССКАЗЫ О ГЕРОЯХ
"Всякое дело человеком ставится,
человеком славится".
I
Чем дальше к морю, тем все шире, спокойней Волга. Степной левый берег тает в лунном тумане, от глинистых обрывов правого на реку легли густые тени, и красные, белые огоньки баканов особенно ярко горят на масляно-черных полотнищах теней. Поперек и немного наискось реки легла, зыблется, сверкает широкая тропа, точно стая серебряных рыб преградила путь теплоходу.
Черный правый берег быстро уплывает вдаль, иногда на хребте его заметны редкие холмики домов, они похожи на степные могилы. За кормою теплохода туманнее, темнее, чем впереди, и этим создается фантастическое впечатление: река течет в гору. Расстилая по воде парчовые отблески своих огней, теплоход скользит почти бесшумно, шумок за кормою мягко-ласков, и воздух тоже ласковый - гладит лицо, точно рука ребенка.
На корме сдержанно беседуют человек десять бессонных людей. Особенно четко слышен высокий, напористый голосок:
- А я скажу: человек со страха умира-ат...
В слове "умирает" он растянул звук "а" по-костромски. Ему возражают пренебрежительно, насмешливо, задорно:
- Смешно говорите, гражданин!
- В боях не бывал.
Напоминают о тифе, голоде, о тяжести труда, сокращающей жизнь человека. Усатый, окутанный парусиной, сидя плечо в плечо с толстой женщиной, сердито спрашивает:
- А старость?
Костромич молчит, ожидая конца возражении. JTO - самый заметный пассажир. Он сел в Нижнем и едет четвертые сутки.
Большинство пассажиров проводит на пароходе дни своих отпусков, это все советские служащие; они одеты чистенько, и среди них он обращает на себя внимание тем, что очень неказист, растрепан, как-то весь измят, сильно прихрамывает на правую ногу и вообще - поломан. Ему, наверное, лет пятьдесят, даже больше. Среднего роста, сухотелый, с коричневой жилистом шеей, с рыжеватой полуседой бородкой на красном лице, из-под вздернутых бровей смотрят голубоватые глаза, смотрят эдаким испытующим взглядом и как будто упрекают. Трудно догадаться - чем он живет? Похож на мастерового, который был когда-то "хозяином". Руки у него беспокойные, он шевелит губами, как бы припоминая или высчитывая что-то; очень боек, но - не веселый.
Часа через два после того, как появился он на палубе теплохода, он обежал ее, бесцеремонно разглядывая верхних пассажиров, и спросил матроса:
- С верхних-то сколько берут до Астрахани?
И через некоторое время его певучий голосок внятно выговаривал на нижней палубе:
- Конешно, - легкое наверх выплыва-ат, подыма-атся, тяжелое - у земли живет. Ну, теперь поставлено - правильно: за легкую жизнь - плати вчетверо.
Нельзя сказать, что этот человек болтлив или что он добродушен, но ясно чувствуется, что он обеспокоен заботой рассказывать объяснять людям все, что он видел, видит, узнал и узнаёт. У него есть свои слова, видимо, они ему не дешево стоят, и он торопится сказать их людям, может быть, для того, чтоб крепче убедиться в правде своих слов. Прихрамывая, он подходит к беседующим, минутку-две слушает молча и вдруг звонко говорит нечто, не совсем обычное:
- Теперь, гражданин, так пошло: ты - для меня, я - для тебя, дело у нас - общее, мое к твоему пришито, твое к моему.
Мы с тобой - как две штанины. Ты мне - не барин, я те - не слуга. Так ли?
Гражданин несколько ошарашен неожиданным вмешательством странного человека и смотрит на него очень неблагосклонно. Пожилая женщина, в красной повязке на голове, говорит, вздыхая:
- Так-то так, да туго это понимают!
- Не понимают это - которые назад пятятся, вперед задницей живут, отвечает хромой, махнув рукою на темный берег, теплоход поворачивал кормою к нему.
- Верно, - соглашается женщина и предлагает: - Присаживайся к нам, товарищ!
Он остался на ногах, и через две-три минуты высокий голос его четко произнес:
- Всякое дело людьми ставится, людьми и славится.
Прозвучало это как поговорка, но поговорка, только что придуманная им и неожиданная для него.
Вот так он четвертые сутки и поджигает разговоры, неутомимо добиваясь чего-то. И теперь, внимательно выслушав все возражения против его слов о том, что "человек умирает со страха", он говорит, предостерегающе подняв руку:
- Старики, конешно, от разрушения системы тела мрут, а некотора-а часть молодых - от своей резвости. Так ведь я - не про всех людей, я про господ говорил. Господа смерти боялись, как, примерно, малые ребята ночной темноты. Я господ довольно хорошо знаю: жили они - не весело, веселились скушно...
- Откуда бы тебе знать это? - иронически спрашивает усатый человек. На лакея ты не похож...
Молодой парень в шинели и шлеме резко спрашивает:
- Позвольте, гражданин! При чем тут обидное слово - лакей?
- Есть пословица: для лакея - нет... людей.
- Пословицы ваши оставьте при себе.
Присоединяется еще один голос:
- Пословица ваша сочинена тогда, когда лакея за человека не считали...
- Довольно, граждане!
