Война мышей и лягушек

(Батрахомиомахия)

К первой строке приступая, я Муз хоровод[1] с Геликона Сердце мое вдохновить умоляю на новую песню, С писчей доской на коленях ее сочинил я недавно, Песню о брани безмерной, неистовом деле Арея. Я умоляю, да чуткие уши всех смертных услышат, Как, на лягушек напавши с воинственной доблестью, мыши В подвигах уподоблялись землею рожденным гигантам. Дело, согласно сказанью, начало имело такое. Раз как-то, мучимый жаждою, только что спасшись от кошки[2], [10] Вытянув жадную мордочку, в ближнем болоте мышонок Сладкой водой упивался, — его на беду вдруг увидел Житель болота болтливый и с речью к нему обратился: «Странник, ты кто? Из какого ты роду? И прибыл откуда? Всю ты мне правду поведай, да лживым тебя не признаю. Если окажешься дружбы достойным, сведу тебя в дом свой И, как любезного гостя, дарами почту торовато. Сам я прославленный царь Вздуломорда и здесь на болоте Искони всепочитаемый вождь и владыка лягушек. Родом же я от Грязного[3], который с царевною Водной [20] На берегах Эридана[4] в любви сочетался счастливо. Впрочем, и ты, полагаю, из роду не вовсе простого: Может быть, царь-скиптродержец и мощный в боях предводитель? Ну, не таи же, открой мне скорее свой род именитый». Тут на расспросы лягушки мышонок пространно ответил: «Что ты о роде моем все пытаешь? Он всюду известен: Людям, бессмертным богам и под небом витающим птицам. Имя мое — Крохобор, я горжусь быть достойным потомком Храброго духом отца Хлебогрыза и матери милой, Ситолизуньи, любезнейшей дочки царя Мясоеда. [30] А родился в шалаше я и пищей обильной взлелеян: Смоквою нежною, сочным орехом и всяческой снедью. Дружба же вряд ли меж нами возможна: мы слишком несхожи. Жизнь вся твоя на воде протекает, а мне вот на суше Пища привычна людей, и меня на дозоре не минет: Ни из красивоплетеной корзины калач белоснежный, Ни с чечевичной начинкой пирог с творогом многослойный, Ни окровавленный окорок, ни с белым жиром печенка, Ни простокваша, ни сыр молодой, ни парная сметана, Ни пирожочки медовые[5] — их же вкушают и боги, [40] Словом, ничто из того, что к пирам повара припасают, Вкусно приправами всякими пищу людей услащая. Не убегал никогда я с опасного поля сраженья, Первому следуя зову, я в первых рядах подвизаюсь. Даже его не страшусь, человека с огромнейшим телом: Смело на ложе взобравшись, цепляюсь за кончики пальцев Или пяту ухвачу, и, хоть боль до людей не доходит, Скованный сном человек моего не избегнет укуса. Но, признаюсь, опасаюсь и я двух чудовищ на свете: Ястреба в небе и кошки — великое с ними мне горе, [50] Также и скорбной ловушки[6], где рок затаился коварный. Эти напасти — все страшные, наистрашнейшая — кошка: Даже к зарытым в норе норовит она ловко пробраться. Редьки же грызть я не склонен, ни толстой капусты, ни тыквы, И не питаюсь ни луком зловоннейшим, ни сельдереем Яства отменные, впрочем, для тех, кто живет у болота…» На Крохобора слова Вздуломорда со смехом ответил: «Что ты, о друг, все о брюхе толкуешь? Поверь мне, немало Есть и у нас, на воде и на суше, чему подивиться. Жизнь нам, лягушкам, завидно-двойную назначил Кронион: [60] Можем мы прыгать по суше, можем плясать под водою И обитаем в жилищах, обеим стихиям открытых. Если желаешь, ты можешь и сам в том легко убедиться: На спину только мне прыгни, держись, ненадежней усевшись, А уже я тебя с радостью в самый свой дом переправлю». Так убеждал он и спину подставил, и тотчас мышонок, Лапками мягкую шейку обняв, на лягушку взобрался. Был он вначале доволен: поблизости виделась пристань, Плыл на чужой он спине с наслажденьем… Но, как внезапно Буйной хлестнуло волною в него, проклиная затею, [70] Жалобно тут завопил он, стал волосы рвать и метаться, Горестно лапки под брюхом ломать, а трусливое сердце Билось неистово и порывалось на берег желанный. От леденящего страха стенаньями глушь оглашая, Правит меж тем он подвижным хвостом, как послушным кормилом, И умоляет богов привести его на берег