Александр Бушков

ДОЖДЬ НАД ОКЕАНОМ (сборник)

КАВАЛЕРИЙСКАЯ БЫЛИНА

Брату моего деда, поручику Первой мировой

…Но они все равно пытались спасти корабль, эти лысые от рождения и зеленокожие от рождения ребята с двумя парами конечностей и двумя парами глаз, они боролись отчаянно, делали что могли, а потом делали и невозможное. Так уж устроены звездолетчики, пусть и зеленокожие, пусть корабль был всего-навсего небольшим чартером, транспортом для перевозки экзотических зверей с планет трех созвездий и одного шарового скопления. Кодекс чести требовал спасти корабль.

Но стопроцентная надежность техники, увы, навсегда останется гордой легендой. Всегда сохраняется стотысячная, стомиллионная доля процента, и разве легче оттого, что эту долю порой олицетворяет один-единственный звездолет?

Когда стало ясно, что все усилия бессмысленны, зеленокожий капитан с непроизносимым земными устами именем, спасая экипаж, отстрелил грузовую секцию, и она, мгновенно лишившись искусственной гравитации, тут же перестала существовать как единое целое, десятки шарообразных бронекапсул-клеток брызнули во все стороны от стержня, оси, пустотелой трубы — словно зерна из кукурузного початка; и ось, сминаясь в гармошку, а потом в бесформенный комок, начала недлинное странствие, чтобы сгореть в пламени желтого карлика, известного обитателям его третьей планеты как Солнце. Секция экипажа, подавая сигнал SOS, ушла в прежнем направлении, к Ригелю. А большая часть капсул-клеток упала на Солнце вслед за осью, несколько ушли в бесконечное странствие по космосу, ненадолго продлив агонию заключенных в них диковинных инопланетных тварей; шесть капсул всосал гигантский газовый пузырь Юпитера, четыре окунулись в пояс астероидов, три размазало по холодной песчаной поверхности Марса, одна вызвала яркую вспышку на Луне, в Море Ясности. А одна капсула, та самая минимальнейшая, но теоретически реальная вероятность — стала реальностью практической. По отлогой кривой, идеальному баллистическому «коридору входа» она вошла в стратосферу планеты Земля, потом в облака, потом в год одна тысяча восемьсот семьдесят восьмой от рождества Христова…

…Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Так утверждали древние и, быть может, не ошибались.

Белавинского гусарского полка поручик Сабуров вошел в происходящее легкой кавалерийской походочкой, как входили господа русские офицеры и на блестящий паркет балов, и на дуэльную опушку, и в домик белотелой вдовушки, и на Сенатскую площадь — решительно и беспечно, но осознавая в глубине души, что дальнейшая жизнь таит перемены. Знать бы только, какие?

Паровоз засвистел, заухал, зашипел, зафыркал, пустил дым, дернул вагоны, и они, разноцветные, поплыли мимо Сабурова, навсегда уносясь из его жизни. Поезд длинно просвистел за семафором, и настала тишина, а дым развеяло в спокойном воздухе. «Чох якши», — сказал себе мысленно поручик Сабуров, и от окружающего благолепия ему на глаза едва не навернулись слезы. Это для здешних обывателей тут было скучное захолустье, затрюханный уезд, забытый господом богом и губернскими властями. Для поручика Сабурова тут начиналась Россия. Можно спокойно ложиться спать, не боясь, что ночью змеями подползут красные фески и твоя голова будет назавтра красоваться где-нибудь на лужку перед жирным пашой, — сам ты этого видеть, понятно, не сможешь, но все равно неприятно, что твоя буйная головушка посмертно странствует в тороках у нехристей…

И уже не слышать отныне диких завываний «алла!» и не видеть жуткие статуи — замерших в горных теснинах часовых, и кровушка не льется водицей, и не сверкают бритвенной остроты ятаганы, и вышел почетный мир. Победа. Звонкая, веселая, справедливая победа. Все кончено. Огромное облегчение на душе, и тут же чего-то словно бы жаль немножечко. То ли невзятого Царьграда — Константинополя — Стамбула, то ли… Знать бы, господи! «А дали мы им все-таки, — подумал поручик Сабуров, — и за Севастополь дали, и вообще». Он хотел украдкой обозреть грудь, на коей сверкали «Георгий» 4-й степени, «анна» 3-й и «Владимир» с мечами, — но постеснялся.

Огляделся вокруг да около, и вдруг неизвестно почему показалось, будто все это, вот это самое место, уже было в его жизни однажды — красное зданьице вокзала с обведенными белой краской полуколоннами и карнизами, затейливая, в кирпичных кружевах водокачка, пузатый станционный жандарм, сидящие в траве мужики, возы с распряженными лошадьми, хрумкающими овес, чахленькие липы. Хотя поручик был здесь впервые в жизни.

Он подхватил свой кофр-фор и направился в сторону телег — путь предстоял неблизкий, и следовало поспешать, подыскать оказию.

