[Предисловие Хорхе Луиса Борхеса]
Лет за пятьсот до Рождества Христова в Великой Греции произошло самое замечательное событие мировой истории: открытие диалога. Вера, убеждения, догмы, анафемы, моления, запреты, приказы, табу, тирании, войны, славословия уже действовали на мир угнетающе; несколько греков договорились — мы никогда не узнаем каким образом, — что возьмут за обычай постоянно вести беседы. Они сомневались, убеждали друг друга, расходились во взглядах, меняли мнения, опровергали один другого. Вести беседы им, вероятно, помогала их мифология, которая, как и Синто[1], являлась собранием различных иносказаний и космогоний. Эти — разнообразнейшие — беседы стали первоосновой того, что сейчас мы — не без некоторой помпезности — называем метафизикой. Таким образом, без нескольких греков, овладевших искусством вести разговор, вся западная культура становится непонятной.
Данная книга, отдаленная пространством и временем, является приглушенным отзвуком античных бесед.
Как и все мои книги — а возможно, и все книги на свете, — предлагаемая читателю тоже была написана сама собой. Мы, Феррари и я, позаботились о том, чтобы наши слова протекли через нас, а может быть, и вопреки нам. Мы ни разу не довели разговор до конца. Те, кто уже просмотрел нашу рукопись, уверяли нас, что подобный эксперимент вполне приемлем. Дай Бог, чтобы и наши читатели были согласны со столь великодушным суждением. В прологе к одному из своих «Сновидений» Франсиско де Кеведо написал: «Читатель, да не придется тебе, волею Господа, сталкиваться с длинными прологами и неудачными сравнениями».
Буэнос-Айрес, 12 октября 1985 года
[Предисловие Освальдо Феррари]
В своих прежних книгах я уже рассказывал, как происходили беседы между Борхесом и мной. В данной книге я хотел бы коснуться той духовной сути, что оживляла наши разговоры и определяла их содержание.
В марте 1984 года состоялся наш первый радиодиалог.
Слушая диалог по муниципальному радио (им руководил наш общий, незабвенный друг Рикардо Костантино), я почувствовал: для меня — да и для всех радиослушателей — открылась дверь в безграничное; необычная, всегда неожиданная, чудодейственная манера письма, свойственная Борхесу, и только ему, соединилась с его манерой вести разговор.
Иными словами, тогда я сразу же осознал: мне предстоит попасть в некое новое измерение. Диалог с Борхесом являлся вхождением в саму литературу, соприкосновением с душой всего связанного с литературой, что переполняло писателя, и диалог помогал найти ключ к тому чарующему литературному миру, что был создан его умом, тем умом, что оказался способен открыть и описать новую реальность.
Так было положено начало остроумным, неповторимым лекциям, которые полностью рождались тут же. Мы смотрели глазами Борхеса на многообразие его мира. Восьмидесятичетырехлетний писатель перенес нас, радиослушателей, в свою действительность.
Этот мир открывался в диалогах сразу же, с любого места, поскольку в Борхесе гармонично уживались прекрасная память, ясность ума и лаконизм речи.
Стоило упомянуть писателя, к которому он питал слабость, либо произведение, которое он часто перечитывал, — и он тотчас же излагал новый взгляд на творчество писателя, новую интерпретацию произведения; стоило коснуться вопросов философии, которая его привлекала, либо религии, которая его интересовала, — и он раскрывал свое собственное, сугубо личное понимание и философии, и религии; стоило упомянуть о путешествиях, которые он совершил, либо о странах, в которых он побывал, — и он начинал подробный рассказ о своих путевых впечатлениях и о литературе этих стран.
Не раз он говорил мне, что диалог — это своеобразная форма письма; следовательно: ведя диалог, он продолжал писать. Когда я подготавливал беседы для публикации, я ясно осознал: разговор для Борхеса являлся продолжением написанного им. Слушать его — такое же волшебство, как и читать его книги.
Таким образом, мы смогли понять (я уже писал об этом) человека, писателя, дух литературы. Те, кто раньше знал только его творчество, теперь смогли узнать автора, смогли узнать Борхеса-человека, смогли получить представление о том, как он творил. Можно сказать так: реальностью для него являлась литература, и он, как никто другой, сделал все для того, чтобы мы получили литературную опись реальности. Можно убедиться и в том, что его интересовала литература не реалистическая, а только фантастическая, и что реальность для него возникла из литературы. Так Борхес объясняет литературу, а литература объясняет Борхеса.