целым. Так, чем он более тонет, тем стонет безудержней, громче И, наконец, исторгает из уст своих слово такое: «Верно, не так увозил на хребте свою милую ношу Вол, что по волнам провел[7] до далекого Крита Европу, [80] Как, свою спину подставивши, в дом свой меня перевозит Сей лягушонок, что мордой противною воду пятнает!» Вдруг над равниною водной, высокую вытянув шею, Вот уж где ужас обоих, — явилася грозная гидра[8]. Гидру увидев, нырнул Вздуломорда, о том и не вспомнив, Гостя какого, коварный, на верную смерть обрекает. Сам углубился в болото и гибели близкой избегнул, Мышь же, опоры лишившись, немедленно навзничь упала, Лапками лагодя влагу и жалобный писк испуская. Часто ее заливала волна, но, живучая, снова [90] Наверх она выплывала… Однако судьбы не избегнешь… Шерстка намокшая с большей все тяжестью книзу тянула, И, уж волной заливаем, пред смертью промолвил мышонок: «Ты, Вздуломорда, не думай, что скроешь коварством проступок: Как со скалы — потерпевшего в море кораблекрушенье, С тела меня ты низвергнул… В открытой борьбе или беге Не превзошел бы меня ты на суше. Так наглым обманом В воду меня заманил… Но всевидящий бог покарает (Грозного не избежишь ты возмездья от рати мышиной)!» Так он сказал и свой дух на воде испустил. Но случайно [100] Это узрел Блюдолиз, на крутом побережье сидевший. С писком ужасным пустился он весть сообщить всем мышатам. Эти же, новость проведав, вспылали ужаснейшим гневом И повелели глашатаям громко прокликать, чтоб утром Прибыли все на собранье в палаты царя Хлебогрыза, Старца, отца Крохобора, которого труп по болоту Выплывший жалко носился — не к брегу родному, однако, Нет, уносился, несчастный, в открытого моря пучину. Спешно, с зарей, все явились, и первым в собранье поднялся, Скорбью по сыну томимый, отец Хлебогрыз и промолвил: [110] «Други, хотя и один я теперь претерпел от лягушек, Лютая может беда приключиться внезапно со всяким, Жалкий, несчастный родитель, троих сыновей я лишился: Первого сына сгубила, свирепо похитив из норки, Нашему роду враждебная, неукротимая кошка. Сына второго жестокие люди на смерть натолкнули, С необычайным искусством из дерева хитрость устроив, Эту-то пагубу нашу ловушкой они называют. Третий же сын — был и мой он любимец, и матери нежной… Ах, и его погубил Вздуломорда, сманивши в пучину. [120] Но ополчимся, друзья, и грянем в поход на лягушек, Тело, как должно, свое облачив в боевые доспехи». Речью такою он всех убедил за оружие взяться. Их возбуждал и Арей, постоянный войны подстрекатель. Прежде всего облекли они ноги и гибкие бедра, Ловко для этого стручья зеленых бобов приспособив, Их же в течение ночи немало они понагрызли. А с камышей прибережных сняв шкуру растерзанной кошкой Мыши, ее разодравши, искусно сготовили латы. Вместо щита был блестящий кружочек светильни, а иглы [130] Всякою медью владеет Арей — им как копья служили. Шлемом надежным для них оказалась скорлупка ореха. Во всеоружье таком на войну ополчились мышата. Живо узнали про это лягушки, и, вынырнув, тотчас В место одно собрались, и совет о войне учредили. Только пошли пересуды, откуда и кто неприятель, Вражий внезапно явился, жезлом потрясая, глашатай Творогоеда бесстрашного сын, Горшколаз знаменитый. Он, объявляя войну, к ним со словом таким обратился: «Я от мышей к вам, лягушки, и послан я с вызовом грозным: [140] Вооружайтесь поспешно, готовьтесь к войне и сраженьям. Ибо в воде увидали они Крохобора, в чьей смерти Царь Вздуломорда повинен. Так будьте теперь все в ответе. Тот же из вас, кто храбрее, на бой пусть скорее дерзает». Так объявил им глашатай, и, грозное слово услышав, Затрепетали сердца и у самых бесстрашных лягушек, Но Вздуломорда, поднявшись, их речью такой успокоил: «Друга, не я убивал Крохобора и даже не видел, Как он погиб: верно, сам утонул он, резвясь у болота, В плаванье нам подражая. А эти гнуснейшие мыши [150] Вздумали ныне меня обвинять. Ну, тем лучше. Изыщем Способ мы раз навсегда весь их род уничтожить коварный.