Роберт Говард

Шествующий из Валгаллы

Небо пылало — мрачное, отталкивающее, цвета потускневшей вороненой стали, исполосованное матовыми потеками.

И на фоне этого мутного красноватого пятна крошечными казались невысокие холмы — пики этого плоскогорья, безотрадной равнины с наносами песка и зарослями мескита, равнины, расчерченной квадратами бесплодных полей, где фермеры-арендаторы, как ни надрывались, все равно влачили нищенское существование. Вся их жизнь проходила в бесполезных трудах и горькой нужде.

Я доковылял до холма, который казался выше остальных. С двух сторон к нему подступали сухие заросли мескита. Открывшаяся впереди панорама страшной бедности и мрачного запустения ничуть не приободрила меня. Я тяжело опустился на трухлявую колоду, и накатила волна тягостной меланхолии.

Красное солнце за пеленой пыли и прозрачными облаками застыло над краем западного горизонта, их разделяла полоска неба не шире ладони. Но закат ничуть не украсил песчаные наносы и заросли. Хмурый вид солнца лишь подчеркивал никчемность и заброшенность этого полудикого края.

Неожиданно я сообразил, что нахожусь на вершине не один. Из густых зарослей вышла женщина. Она остановилась, глядя прямо на меня. Я же зачарованно смотрел на нее. В жизни я так редко встречался с красотой, что не научился узнавать ее с первого взгляда. Однако в тот раз мигом понял, что эта женщина — настоящая красавица. Не слишком низкая и не слишком высокая. Фигура — просто загляденье.

Не возьмусь описать ее платье. Смутно припоминаю, что одежда выглядела богато, но скромно. Хорошо я запомнил только необычную красоту ее лица в обрамлении темных волнистых локонов. Ее глаза притягивали мой взгляд как магнит. Но не скажу вам, какого они были цвета. Кажется, темные, блестящие... Во всяком случае, они ничуть не походили на глаза всех тех женщин, что я встречал на своем веку. Она заговорила, и звонкий голос со странным акцентом показался мне неземным — подобное чувство возникает, когда слышишь перепевы далеких колоколов.

— Почему ты так нервничаешь, Хьяльмар?

— Мисс, вы обознались, — ответил я. — Меня зовут Джеймс Эллисон. Кого-то ищете?

Она отрицательно покачала головой.

— Я пришла снова посмотреть на эти места. Не думала, что найду здесь тебя.

— Не понимаю. — Я порядком удивился. — Никогда вас прежде не видел. Вы местная? У вас странный выговор, не похож на техасский.

Она вновь медленно покачала головой.

— Нет, я не местная. Но в давние времена долго прожила в этих краях.

— На вид вы не такая уж старая, — сказал я, не кривя душой. — Извините, что не встаю. Сами видите, нога у меня только одна, и путь сюда мне дался нелегко.

— Да, жизнь обошлась с тобой сурово, — тихо произнесла незнакомка. — Я с трудом узнала тебя. Твой облик сильно изменился.

— Должно быть, вы меня видели до того, как я потерял ногу, — с горечью произнес я. — Хотя готов поклясться, я вас не помню. Мне ведь всего четырнадцать было, когда на меня упал мустанг и так размозжил ногу, что пришлось ее отрезать. Ей-богу, подчас я жалею, что это случилось с ногой, а не с шеей.

Вот так калеки иногда говорят с совершенно незнакомыми людьми. Даже не для того, чтобы вызвать сочувствие. Скорее, чтобы дать выход отчаянью.

— Не горюй, — ласково сказала девушка. — Жизнь отнимает, она же и дарует...

— Только не читайте мне проповеди о смирении и терпении! — рассердился я. — Будь у меня силенки, взял бы да передушил проклятых болтунов-оптимистов! Не горюй, ишь ты... Чего еще мне ждать, кроме смерти от неизлечимой хвори? Светлых воспоминаний не осталось, будущее не сулит ничего, кроме нескольких лет боли и горя. А потом — мрак, полное забытье. В моей жизни не было ничего хорошего, вся она прошла в этом убогом краю...

Плотину моей сдержанности прорвало, и все, накопившееся за долгие годы, разом выплеснулось. Мне даже не казалось странным, что я раскрываю душу перед незнакомкой, женщиной, которую никогда доселе не видел.

— У этих мест есть своя история, — возразила девушка.

— Да. Но я-то к ней не причастен. Может, вы и правы, я бы и тут жил не тужил, но это если б я был ковбоем. Увы, эта земля не приглянулась скотоводам, а скваттеры превратили ее в скопище убогих ферм. С индейцами здесь не повоюешь, на бизонов не поохотишься, искать золото или нефть — только время зря терять... Наверное, я родился не в ту эпоху. Но мне недоступны подвиги даже нашего скучного века.

Невозможно передать словами, до чего тяжко быть беспомощным, прикованным к креслу инвалидом, и чувствовать, как сохнет в жилах горячая кровь, а в голове тускнеют сверкающие мечты. Мои предки — народ беспокойный, непоседливый, боевой. Прадед пап в Аламо, когда сражался плечом к плечу с Дэвидом Крокеттом. Дед скакал рядом с Джеком Хейсом и Большеногом Уоллесом, он погиб вместе с тремя четвертями бригады Худа. Самый старший из братьев убит при Ваймиридже, в стычке с канадцами, а другой погиб при Аргонне [Аргонн — местность (плоскогорье) во Франции, где во время Первой Мировой войны происходили ожесточенные бои]. Отец — тоже калека. Он день-деньской посапывает в кресле, но его сны заполнены прекрасными воспоминаниями, к примеру, о том, как пуля пробила ему ногу, когда он атаковал холм Сан-Хуан.

