Александр Бушков

Рыцарь из ниоткуда

Человек, хоть однажды сумевший прорваться сквозь бумажные стены обыденной жизни, сквозь эти непрочные стены, которые тем не менее так надежно от рождения до могилы держат многих из нас в плену, неминуемо приходит к открытию: если окружающий мир тебе не нравится, его можно изменить. Надо только принять твердое решение любой ценой изменить его – и ты добьешься своего. Ты можешь оказаться в более неприятном, трудном и даже опасном положении, но может случиться, что жизнь твоя станет ярче, приятнее или, на худой конец, просто интереснее.

Авторы стихов, приведенных в романе: Джон Китс, Николай Еремин, Ольгерд Довмонт.

Пролог

НАД САМОЙ КЛЕТКОЙ ЛЬВА

Восьмого сентября одна тысяча девятьсот девяносто первого года, где-то во второй половине дня, майор Станислав Сварог (для друзей – Стас, для солдат за глаза – Эсэс) окончательно уверился, что сошел с ума. Многие здра­во­мыслящие люди на его месте сделали бы именно такой вывод. Были все основания. Представьте, что вы шагаете по степи и вдруг проваливаетесь по колена в эту сухую твердую землю, причем ноги ваши ниже колен во­все и не чувствуют ни тесноты, ни сжатия, ни иного неудобства, вообще ничего не чувствуют, словно бы болтаются в воздухе. И вы погружаетесь дальше, медленно, с этакой плавной игривостью аэростата, однако ж неотвратимо, лицо ваше все ближе к земле, становящейся бесплотным видением, лишь зрительно отделяющим вас от загадочной пустоты, в которую вы погружены уже по пояс, по грудь, вы брыкаетесь и бьетесь от ужаса и, будто этого мало, вдруг чуете, что ваши ноги начинают задевать и сшибать какие-то твердые предметы, а порой вас ловят за щиколотки чьи-то руки и тянут, целеустремленно тянут вниз. И все кончается – примерно на уровне нагрудных карманов форменной рубашки, вы вновь обнаружили, что стоите как ни в чем не бывало на сухой твердой земле, и одежда ваша ничуть не запачкана, и благим матом вы не орете лишь из воздушно-десант­ного гонора. Представьте еще, что эти фантасмагории происходят что ни день, причем исключительно тогда, когда поблизости нет ни души, никто вас видеть не может и потому нет подтверждения, что все это происходило на самом деле. А также добавим, что «погружения» эти случаются не только в чистом поле, но и на бетонированном полу танкового ангара, и в коридоре третьего этажа, и прямо на лестнице, причем те, кто находился на втором этаже, ваших растущих из потолка ног не видели… Одним словом, вы очень быстро начнете с нехорошим эгоистиче­ским интересом присматриваться к табельному «Макарову». «Макаров», конечно, та еще бандура, и всякий, кто понимает толк в огнестрельных игрушках, согласится, что невероятно трудно попасть из него именно туда, куда целишься, но при всех недостатках «Макара» достоверно известно: себе в висок никто еще из него не промахивался. Осечки случались, а вот промахов как-то не бывало…

Вот так-то. Не ходите к психиатру, если начнете вдруг регулярно проваливаться под землю и в последний момент выскакивать оттуда, как пробка от шампанского. Психиатр все выслушает, но никогда ничему не поверит, а начнет кормить таблетками, от которых хочется лечь, едва встанешь, встать, как только ляжешь, и, что хуже всего, они не совмещаются со спиртным. Для советского человека. Даже слегка и развращенного перестройкой и гласностью, добровольно зайти к психиатру столь же жутко и невозможно, как наделать в штаны, едучи в автобусе, – тем более майору ВДВ, который себя в ином качестве и не мыслит…

С учетом вышеизложенного и вышепережитого нетрудно понять, что майор Сварог пошел поначалу по избитому пути великорусского самолечения от всех недугов – то есть принимал национальное лекарство под скудную закуску, а то и вовсе без таковой. Но это было чревато – во многих отношениях. В преддверии вывода войск из неожиданно оказавшейся суверенной Монголии в перестроечную неизвестность начальство зверело; а телепатически чуявшие наличие спиртного друзья, нагрянув незамедлительно, быстро превращали лечение в обычный гудеж, где добывать очередной пузырь предстояло тому несчастливцу, кто уже не мог без запинки выговорить имечко первого монгольского астронавта – Жугдэрдемидийн Гуррагча. К тому же Сварог ужасно боялся по пьянке проговориться. Ну и жена ныла, конечно. Одним словом, у него помаленьку ехала крыша, и во второй половине дня, ближе к вечеру, майор Сварог философски заключил, что сошел с ума.

Это эпохальное открытие он сделал, как большинство его предшественников – от Ньютона до Эдисона, – в совершенно будничной обстановке, стоя на краю раскопа и тупо пялясь вниз. В раскопе ударно, словно и не советские люди, шуровали археологи, ихние девочки по причине жаркой погоды работали в скупых купальниках, и, когда Сварогу надоедало думать, что он сошел с ума, он смотрел на загорелые спины и думал то, что на его месте думал бы любой нормальный мужик. Впрочем, от хозяйки одной из загорелых спин он уже получил свое в одной из палаток (ну романтика, конечно, палатки, полевой сезон) – правда, в довесок пришлось потом долго слушать, какая свинья оставшийся дома муж (не понимает, не удовлетворяет, изменяет и денег не приносит). Пикантно, но наверняка его собственная жена в тот момент талдычила то же самое Витюше Малову на хате у последнего – в качестве довеска. Ну и хрен с ними со всеми. Все осточертело настолько, что даже разводиться с женой было лень.

Археологи работали в диком темпе, от рассвета до заката. Ходили слухи, что ошалевшая от суверенитета Монголия вскорости начнет драть за позволение на раскопки в валюте, что было вполне логично, – сам Сварог на месте монголов так и поступил бы. Все дерут со всех, и это называется рынок. И все такое прочее. Ленин лезет на броневик, Ельцин лезет на танк, а куда прикажете залезть десантному майору, который любит свое дело, терпеть не может жену и начальство и ничегошеньки не понимает в происходящем? А остается ему разве что залезть на археологическую Свету. Пока дает без валюты. Пока однажды не провалился под землю окончательно.

«А может, там, под землей, что-нибудь хорошее? – уныло подумал Сварог. – Может, не сопротивляться, когда за ноги тащат? Но с каких это пор за ноги тащили к чему-то хорошему?»

Он зло плюнул, огляделся вокруг, подобрал симпатичный легонький камешек и осторожненько кинул его вниз, Свете в загорелую спину, целясь повыше правой лопатки, ну и попал, конечно, зря учили, что ли? Света недоумевающе покрутила головой, узрела его. Сварог изобразил лицом и фигурой немой вопрос с явственной сексуальной подоплекой. Света черкнула ладошкой по горлу, изобразив лицом и фигурой предельную загруженность работой, и вновь принялась царапать своей кисточкой, помаленьку добывая из земли тесаное бревно. Они там, внизу, обнаружили мавзолей какого-то древнеисториче­ского вождя и сейчас как раз готовились его откупорить. Когда-то устроители задумали его даже покруче ленинского – почетный караул так и остался рядом на века, с конями и оружием.

– На столе горела лампа, но Света не давала, – проворчал себе под нос Сварог один из Штирлицевых апо­крифов, повернулся через правое плечо и побрел себе прочь к военному городку, уже как-то привычно ожидая, что вскорости опять провалится под землю и будет пинать чьи-то шарящие руки, норовя угодить по пальцам. Шагал и безмятежно напевал:

Но он отмахал половину пути и до сих пор не провалился. Ну что ж, хоть что-то приятное в этой жизни. Он немного воспрянул душой – совсем немного, но все-таки – и шагал себе, пока не услышал за спиной быстро приближавшееся «члак-члак-члак», стук копыт по сухой земле. Тогда он остановился и обернулся.

А это старый Мэлсдорж ехал на монгольской, ясное дело, лошадке, крохотной и лохматой, но выносливой и проворной, как черт. Сварог очень любил на них ездить и очень хотел бы увезти такую домой, да ведь не было дома…

Старый знакомый узнал старого знакомого, дружелюбно оскалился, отчего его косенькие глазки совсем было закрылись. И они не спеша двинулись дальше бок о бок – Сварог размашисто шагал, и лошадь шла шагом. Все трое молчали – люди просто так, а лошадь согласно естеству.

– Ты еще имя не поменял? – спросил Сварог.

– Не стоит. Дурная примета, говорят.

Имя у Мэлсдоржа было отнюдь не монголь­ское, как могло бы показаться несведущему. Монгольским было только традиционное окончание мужского имени «дорж», а «мэлс» означало – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Была такая мода когда-то.

– Уходите? – спросил в свою очередь старый знакомый Мэлсдорж.

– Похоже, – сказал Сварог.

– Куда? – из вежливости спросил Мэлсдорж.

– На муда, – проинформировал Сварог.

– Далеко, однако, насяльник… – оскалился старик, знавший русский не хуже Сварога.

– А вас китайцы сглотнут. Звездой гавкнете.

– Выкрутимся, – сказал Мэлсдорж. – И будем Великая Монголия.

Он был большой великомонгольский националист, но как-то скорее теоретически. Или носталь­гически, что вернее.

– Для великой Монголии нужен Чингиз, – сказал Сварог. – А где вы Чингиза возьмете? Гуррагча не потянет.

– Тоже верно, – согласился Мэлсдорж. – Никак не потянет.

И они опять молчали. Сварогу полегчало на душе, он знал, что при свидетеле ни за что не провалится.

– Я мимо ехал – копают, – сказал Мэлсдорж, махнув плеткой за спину, в сторону раскопа. – Скоро совсем выкопают. Плохо.

– Почему?

– Таким лучше лежать внизу. Беспокойные. Раскопаешь такого – хлопот не оберешься. Думаешь, они совсем мертвые? Да нет…

– Херня, – сказал Сварог.

– Сам ты херня. Помнишь, где мой сын воевал? У вас на фронте. А почему у вас получилась война с соседями? Забыл? Потому что за пару недель до того Тимурленга раскопали. Потому и никто