И тут сработало чутье, звериное ощущение опасности и тревоги — эхо войны, способность, подаренная войной то ли к добру, то ли к худу, награда войны и ее память. Может, причиной было испуганное лицо мужика, высмотревшего что-то за спиной поручика, может, нечто другое. Поручик Сабуров быстрым взором окинул окрест, и рука привычно дернулась было к эфесу, но вовремя отдернулась.

Его умело обкладывали.

Пузатый станционный жандарм оказался совсем близко, позади; справа надвигались еще двое, помоложе, ловкие и сильные на вид, и слева надвигались двое таких же ражих, а спереди подходили ротмистр в лазоревой шинели и какой-то в партикулярном, неприятный. Лица у всех и жадно-азартные, и испуганные чуточку — как перед атакой, право слово, только где же эти видывали атаки и хаживали в них?

— Па-атрудитесь оставаться на месте!

И тут же его замкнули в плотное кольцо, сторожа каждое движение, сапогами запахло, луком, псарней. А Сабуров опустил на землю кофр-фор и осведомился:

— В чем дело?

Он нарочно не добавил «господа». Много чести.

— Па-атрудитесь предъявить все имеющиеся документы, удостоверяющие вашу личность, — сказал ротмистр. Лицо длинное, узкое, щучье.

«Но я-то тебе не жерех», — подумал поручик.

— А с кем имею?

И он снова нарочно не добавил «честь». А вот им хрен.

— Отдельного корпуса жандармов ротмистр Крестовский, — сообщил офицер сухо. И добавил малую толику веселее: — Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии. Изволили слышать о таком департаменте?

Издевался, щучья рожа. Как будто возможно было родиться в России, войти в совершеннолетие и не слышать о третьем отделении — как там, что там, что к чему и почем. Лицо ротмистра Крестовского являло столь незыблемое служебное рвение и непреклонность, что сразу становилось ясно: протестуй ты не протестуй, крой бурлацкой руганью или на чистом французском поминай дядю-сенатора, жалуйся, грози, плюй в рожу — на роже ни одна жилочка не дрогнет. Поручик это понял, хотя за два последних года от голубых мундиров отвык — что-то они не встречались в действующей на театре боевых действий армии (хотя какой-то там отдельный дивизион лазоревых и торчал в тылах). Теперь приходилось привыкать наново и вспоминать, что возмущаться негоже глядишь, боком выйдет…

Документы Сабурова поручик изучал долго — и ведь видно, что изучил вдоль-поперек-всяко и все для себя определил, но тянет волынку издевательства ради. Злишься небось, что в офицерское собрание вас не пускают, подумал поручик Сабуров с целью обрести хоть какое-то моральное удовлетворение.

— По какой надобности следуете? Из бумаг не явствует, что по казенной.

— А по своей и нельзя? — спросил поручик Сабуров, тараща глазенки, аки дитя невинное.

— Объяснитесь в таком случае, куда и зачем, — сказала Щучья Морда. Бумаги пока что не вернула.

Поручик Сабуров набрал в грудь побольше воздуха, словно собрался нырнуть в воду, и затянул:

— Будучи в отпуске из действующей армии до октября месяца ради поправления здоровья от причиненных на театре военных действий ранений, что соответствующими бумагами подтверждается, имею следовать на собственный кошт до города, обозначенного на вышестоящим начальством утвержденных картах как Губернск…

Он бубнил, как пономарь, не выказывая тоном иронии, но с такой нахальной развальцой талдыча, что издевку чувствовали все, даже состоящий при станции жандарм.

— …в каковом Губернске предстоит отыскать вдову коллежского советника Марью Петровну Овсянникову для передачи последней писем и личных вещей покойного сына ее Белавинского гусарского полка подпоручика Овсянникова, каковой геройски пал за бога, царя и отечество в боях под городом Плевен, в каковом и похоронен согласно…

— Ради бога, достаточно, — оборвал его ротмистр Крестовский. — Я уяснил суть анабазиса вашего. Что же, маху мы дали, господин Смирновский?

Это тому, партикулярному. Партикулярный чин (а видно было, что не простой это уличный шпион — именно чин), пожав плечами, вытянул из кармана изрядно уже потрепанную бумагу:

— Что поделать, Иван Филиппыч, — сыск… Смотрите, описание ведь подходящее: «Роста высокого, сухощав, бледен, лицо продолговатое, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, походка уверенная, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике чиновника либо офицера». Подполковника Гартмана, царство ему небесное, наш как раз и упокоил, в военном мундире будучи…

— Интересная бледность — это у девиц, — сказал поручик Сабуров. — А я всегда был румян.

— Может, это вы попросту загорели, — любезно сообщил господин Смирновский. — А господина Гартмана злодейски бомбою убивая, были бледны.

— Господин Гартман, надо полагать, из ваших? Отдельного корпуса?

— Именно. Питаете неприязнь к отдельному корпусу?

— Помилуйте, с чего бы вдруг, — сказал поручик Сабуров. — Просто как-то так уж вышло, что я по другой части, мундир другого цвета.