Горький Максим

Тимка

А.М.Горький

Тимка

За окном моего чердака в нежных красках утренней зари прощально сверкает зеленоватая Венера.

Тихо. Старый, тесно набитый жильцами дом огородника Хлебникова мертво спит; это жалкий дом - серая развалина в два этажа, со множеством пристроек. Деловитый, купеческий город выгнал его на окраину, к полям орошения, он торчит среди отбросов города безобразной кучей дерева, одиноко и печально. В нем живут люди, никому - да и себе самим - не нужные, жизнь измяла их, высосала и выплюнула в поле, вместе с содержимым выгребных ям.

Все они ворчат, ноют, жалуются; ругают полицию, городскую управу, купечество, а всего больше и злее - друг друга. Чем они живут - нельзя понять, но кажется, что они высасывают друг из друга остатки жизненных сил и - этим сыты. Все они - безличны, их безличие особенно подчеркнуто тем, что многие женщины ходят в мужских пиджаках, а мужчины - в женских кофтах и кацавейках. Молодежи среди них - нет, и нет детей старше пяти, шести лет,семилетние уже отправлены куда-то в город, "в работу", а маленькие незаметны в доме, они, точно крысы, прячутся по уголкам, пугливые и всегда голодные. Только бывшая актриса Орлова, нищая и ростовщица, не отдала "в работу" своих внучат-погодков Зинку и Сашку, сорванцов, которые совершенно одичали и возбуждают у жителей Хлебникова скрытую ненависть и явный страх. Их с наслаждением избили бы, но - нельзя: почти все должны старухе Орловой, в кабале у нее.

Смеются квартиранты Хлебникова редко и всегда злорадно; смеются над параличным чиновником Воронцовым, который девять лет хлопочет о восстановлении его в правах наследства к имуществу двоюродной сестры баронессы Торшоу; над чистенькой и аккуратной, точно кошка, старушкой Бердниковой, дочерью интенданта, умершего под судом,- она считается полуумной, потому что тоже всё хлопочет о восстановлении честного имени своего отца; смеются над больным дьяконом Любомировым, расстриженным "за незаконную любовь" - как он говорит, "за убийство в драке" - как утверждают другие.

Дьякон - огромный человек, очень волосатый, с маленькими глазками кабана и зубами лошади; он молчалив, задумчив и кажется смиренным человеком, но если при нем нарушается то, что он считает "порядком жизни",он говорит могильным голосом:

- Взбучку дать!

В доме Хлебникова только один человек живет всем слышной и всеми видимой работой,- это бондарь Кешин, маленький крепкий человечек лет пятидесяти. Он такой же чистый и порядочный, как старушка Бердникова, головка у него маленькая, круглая, светло-желтой кости, ее красиво окружает венчик седых кудрей, лицо - розовое, точно яблоко анис, и на нем серьезно блестят спокойные, разумные глаза. Говорит он мало, высоким бабьим голосом, и носит жиденькие, длинные китайские усы, концами вниз,- это делает его розовую мордочку умильной. Он просыпается раньше всех в доме и тотчас начинает колотить деревянным молотком по бочкам, кадкам, лоханям,- точно бьет в большой барабан.

Вот и сегодня - еще не погасла Венера, а уж меня разбудил непрерывный, назойливый звук: пам-пам-пам; пам-пам!

Недавно бондарь Кешин нанял подручного, двадцатилетнего хромого парня, с комической маской вместо лица; скуластый, как монгол, он был не курнос, как бы следовало, а украшен прямым и длинным носом, мягким, точно хобот, и смешно подвижным. На смуглой коже его лица ярко, точно рана, выделялись красные, всегда влажные губы, глаза у него овечьи, цвета бутылочного стекла. Угловатая голова густо заросла черной жесткой щетиной, ремешок на лбу вздымает ее дыбом. Лицо смешное и неприятное, тело - изломанное, левое бедро перебито, он ходит падающей походкой, закидывая левую ногу далеко в сторону.

Он одет в кумачную рубаху и синие нанковые штаны. Зовут его - Тимка.

На другой же день своей работы у бондаря Тимка привлек к себе общее внимание всех жителей хлебниковского дома,- утром, как только в огороде появились бабы-работницы и запели модную песню:

Некрасива я, бедна,

Плохо я одета,

Никто замуж не берет

Девушку за это!

- на дворе Хлебникова зазвенел высокий тенор, передразнивая огородниц:

У верблюда есть гнездо,

У коровы - дети,

У меня нет никого,

Никого на свете!

Сначала бабы, согнувшись в три погибели и ползая между гряд, пели жалобную песню, не обращая внимания на ядовитые четверостишия бондаря, но он надоедал им, точно овод.

Я с пятнадцати лет

По людям ходила

- тянут они свою панихиду, а Тимка, постукивая молотком, дразнит:

Мне, девице, сорок лет,

Я вполне невинна...

Чистенький старичок Кешин, бросив работать, присел на обрубок дерева и засмеялся мелким, всхлипывающим смехом, восклицая:

- Ах ты, шутило, глядите-ко, ловко как!

Из окон дома высунулись серые измятые рожи, на двор вышли встрепанные, полуодетые люди, все улыбались, разглядывая Тимку, вслушиваясь в его пение, а он покачивался, ковыляя вокруг большой дубовой бочки, и пел, ловко и гулко постукивая молотком:

Я курноса и ряба,

Маленького росту...

