Александр Бушков

СТРАЖИ

Никого не пощадила эта осень, даже солнце не в ту сторону упало.

Глава I

КАПИТАН ФОН ШВАРЦ НЕВЕДОМО ГДЕ

Печальный вой сирены плыл над крышами, над улицами, над батальоном — могучий, неприятный, выворачивавший душу напрочь. Повсюду грохотали подкованные сапоги — люди бежали во всех направлениях: поодиночке, группами, вереницами, но в этом не было ни тени паники: просто-напросто каждый знал свой маневр на случай такой именно тревоги и несся туда, где ему надлежало занять место по боевому расписанию.

Поручик Савельев отставал от других — как-никак два месяца в батальоне. Он привычно держал левую руку у пояса, словно придерживал саблю — хотя оказался сейчас без нее. Длинная шеренга вооруженных автоматами унтеров разворачивалась напротив главных ворот. Туда же, ревя и распространяя противную вонь выхлопных газов, целеустремленно ехали три броневика, двигаясь в тесном пространстве осторожно, чтобы кого-нибудь не раздавить. Бешено лаяли в вольерах неподалеку караульные псы, конечно же, почувствовавшие что-то скверное. Повсюду отодвигались заслонки бронеколпаков, и оттуда чернели дула разнообразного калибра. Кое-где в окнах появились не только пулеметы, но и ручные ракетные трубы.

Одним словом, самым тщательным образом выполнялась команда «осадное положение». Никто так и не объяснил Савельеву, кто, собственно, должен атаковать батальон (похоже, что и все остальные плохо себе представляли возможного супостата), но в военной жизни есть масса моментов, когда думать не следует, а следует исполнять устав. Вот как сейчас.

Комендант монументальной фигурой возвышался посреди небольшой квадратной площади, с нешуточным мастерством дирижируя всей этой хорошо отлаженной суетой. Лицо у него было злое и азартное, как перед атакой.

Завидев издали поручика, он сделал шаг вперед и выбросил руку, решительно преграждая дорогу:

— Куда следуете?

Остановившись, поручик отрапортовал, нетерпеливо топчась, захваченный общей тревожной суетой:

— Согласно боевому расписанию: в здание номер четыре.

— Отставить! — деловито рявкнул комендант. — В совещательный зал, немедленно!

В подобных ситуациях следовало беспрекословно подчиняться. Выпалив «Есть!», Савельев припустил в другую сторону, держась у самого дома, чтобы ненароком не оказаться под высокими колесами броневиков.

Самое большое здание батальона, его мозг и сердце, откуда отправлялись путешествовать по времени, где хранились архивы и наблюдали за былым и грядущим… Оно оказалось оцеплено вовсе уж густо, охрана стояла едва ли не плечом к плечу. Завидев опрометью несущегося поручика, двое унтеров предусмотрительно разомкнулись, и Савельев пробежал меж ними впритирочку, влетел в вестибюль.

И там, и на лестничных площадках стояли опять-таки усиленные караулы. Вот тут поручик враз потерял темп — пришлось предъявлять на каждом посту свою персональную бляху на цепочке: герб империи с одной стороны, наименование части и личный номер — на другой. Как обычно, ему пришло в голову, что это чуточку глупо: если опасаются двойников, то что мешает злоумышленнику подделать и бляху? Тем более, что он давно уже знал предназначение невысоких белых полуколонн, имевшихся у стены каждой лестничной площадки: они скрывали какие-то хитрые научные приборы, безошибочно отличавшие людей от других, поднявшие бы жуткий шум, окажись тут альв. А впрочем, военные установления обсуждению не подлежат. Если поступают именно так, значит, есть основания, чужаком, надо полагать, может оказаться не только альв…

Совещательный зал, давно уже решил для себя поручик, явно построен в расчете на будущие времена, когда будет гораздо больше путешественников во времени и ученых. Десять рядов по десять полукресел — и еще два ряда вдоль стен. Сейчас из них оказалось занято только два, да и то не полностью. Четверо таких же, как он, офицеров-путешественников, около дюжины ученых с инженерами, незнакомый ротмистр в жандармской форме — вероятнее всего, из Особой экспедиции, как порой по старинке называли самый секретный департамент Третьего отделения.

И еще трое прекрасно знакомых… Но наособицу. Штабс-капитан фон Шварц и поручики Черников с Ляховым сидели не со всеми вместе, а слева, на полукреслах у стены, меж двумя высокими окнами.

Откуда они тут взялись до истечения срока командировки в грядущее? Поручик, давно уже полноправный служака, как и все посвященные, утром получал сводку, в ней подробно было расписано, где находится и когда ожидается в случае, если пребывает в командировке, любой из завороженных. Штабс-капитан, отправленный в майскую Москву тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ожидался лишь через несколько дней — как и поручики, которых доселе Савельев считал так и пребывающими в сентябрьской Германии девятьсот тридцать седьмого года, в каком-то небольшом городке в Гарце.