— Но мне-то что вспоминать, о чем мечтать или думать?

— Тебе следовало бы помнить, — тихо произнесла незнакомка. — Даже сейчас воспоминания должны настигать тебя, точно эхо далекой лютни. Я-то помню! Помню, как умоляла тебя на коленях и ты пощадил меня... Да, я помню грохот, когда разверзлась земля... Неужели тебе никогда не снилось, как ты тонешь?

Я вздрогнул.

— Откуда вы знаете? Не раз и не два мне казалось, что бурлящие и пенящиеся воды вздымаются надо мной, словно зеленая гора, и я просыпался, хватая ртом воздух. Я задыхался... Но разве можете знать об этом вы?

— Тела меняются, а души остаются прежними, — загадочно ответила она. — Даже мир во власти перемен. Ты прав, эта земля выглядит безотрадно, однако ее прошлое древнее и чудесней, чем у Египта.

Дивясь, я покачал головой.

— Из нас двоих кто-то сумасшедший, либо вы, либо я. Конечно, у Техаса есть славные воспоминания. Тут шла война... Но что такое несколько столетий истории по сравнению с египетской древностью? Я имею в виду настоящую древность.

— В чем особенность этого штата? — спросила женщина.

— Не знаю, что именно вы имеете в виду, — ответил я. — Если особенности геологического строения, то мне лично кажется удивительным, что этот край представляет собой скопление обширных плоскогорий, или террас, поднимающихся от уровня моря на четыре тысячи футов, точно ступени гигантской лестницы. И друг от друга их отделяют поросшие лесом кряжи. Последняя такая гряда— Кэпрок, а за ней начинаются Великие Прерии.

— Некогда Великие Прерии тянулись до Залива [имеется в виду Мексиканский залив], — сказала она. — В давние-предавние времена страна, которую теперь называют штатом Техас, представляла собой одно огромное плато. Оно тоже опускалось к побережью, но не уступами, а полого. И горных хребтов тогда не было. Случился страшный катаклизм, тектонический разлом прошел по линии, где сейчас стоит Кэпрок, и на опустившуюся сушу с ревом хлынул океан. Затем, век за веком, воды постепенно отступали, оставляя земли такими, как они выглядят сейчас. Но, отступая, вода унесла в глубины Залива много любопытных вещей... Да неужели ты не помнишь! Неужели забыл огромные прерии до утесов над сверкающим морем? А над этими утесами — великий город?

Я недоуменно смотрел на незнакомку. И тут вдруг она нагнулась ко мне, и меня захлестнула волна непривычных чувств — наверное, подействовала близость ее дивной красоты. Незнакомка сделала странный жест.

— Ты увидишь! — выкрикнула она. — Ты уже видишь... Что ты видишь?

— Вижу песчаные наносы и мрачный закат над мескитом, — произнес я медленно, как человек, погружающийся в транс. — Вижу, как солнце садится на западном горизонте.

— Ты видишь огромные прерии до сияющих утесов! — воскликнула она. — Видишь окрашенные закатом шпили и золотой купол города?! Видишь...

Внезапно наступила ночь. На меня обрушилась волна темноты и нереальности, она поглотила все, кроме голоса женщины, властного, твердого...

Возникло ощущение, что пространство и время тают. Казалось, я кружу над бездонными пропастями и меня обдувает космический ветер. А потом я смотрел на призрачные облака, они клубились и светились, из них выкристаллизовывался удивительный ландшафт, смутно знакомый... и в то же время фантастически странный. Во все стороны тянулись прерии, сливались в жарком мареве с горизонтом. Вдали, на юге, воздев шпили на фоне вечернего неба, застыл черный циклопический город, а за ним сияли голубые воды спокойного моря. Неподалеку от меня по прерии двигалась цепочка силуэтов. Это были рослые люди с волосами цвета соломы и холодными голубыми глазами, облаченные в чешуйчатые кольчуги и рогатые шлемы, со щитами и мечами в руках.

Один из них отличался тем, что был невысок, хотя и крепкого телосложения, и темноволос. А шедший рядом с ним рослый блондин...

На какой-то миг возникло отчетливое ощущение двойственности. Я, Джеймс Эллисон из двадцатого столетия, увидел и узнал того воина, который был мною в тот неведомый век и в той призрачной стране. Иллюзия растаяла почти мгновенно, но я уже твердо знал, что когда-то был Хьяльмаром, сыном Пламенноволосого... Хьяльмаром, который не ведал иных своих инкарнаций — ни былых, ни грядущих.

Однако, повествуя о Хьяльмаре, я буду вынужден описывать кое-что из того, что он видел, делал и ощущал, словами современного человека. Но помните, что Хьяльмар был Хьяльмаром, а не Джеймсом Эллисоном. Он ничего не знал сверх того, что вмещал опыт, ограниченный сроком его жизни.

Я — Джеймс Эллисон, и я был Хьяльмаром, но Хьяльмар-то не был Джеймсом Эллисоном. Человек может увидеть прошлое десятитысячелетней давности, но не в силах заглянуть в будущее даже на кратчайший миг.