- Чтоб те разорвало, окаянный! - крикнула какая-то огородница.

Это искреннее восклицание вызвало всеобщий восторг слушателей, все захохотали, и на грязном дворе стало необычайно весело. А тут еще из-за Панинской рощи над полями орошения взошло солнце и зажгло ярким огнем выгоревшие стекла окон дома и парников.

В воздухе повеяло праздником; на дворе оживленно заговорили, и, вероятно, кое-кому показалось, что родился новый день, приятно непохожий на все прожитые.

- Вот - жулик! - говорит дьякон, с восхищением разглядывая Тимку.Кешин! Где ты достал такого?

- Сам пришел,- сказал старый бондарь, усмехаясь и поглаживая усы.

А с крыльца раздался сердитый хозяйский вопрос:

- Чего это вы ржете?

Там стоял Хлебников, маленький, толстый, в сером пальто, похожем на арестантский халат. Его рыжеватые брови вздрагивали, как всегда, когда он был не в духе, пальцы рук, сложенных на животе, быстро шевелились.

Тимка разогнулся, взглянул на него овечьими глазами и дерзко запел:

Посмеялся мой подлец

Над клятвами своими!

Он - с одной мне изменил,

Я ему - с троими!

Снова все дружно захохотали, даже огородницы ответили на этот хохот слабеньким, смущенным эхом.

А Хлебников круто повернулся и ушел в сени, громко сказав:

- Урод.

Вскоре стало ясно, что Тимка привлек к себе внимание всех жителей дома Хлебникова,- внимание, за которым чувствовалась даже как будто симпатия к некрасивому певцу.

Вечерами, когда жители, по обыкновению, собирались у ворот посплетничать до ужина и до сна, дьякон просил Тимку:

- Ну-ко, спой чего ни то сурьезное!

- Какое - сурьезное? - спрашивал Тимка.

- Ну, сам знаешь,- пояснял дьякон.

Хромой, прикрыв глаза, запевал удивительно чистым и высоким голосом:

Два разбойничка вдоль Волги идут,

С камня нА камень попрыгивают...

Это выходило у него очень хорошо, как-то так, что все понимали: разбойники - добрые, веселые ребята!

А навстречу им - молоденький бурлак,

Он идет, горюн, прихрамывает.

Бурлак - замученный такой, лицо тупое, глаза сонные,- без надежд парень.

- Хорошо поет,- говорит актриса Орлова, опуская долу свою седую, лохматую голову.

- Молчи,- советует дьякон, и все слушают безмолвно, неподвижно.

Заходит солнце, в поле, на холмах мусора, лежат красивые отсветы зари, раскаленно сверкают куски жести, стеклА. Висят над полем пурпуровые клочья облаков, вдали синей тучей приникла к земле роща. Тихо.

Хромой стоит, прижавшись спиною к верее ворот, его смешное лицо как-то вытянулось, расправилось, стало приятнее; его глаза прикрыты, он закинул длинные свои руки за шею, выставив локти, выгнув грудь, он поет удивительно легко, точно жаворонок.

Бурлак говорит разбойникам:

В белом свете - ни души у меня,

Только две сестрицы родные,

Одна сестра - моя горькая Нужда,

А другая - Недоля моя!

- Ишь ты,- вздыхает дьякон, а Орлиха снова бормочет:

- Хорошо, очень хорошо!

Тимка не обращает внимания на сочувственный шёпот, он, кажется, готов петь до утра.

Когда он кончил песню, дьякон сказал, почему-то очень сурово:

- Что же ты, дурачина, обручи набиваешь? Тебе надобно в хор поступать...

Тимка позевнул и отозвался:

- Сопьешься там. Певчие пьют завсегда.

- Имей характер! С таким голосом нельзя дурака валять. Учиться надо.

- Так я - учусь,- равнодушно сказал Тимка.- В воскресную школу хожу по праздникам. Там нас барыня учит, Марья Тимофеевна, так у нее голосище куда лучше моего. Я перед ней - котенок!

Он говорил о барыне с оживлением, которое трудно было предполагать в нем, но его никто не слушал, кроме старика Кешина,- старый бондарь, сидя на лавке, разглядывал подмастерья озабоченно и серьезно, точно вещь, которую собирался купить. Вдруг над головою Кешина распахнулось окно, и раздался голос Хлебникова:

- Вы что же, братия, забыли, что теперь идет час всенощной службы, ведь ныне - суббота. Невежи, бесстыжие рожи! Я молиться встал, а у вас тут... а ты, парень, ая-яй! Не зря тебя господь наказал, болвана...

Окно с треском захлопнулось, все молчали.

- Хозяин? - спросил Тимка.

- Хозяин,- сказал дьякон, а Орлиха прибавила, искривив суровое свое лицо:

- Богомолец наш.

- Пойду спать,- объявил Тимка и спокойно, не спеша, ушел во двор.

- Талант,- тихонько сказала Орлиха вслед ему и шумно вздохнула.

Вокруг - очень грустно; поле, засоренное разным хламом, вонючий овраг, вдали - черная роща и нефтяные цистерны, всюду протянулись бесконечные заборы. Кое-где сиротливо торчат ветлы и березы.

Ни одного яркого пятна, всё выцвело, слиняло, небо испачкано дымом химического завода, а в центре этой бескрасочной жизни - грязный, полусгнивший дом Хлебникова; у ворот его молча сбились тесной кучей отжившие люди.