Он глядел на вопросы, которые я ему задавал, из своего мира, который был миром литературы, и они оборачивались неожиданной стороной. И если речь заходила о философии, мистике, политике и так далее — он всегда рассматривал их как литератор, поскольку так был устроен его ум, поскольку он верил, что родился для литературы, что она была его судьбой.
Он говорил о писателях, которые, помимо написанных книг, смогли выразить себя также — и даже в большей степени — в разговорах, он говорил о таких писателях, как Педро Энрикес Уренья[2], Кансинос Ассенс[3] и Маседонио Фернандес[4]; но наши диалоги с ним хорошо показали: его манера говорить тождественна манере его письма, к ведению диалога он подходил с изумляющей нас меркой литературного произведения. «То, что мы сейчас говорим, фиксируется, значит, наш разговор является одновременно и устным, и написанным; пока мы ведем диалог, мы пишем», — говорил он.
Тональность его голоса отражала работу его ума; и он добавлял: «Не знаю, смогу ли я в своей жизни написать еще хоть какое-либо эссе, вероятно, что нет, но может быть, я напишу его достаточно необычно — так, как это делаем сейчас мы с вами вдвоем».
Таким образом, диалог для Борхеса последних лет оказался подходящей формой для того, чтобы он смог выразить суть литературы как он ее понимал, — а также, с высоты своих лет, и суть мистической реальности, — и донести свои мысли до всех благодаря общению с журналистом, что был младше него на полвека.
Во время бесед юмор Борхеса проявлялся разнообразнейше — в нем звучали и нотки скептицизма, и нотки надежды. Пометки «смеется» либо «оба смеются», как увидит читатель, появляются в этой книге достаточно часто.
Силой притяжения во время всех разговоров была душа Борхеса, и это сделало возможным подлинную встречу с ним самим и со всемирной литературой, которой была посвящена вся его жизнь.
Апрель 1998 года
[Борхес — в нас, мы — в Борхесе]
Эти беседы происходили четырнадцать лет назад, и вот я снова встречаюсь с ними, снова слышу голос Борхеса, снова я изумлен, как и тогда; нет, более, чем тогда; записи включают в себя и наши беседы, которые мы вели в последние дни общения, в 1985 году; данные диалоги можно назвать дважды неизданными: в большинстве своем они затрагивают темы, которых прежде мы никогда не касались, и никогда прежде они не были собраны в книгу.
В этих диалогах Борхес предстает настолько в полном виде, что встреча с ним мне представляется невероятной; неразрывно соединились его голос, его ум, его воображение. Заново привыкая к ощущению его присутствия, я вспомнил его слова из нашего первого диалога о Йейтсе: «Ранен, ранен красотой».
Нас всех ожидает новая встреча с Борхесом, со своеобразием его мышления, его восприимчивости; с его неистощимой страстью к литературе, с его этическими пристрастиями, с его возвышенным восприятием всего окружающего.
В данном случае новая встреча является итогом всех встреч, которые уже состоялись и которые мы продолжаем во времени: Борхес — в нас, мы — в Борхесе. Он любил говорить: «Когда мы читаем Шекспира, мы сами — хотя бы на мгновение — становимся Шекспиром». Читая эти диалоги, сохраненные временем, мы все станем, хотя бы на мгновение, Борхесом.
Освальдо Феррары
Буэнос-Айрес, ноябрь 1998 года
1. Первая беседа, 9.3.1984
Освальдо Феррари: Итак, Борхес, мы начинаем цикл радиобесед, и первое, что я хотел бы спросить: как вы себя чувствуете перед микрофоном, вы, кто привык выражать себя в тишине и одиночестве над листом бумаги?
Хорхе Луис Борхес: Чувствую, что немного нервничаю. Но ведь человек проводит свою жизнь в беседах, и сейчас мы, вы и я, ведем беседу. Письмо — случайность, а речь возникла неизбежно, разве нет?
Конечно. Но считаете ли вы, что диалог для писателя — естественная форма…
Да, полагаю, что да; к тому же в чем заслуга Платона, если не в том, что он изобрел диалог?
Разумеется, но в отличие, например, от музыкантов и художников…
Что же, у них иные способы выразить себя, а я ограничен… словом. Но любое написанное слово, в конце концов, не слишком сильно отличается от слова произнесенного.
О нашем времени говорят как о времени аудио- и видеообщения, как о форме общения, которое предполагает присутствие слушателя. Когда вы пишете, вы ощущаете присутствие читателя?..
Нет, нет, когда я пишу, я делаю это, словно… словно отдыхаю… мне нравится писать. Это не значит, что я верю в ценность того, что пишу, это значит, что мне доставляет наслаждение писать. Иными словами, если бы я был Робинзоном Крузо, я бы, наверное, писал и на необитаемом острове.