И почему им отведены именно эти места? Обычно, как давным-давно просветили поручика более опытные сослуживцы, там сидят провинившиеся, выставленные на всеобщее обозрение в ожидании сурового, но справедливого разноса (с примерами лично он сам пока что вживую не сталкивался). Что-то странновато получается: как ухитрились одновременно провиниться две группы, отправленные в разные годы и в разные страны?

Он присмотрелся. Троица как-то не походила на виноватых: прекрасно понимающих, что получат сейчас сполна. Однако лица у них были какие-то непонятные: то ли ошарашенные до предела, то ли исполненные смертельной тоски, застывшие, с отчаянием в глазах. Никто не шевелился, все трое застыли, уставясь в пол. Скорее уж, смахивали они на людей, с которыми произошло нечто крайне неприятное, причем не по их вине. Такие лица поручик уже видывал…

Он отметил машинально (его учили здесь подмечать всевозможные мелочи), что партикулярное платье на поручиках сидит, словно сшитое по мерке искусным батальонным портным (как оно наверняка и было), — а вот фон Шварцу, полное впечатление, достался костюм с чужого плеча: пиджак морщит на плечах, рукава самую чуточку длинноваты, да и брюки, есть такое подозрение, шились первоначально на человека повыше и пообъемистее телесами… Все трое одеты в полном соответствии с модами тех годов, куда были отправлены, — значит, им даже переодеться времени не дали, все происходило в страшной спешке.

Должно быть, он оказался последним, кого здесь недоставало: едва он присел на свободное место во втором ряду, генерал-майор Зимин (нетерпеливо ерзавший в своем кресле за столом, хотя подобное командующему отнюдь не свойственно) громко произнес:

— Итак, все в сборе… Начнем. Господа, я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие… — его лицо исказилось мимолетной гримасой, отчего-то казавшейся жалобной. — Вот, черт, прицепилась классика…

И вслед за этим он вдруг выругался — коротко, но чрезвычайно грязно, совершенно как извозчик или крючник. Поручик прямо-таки вылупил глаза: за эти два месяца он привык считать командира образцом корректности и вежливости, даже при разносе за серьезные упущения не повышавшего голоса и уж тем более не употреблявшего ругани. Судя по лицам других, для них это тоже оказалось совершеннейшим сюрпризом.

Зимин криво улыбнулся, уголок рта у него непроизвольно дернулся, каким-то чужим, тусклым голосом он проговорил, глядя в стол:

— Прошу прощения, господа… Нервы… Итак… Произошло то, чего мы всегда боялись больше всего. Доверяя господам ученым, которые именно это и считали самым жутким… в чем я с ними совершенно согласен, впрочем… Господа… Грядущее изменилось. И не в каких-то мелких деталях, а кардинальнейшим образом. Там, впереди — он сделал неопределенный жест, — все теперь совершенно иначе. Все другое…

И замолчал так, словно у него перехватило дыхание. Возможно, так оно и было. Над сидящими словно бомба разорвалась, по залу пронесся общий то ли вздох… ну, не хотелось называть это стоном, взрослые люди, в офицерских погонах и с учеными степенями, и все же…

Поручик сидел в совершеннейшей растерянности. Он ничего не знал и не понимал, но именно этого его учили последние два месяца бояться как самого жуткого, что только может произойти на свете, — ну, разумеется, не считая некоего вселенского катаклизма с гибелью всего человечества или почти всего, как это уже однажды на его глазах случилось…

Голос Зимина зазвучал уже по-другому, с прежней энергией и деловитостью:

— Господа, отставить эмоции! Я понимаю, я сам… Однако просьба взять себя в руки. Следует без промедления приступить к делу.

«А почему, собственно, „без малейшего промедления“? — вяло и отрешенно подумал Савельев. — Вы же сами нас учили, господин генерал, что в нашей службе попросту не нужна спешка — потому что нам доступно любое тысячелетие, любой век, год и даже час, а потому мы никогда не в состоянии опоздать.

Ну, должно быть, ситуация такова, что прохлаждаться просто жутко — вот и все…»

— Прошу вас, господин штабс-капитан, — сказал Зимин. — Можете не вставать…

Штабс-капитан фон Шварц тем не менее поднялся, он стоял, уронив руки, утратив всю офицерскую стать, какой прежде отличался. Поручику пришло в голову, что он похож сейчас на неуклюжего, нескладного деревенского парня, то ли лешего узревшего, то ли растерявшего по лесу вверенных ему коров.

— Все произошло совершенно неожиданно, господа, — глухо произнес фон Шварц, не отрывая взгляда от паркетин под ногами. — Средь бела дня, без малейших предварительностей, как гром с ясного неба…