Игорь Гергенрёдер
Буколические сказы
Вступительное слово
Личное и космическое в соитии. Впечатления Восторженного Человека
До сих пор не определю чувство, ошеломившее меня, когда из темноты выбежали с хохотом девушки, буйно раскованные, сильные, совершенно нагие. Сверканье ядрёных икр, ягодиц, мелькание торчливых грудей, огненные дерзкие взгляды — буря возбуждения смешала, смела мысли. Я восхищён? Безусловно! Сконфужен? Очевидно. Мы в огромном сарае, под потолком пылают мощные лампы, два прожектора укреплены на балке. Двери распахнуты в тёплую июльскую ночь.
Начинается завораживающий праздник деревенской молодёжи, кратко называемый: гульба. Празднество негласно дозволено местными властями по случаю постройки двух сараев. Они возведены в поразительно сжатый срок. Вряд ли это произошло бы, не намекни начальство на гульбу по окончании строительства. Молодёжь развила столь горячую энергию, что обошлось без помощи так называемых шабашников. Бич местности — прогрессирующая нехватка рабочих рук. Но тут их нашлось достаточно — перед самой-то уборочной!
До того продуктивным оказалось обещание гульбы: дерзких народных игр с потрясающим любовным озорством, с откровенными актами совокупления. Парни, девчата, подростки в предвкушении безумно счастливой ночи стекались на строительство сараев и с дальней округи. Я видел группу из соседней Башкирии (из русской деревни). Девять пареньков и семь девушек проделали на мотоциклах путь в двести тридцать километров.
Местные власти, решаясь в удавке хозяйственных забот прибегнуть к гульбе, идут на немалый риск. Областная парторганизация, прокуратура и КГБ проявляют интерес к неофициальным сборищам молодёжи, в особенности же к тем, что связаны со старинными местными традициями. Даже в хрущёвскую так называемую «оттепель» совершеннолетних участников гульбы настигали длительные тюремные сроки. При этом обязательно попадал за решётку и кто-либо из начальства — за халатность и попустительство.
В то лето 1973 мне до чрезвычайности посчастливилось. Я присутствовал на празднике, подобного которому не было в южноуральских краях, по меньшей мере, лет двенадцать. Как выразить всю пылкость впечатления?.. Несколько парней играют на аккордеонах, звучат балалайки, башкирские бубны. Обнажённые девы приплясывают на гладчайшем некрашеном полу, шаловливо вскрикивают, прячутся друг за дружку, зазывно шлёпают себя по бёдрам. Игруний — десять-двенадцать. Это опытные девушки с обольстительно вызревшими прелестями; на головах — венки из цветов, роскошные волосы распущены.
Ужимки, выплясы всё темпераментней, озорницы задорно затрагивают парней. Мы образовали круг, пока ещё довольно широкий. Вызывающе прекрасная нагота девушек, их неподдельный, стихийно-рвущийся азарт желания воодушевляют бунтарством. Страстность подъёма так головокружительна, что переносит в иной мир, где реально утоление нестерпимой жажды. Жажды свободы, беззаветного наслаждения и героизма. Искренность вызова и красоты — без этого огня герою не родиться. Героическое дарится любовью.
Девицы, смелея в телодвижениях, запевают, толпящиеся подхватывают:
Повернусь направо, повернусь налево:
Тут замедовело, там захорошело...
Брюнетка с шельмецки-лукавым прехорошеньким личиком, колыхая передо мной крупными грудями, спрашивает, отчего я не пою? Или не хочу ни одну из них победить? Её оттесняет коренастенькая прелестница с задумчивым, без улыбки, взглядом, произносит что-то, не слышное мне, — подружки хохочут. Взгляд опять и опять скользит от моего лица вниз — я чувствую, как краснею до корней волос.
Что ему петь? — и, указывая глазами, нагая девушка звонко поясняет: — Старичок торчком — победишь молчком!
В сконфуженности не знаю, куда деться. Вот она, гнетущая закрепощённость: отравленный плод тотализированного воспитания. До чего сознание должно быть изуродовано, чтобы неописуемая прелесть естественного воспринималась как преступление против морали. Воздвигнутая ленинско-сталинским государством пирамида фальшивых ценностей высится вне здоровых основ народного мировосприятия. Под уродливым сооружением, поднятым на крови и лжи, нашли законное место массовая безмозглость, эмоциональное и духовное отупение, садизм в его разновидностях, мерзко-воровской «широкоохватный» разврат. Снующим внутри трухлявой пирамиды все эти явления — родные; просто правила запрещают о них распространяться. Но стоит кому-то выглянуть в мир разневоленных народных желаний — и у бедняги выпучиваются глаза; вот-вот его хватит кондрашка. Он истошно взывает к власти в невыносимом ощущении собственной обделённости. О, как ему жаждется, чтобы гнусность запрета, рождающая одичание и алкоголизм, омертвила и это чудом уцелевшее светлое озерцо естественно-чувственной жизни! Возмущение увиденным он передаёт посредством похабных сравнений и матерщины.
А как раз этому и нет места в поэтичных таинствах любовного восторга. Исполненные трогательного юмора слова «старичок», «приветень» (лиричное образование от слова «приветить») могут у кого-то вызвать усмешку, но повернётся ли язык назвать их циничными?.. Освобождённая искренность влечения ведёт к чистоте, а не в закоулки порока. Не утомлюсь утверждать это, вопреки замечаниям, будто я — как выразился некий критик — «рискованно впечатлителен». По мне, гораздо хуже — недооценивать первозданную волю к игре, присущую и людям и животным.
Стремление вырваться из пут и помочь в этом другим не пострадает, будь оно описано даже с некоторым — если угодно — пафосом. Мысль не более спорная, чем иная: нельзя раскрепоститься в каких-то полчаса. Услышав от девушки присказку, в которой слились смелость и доверительность, я понял, что происходящее — для меня ещё не сияние полдня, а, скорее, полыхание огня с пляской вокруг него неистово ликующих мотыльков. Наверно, мои глаза выпучились — иначе коренастенькая чаровница и её подруга-брюнетка не смотрели бы с таким насмешливым любопытством. Они обменялись репликами, прошептав их друг другу на ухо. Я напряг мои умственные способности, силясь изобрести блёсткую остроту, но всё, что приходило в голову, казалось пошлым или грубым.
Меж тем девицы повели хоровод, с вывертами притопывая босыми пятками. Волнующее пение продолжилось:
Хорошо медует приветень курчава,
Старичок налево, кутачина справа...
Ловлю взгляд коренастенькой, завидуя её властной дерзновенной открытости: как очаровательно торчат чуть в стороны её соски, напоминая рожки козлёнка! тёмный мысок растительности, подровненный бритвой, умилительно курчавится. Девушка в хороводе проходит с приплясом мимо меня, выкрикивает мне загадку:
Звёздочка пред месяцем, полюбил — не свесится!
Меня прошибает пот, теряю драгоценные мгновения. Брюнетка с шельмецким личиком, притопывая голой ножкой, бросает мне нетерпеливо:
Отгадывай, кто такие? Ну?!
Сбоку от меня выступает на шаг парень.
Месяц — это вам старичок, а звёздочка — приветень. Вот!
Хлопки в ладоши, взвизги, хохот; девушки расступились — парень в середине стайки. На две-три минуты его заслонили голые спинки, ягодицы — и вот он стоит разутый, на нём только рубашка. Игруньи нервно толпятся, возбуждённые его впечатляющей наготой. Лицо славное, почти детское — но он уже по-мужски кряжист. Красотка-брюнетка, крутнувшись, звучно шлёпнула его по бедру босой стопой. Несколько подружек повторили ловкую выходку.
Среди нагих шалуний появляется молодой человек с аккордеоном; громче и задорней наяривают бубны. Парень встаёт на принесённый табурет: озорницы награждают прикосновениями его выраженную мужественность. Меж тем из рук в руки передаётся довольно объёмистый чайник.
Ягодная медовина! — раздаются тут и там голоса зрителей-мужчин.
Ну, а если разольёт...
Прелестницы принимают перед парнем беззастенчиво-притягательные позы, он поедает глазами гибких вожделеющих чаровниц. Миг — чайник повешен.
Держит! Держит, о-ооо!!!
— Есть почин!.. — громко и радостно объявил кто-то из публики.
— Будет гульба отменная!
И вот уже приятный тенорок ввернул присказку:
От этакой стати гульба при понятии!
Герой момента твёрдо стоит на табурете, выдвинув низ туловища. Девушки поочерёдно, наклоняя висящий чайник руками, отхлёбывают из носика, сладострастно причмокивают, потирают груди и надпашье; отходя, потягиваются. Сколько зовущей неги! Благоухание летней ночи льётся в распахнутые двери, в широкий проём с близкого неба сияют рог месяца и звёзды-звёзды-звёзды... Около меня народ рассуждает:
Братан сказывал, в Привольном, в пятьдесят девятом, парнишка ведро с молоком держал.
Было, знаем! Посадили парнишку. Но заметь — с молоком парным ведро!
Именно! А с водой бы, к примеру, ведро не удержал. Хоть семи задницами подопри.
Пусть парное благодарит! Уж как оно полезно — и старичку, и приветени — парное-то молочко!
А наши хорошие, гляди-кось, как сластятся клюквенной медовиной...
От дев, возбуждённых ритуалом, взбодрённых глотками сладостно-пенной медовины, исходят таинственно-окрыляющие волны. Восхитительная безудержность торжества воссоздала мир чарующих сказов, мы в самой его сердцевине, где нет гнёта, хамства, матерной ругани и тюремной морали, но где всевластна вечно влекущая народная мечта о доступности необычайного. Мы среди нежного и задушевного, что вдруг выплеснулось из гениальной памяти сказителей и стало зримым, сама деликатность воплотилась в трепетные девичьи формы, в юные лица.
Ликование бурливо-безбрежно: всё новые и новые девушки, разнагишавшись, подходят отхлебнуть из чайника, потирая и пошлёпывая разохотившиеся тела. Но вот чайник пуст. Озорницы с забористым смехом подхватывают парня, снимают с табурета.