Хромой терпеливо ждет, выбирая из коробки папиросу, потом говорит:
- Я тебе, гражданин, пословиц сколько хочешь насорю, ну - толку между нами от этого не много будет. Это ведь неверно, что "пословица век не сломится"...
Красноармеец перебивает его:
- Насчет страха - тоже неверно. Это теперь буржуазия смерти боится, а раньше...
- И раньше, - настойчиво говорит хромой, раскурив папиросу. - Я обстановку жизни изнутри знаю, в Питере полотером был...
- Ну, если так, - проворчал усатый и усмехнулся.
- Вот те и так! До тринадцати годов я, по сиротству, пастушонком был, а после крестный батька прибыл в село да и похитил меня, как бирюк барашка. Четыре года я и выплясывал со щеточкой на ноге по квартирам, ресторанам, по публичным домам тоже. В Питере тогда особо роскошные бардачки были, куда тайно от мужьев настоящие барыни приезжали, ну и мужья тоже тайно от них. Я все четыре года во дворе такого бардачка прожил, в подвале, стало быть, мог кое-чего видеть...
Курил хромой торопливо, заглатывал дым глубоко, из-под его желтых растрепанных усов дым летел так, точно человек этот загорелся изнутри и вот сейчас начнет выдыхать уже не дым, а огонь.
- И в боях я во всяких бывал, - обратился он в сторону красноармейца. Я, браток, повоевал так, как тебе, пожалуй, не придется, да я тебе и не желаю. Под Ляояном был, бежал оттуда так, что сапоги наскрозь пропотели...
Кто-то засмеялся, толстая женщина спросила:
- Что же вы - гордитесь этим?
- Нет, зачем? - звонко отвечал рассказчик. - У меня для гордостей другое есть, - георгиевский кавалер, два креста получил, когда мотался на фронтах от Черновицы города до Риги даже. Там ранен два раза, в своей, за Советы, - два, для гордостей - хватит!
- За что кресты получили? - спросил усатый.
- Один - за разведку и пулемет захватил, другой - рота присудила, быстро, но как будто неохотно ответил хромой; плюнув в ладонь, он погасил окурок в слюне и, швырнув его за борт, помолчал.
Обнявшись, тихонько напевая, подошли две девицы. Одна сказала:
- Смотри - лодка, точно таракан...
- Огоньки на берегу, - задумчиво сказала другая, а красноармеец спросил что-то о пулемете.
- Да так это, случайно, - нехотя сказал хромой воин. - Послали нас, троих, в разведку, я - за старшего. Ночь, конешно, австрияки не так далеко, шевелились они чего-то... Это еще в самом начале войны было. Ползем. Впереди, за кустами, кашлянул человек, оказалось - пулеметное гнездышко, вроде секрет. Пятеро были там. Одного - взяли, он по-русски мог понимать, ветеринар оказался. Нашего одного тоже там оставили, потому что погоня началась, а он - раненый, а у нас - пулемет. Проступок этот сочли за храбрость, даже приказ по полку был читан.
- Ногу-то когда испортили? - спросил красноармеец.
- Это уж когда господина Деникина гнали, - очень оживленно заговорил хромой. - Ногу я упрямством спас, доктор решил отрезать ее. Я его уговариваю: оставь, заживет. Он, конешно, торопится, вокруг его сотни людей плачут, он сам плакать готов; я бы, на его месте, топором руки, ноги рубил, от жалости.
Ну, поверил он мне, нога-то - вот!
- Герой, значит, вы, - сказала одна из девиц.
- В гражданску войну за Советы мы все герои были...
Усатый человек напомнил:
- Ну, не все, бывало, и бегали, как под Ляояном, и в плен сдавались...
- Когда бегали - не видал, а в плен сам сдавался, - быстро ответил рассказчик. - Сдашься, а после переведешь десятка два-три на свой фронт. Переводили и больше.
- Вы - крестьянин? - спросила женщина.
- Все люди - из крестьян, как наука доказыва-ат...
Красноармеец спросил:
- В партии?
- На кой нужно ей эдаких-то? В партии ерши грамотные.
А меня недостача стеснила, грамоты не знал я почти до сорока лет. Читать, писать у безделья научился, когда раненый лежал.
Товарищи застыдили: "Как же это ты, Заусайлов? Учись скорее, голова!" Ну, выучили, маракую немножко. После жалели:
"Кабы ты, голова, до революции грамоту знал, может, полезным командиром служил бы". А почем я знал, что революция будет?
В ту революцию, после японской войны, я об одном думал: в деревню воротиться, в пастухи, а на место того попал в дисциплинарную роту, в Омск.
Красноармеец засмеялся, ему вторил еще кто-то, а усатый человек поучительно сказал:
- В грамоте ты, брат, действительно слабоват, говоришь - проступок, а надобно - поступок...
- Сойдет и так, - отмахнулся от него солдат, снова доставая папиросу, а красноармеец подвинулся ближе к нему и спросил:
- За что в дисциплинарную роту?
- Четверых - за то, что недосмотрели арестованного, меня - за то, что не стрелял; он выскочил из вагона, бежит по путям, а я у паровоза на часах, ну, вижу: идет человек очень поспешно, так ведь тогда все поспешно ходили, великая суматоха была на всех станциях. На суде подпоручик Измайлов доказывает: "Я ему кричал - стреляй!" Судья спрашивает:
