Горький Максим

Жалобы

А.М.Горький

Жалобы

I

Мой собеседник - офицер, он участвовал в последней кампании, дважды ранен - в шею, навылет, и в ногу. Широкое, курносое лицо, светлая борода и ощипанные усы; он не привык к штатскому платью - постоянно оглядывает его, кривя губы, и трогает дрожащими пальцами чёрный галстук с какой-то слишком блестящей булавкой. Подозрительно покашливает, мускулы шеи сведены, большая голова наклонена направо, словно он напряжённо прислушивается к чему-то, в его глазах, отуманенных усталостью, светится беспокойная искра, губы вздрагивают, сиповатый голос тревожен, нескладная речь нервна, и правая рука всё время неугомонно двигается в воздухе.

- Чудесно! - говорит он, положив ладонь на стол, - маленький стол наклоняется, поднос с чашками и стаканами едет к нему на колени. - А, чёрт! Извините. Хорошо-с, чудесно! Значит - народ? Не верю!

Дёрнув головой вверх, он сечёт рукой воздух, как бы отрубая что-то, и внушительно продолжает:

- Я служу одиннадцать лет, я-с видел этот самый ваш народ в тысячах и в отборном виде, так сказать, всё экземплярчики в двадцать - двадцать шесть лет - самые сочные года - согласны? Так вот-с - не верю!

Он пристально смотрит в лицо мне, усмехаясь тяжёлой, тоскливой улыбкой.

- Вы думаете, я скажу - глуп? Ах, нет, извините, он не глуп, - ого! Очень способные ребята, да, да, очень. Даже эти татары и разная мордва отнюдь не глупы и превосходно шлифуются в строю среди русских. Но всё это народ, который не чувствует под собою земли - не в каком-то там революционном или социальном смысле - в этом смысле у него земля есть! И работать он на ней мог бы! Китайцы, батенька мой, на площади в десять сажен квадрата кормятся превосходно, э-э? Нет, это вы сочинили насчёт земли и прочее, это вы - чтобы подкупить его! Земля у мужика есть в этом смысле, в почвенном, хозяйственном. Но у него нет земли в... как это сказать? в духе, что ли бы? У него нет ощущения собственности, понимаете? Он не чувствует России, русской земли, вот в чём суть! Спросите мужика - что такое Россия? Ага! У русского мужика нет ощущения России - вы это понимаете? Он, например, скверно работает, как доказано, он и сам знает, что работает хуже, чем мог бы. Почему? А зачем работать хорошо человеку, который не знает, кто он, где он и что с ним завтра будет, - зачем? Ему - лишь бы покормиться. Он и не живёт, а - кормится... Больше ничего! Позвольте, дайте сказать!

Он поднял обе руки к небу, надул щёки и несколько секунд помолчал, словно молясь в отчаянии.

- Я знаю - вы хотите сказать: образование, культура и так далее. А зачем ему образование и культура, если он не имеет угла, нет у него... пункта, куда он мог бы приложить эту культуру вашу? Он - ничего не хочет, он не любит учиться, не нужно ему это... не нужно!

Быстро выпив стакан вина с водой, он продолжал торопливо, точно усталый раздевался, чтобы поскорее лечь.

- Весь русский народ - нигилист, - резко? Верно-с! Он ни во что не верит. Он - в воздухе висит, народ этот. Он? Самый противогосударственный материал, и никакого чёрта из него не сделаешь, хоть лопни. Дресва. Рыхлое что-то, навеки и век века - рыхлое...

Видимо, он много думал о том, что говорил, и, хотя его слова были истёрты, безличны, стары, но в голосе и и каждом жесте чувствовалась та сила убеждения, которая даётся многими бессонными ночами, великой тоской о чём-то, чего страстно хочется, но что, может быть, неясно сознаёт человек.

- Мне кажется, - говорил он, дёргая шеей и прикрыв глаза, - что я однажды видел весь народ в аллегорическом человеке - в запасном солдате, новгородце. Странный случай, знаете, но бывает это - перейдёт вам однажды человек дорогу, а вы помните его почему-то всю жизнь. Так и тут - мне пришлось быть в Старой Руссе, во время мобилизации; стою на платформе, сажают солдат в вагоны, бабы ревут, пьяные орут, трезвые смотрят так, точно с них кожу сдирать будут через час. Сразу, знаете, видно, что народ, понимаете - народ! - собирается защищать свою страну от коварного врага и так далее. Чёрт! Между прочими прискорбными рожами вижу одну - настоящий эдакий великорус: грудища, бородища, ручищи, нос картофелиной, глаза голубые и - это спокойное лицо... эдакое терпеливое, чёрт его возьми, лицо, уверенное такое... уверенное в том, что ничего хорошего не может быть, не будет никогда! Держит за плечо свою оплаканную, раскисшую в слезах бабёнку и внушает ей могильным голосом, но - спокойно, заметьте, спокойно, дьявольщина, внушает, кому что продать, сколько взять и прочее. Никаких надежд на возвращение, видимо, не питает, и не мобилизация это для него, а - ликвидация жизни, всей жизни, понимаете! Очень приятно видеть эдакое... этот анафемский фатализм, с которым человек отправляется на бой, на борьбу! Вы понимаете - фатализм и борьба, а? Соединение огня с водой дает пар, а тут уж чистый нигиль! Нуль, дыра бездонная! Я ему говорю: "Что ж ты, братец мой, так уж, а? Отправляешься на эдакое дело, а духа - никакого! Надо, братец мой, дух боевой иметь, надо надеяться на победу и возвращение домой со славой! Надо, мол, исполнять долг с жаром, с огёем и страстью! Для родины это, пойми..." - "Мы, говорит, ваше благородие, это понимаем! Мы, говорит, согласны исполнить всё, что прикажут". - "Да ты, говорю, сам-то как - хочешь победы?" - "Нам, говорит, не то что победа, а хоть бы и совсем не воевать". Тьфу! Тут его унтер пихнул в вагон.

Офицер волновался почти болезненно: на лице у него выступили багровые пятна, щёки дрожали в нервозных гримасах, в глазах неукротимо разгоралась скорбь, и правая рука билась в воздухе, как разбитое крыло большой раненой птицы.

- Чудесно! Подал я прошение о зачислении добровольцем в действующую армию, зачислили, дали роту, еду догонять её. Догнал в Челябе, смотрю этот новгородец тут. Ба, думаю.

Почему-то сделал вид, будто не узнаю его, а он сразу меня узнал и ест голубыми спокойными глазами. Неприятно это, знаете. Разумеется дисциплина, полное подчинение начальнику - это необходимо, но - вложи сюда немного своей души, своего разума, не садись ко мне на плечи, не выдавай себя за дитя какое-то... Вообще - будь жив! Будь человеком несколько... сколько можешь! А так, знаете, когда на тебя смотрят двести с лишком пар голубых глаз и каждая без слов говорит - делай со мной, что хочешь, - мне всё равно... это, знаете, ни к чёрту не годится! Это сразу налагает на вас как бы тяжелейшие цепи ответственности за всех и каждого... это уж требует Наполеона, которому тоже всё равно! Наполеон - с единицами и сотнями не считается. Наполеон живёт Францией, ради Франции. Среднему человеку - не по силам такое отношение к нему двух сотен взрослых людей, хотя бы он и жил Россией. Я, впрочем, ме знаю, что такое - средний человек, может быть, лучше, чтоб его не было. Чёрт знает... вот я, например, люблю Россию, сердечно люблю, ей-богу, желаю ей славы, богатства, счастья, готов на всё для этого... что там! Но - что же я всё-таки могу? Средний человек, я иногда с изумительной ясностью чувствую, что у меня нет головы, нет мозга, - понимаете? Это не смешно. То есть идиоту или нахалу это может показаться смешным, но - идиоты и нахалы всё-таки, мне кажется, ещё не большинство населения империи нашей. Да, так вот: голова, а в ней что-то шевелится, словно кошка играет клубком серых ниток и перепутала их, дрянь эдакая! Разве это - смешно? Эх, батенька, чёрт его знает как иногда жалко себя и всё это вообще... всю эту жизнь... Я, знаете, консерватор, в Европы не верю, - впрочем, я не знаю, во что верю... я простейший консерватор, черносотенец, по газетам. Но иногда вдруг мне кажется, что я отчаяннейший революционер... да! Революционер, потому что всех жалко: всех этих средних, ошарашенных людей, которые делают революции, реакции, погромы и всякие гнусные штуки в обе стороны, направо и налево. Потому ясно видишь - всё это на песке, всё в воздухе: в России нет фундамента духовного, нет почвы, на которой можно строить храмы и всякие дворцы разума, крепости веры и надежды, - всё зыбко, сыпуче, всё дресва и - бесплодно. Хочется сказать какое-то слово - братцы, что вы делаете? А вдруг они спросят - что надо делать? Издыхаешь в тоске и - молчишь. Такая страшная скорбь схватит за сердце, так нестерпимо жалко Россию эту - кричать хочется, орать, бить башкой об стену... Стена - живое человеческое тело, в случае, о котором вся речь, - это моя рота.

- Еду я с ней по Сибири - смотрю, какой хороший, серьёзный народ! Немножко печальны, подавлены - это допустимо, это естественно, я понимаю, бог мой! Обо всём, что касается деревни, судят резонно, ясно, с глубоким знанием дела. Но! Сейчас же является эта окаянная петля, это кольцо - чёрт его знает, что оно такое - нигилизм, фатализм восточный? Жалуется мужик овраги одолели, рвут и рвут пашню. Укрепи! Да как его укрепишь? Научись! Молчат. Вздыхают.

- В вагоне грязно, накурено, насорено - если не указать на это, они не видят, расковыривают зачем-то скамьи, соскребают со стен краску, плюют куда попало. Отношение ко всему - мерзейшее: на станциях отламывают крышки кадок с водой, чёрт знает зачем хлопая ими во всю силу; ломают деревья, гадят везде безобразно и вообще имеют вид чужих людей в чужой земле. Так себе проезжают мимо. Мимо! Дорогой приходилось разговаривать с ними и, знаете, хотелось! Ведь с этими людьми назначено мне жить и умирать, я должен руководить ими в борьбе против врага и прочее... До некоторой степени я зависим от них. "Итак, ребята, говоришь им, мы едем защищать Россию". Смотрят внимательно, а глаза - чужие, и нельзя понять, что, думают эти люди. "Вы понимаете - что такое Россия, родина?" - "Так точно", - говорят некоторые. "Что же такое родина, Швецов?" - это тот самый новгородский, голубоглазый. Надо вам сказать, что он сел мне в голову сразу и глубоко... да я уж говорил это! "Ну, Швецов?" - "Никак нет, ваше благородие!" отвечает он - правдиво говорит, чёрт побери, сразу видно, что от души. Надо объяснять. А признаться, я сам до той поры об этом предмете не думал: Россия, ну и чудесно! Границы такие-то, царствующий дом, армия и прочее. Не более. Но о том, что армия из народа выцежена, и о том, что такое этот народ по своему духовному строю, - не приходилось думать... "Русский народ добродушен и белокур" - это я, конечно, знал, но что он не весь белокур и не совсем добродушен, это мне не приходило в голову. Чудесно. И вот, сидя на станции в ожидании дальнейшего движения, веду я речь о России, о её целях в Тихом океане - газеты я читал и насчёт Тихого океана что-то знал тогда. Говорю-с. Кончил. "Поняли?" - "Так точно, ваше благородие!" отвечают мне эти русские люди, которым необходимо выйти на берега Тихого океана, отвечают - дружно, а я вижу, что - врут: ничего не поняли и нимало не интересно им всё это. Швецов этот, так он, знаете, демонстративно ничего не понял: прижимает меня голубыми глазами своими в угол и, видимо, что-то хочет спросить, но - не решается, что ли. "Ты понял, Швецов?" - "Никак нет".