Хорхе Луис Борхес

Порука

Предисловие

Вряд ли кто удивится, не найдя в книге человека, перевалившего за восемьдесят, первой среди стихий — огня. Царица на пороге смерти уподобляет себя воздуху и огню, я чаще всего чувствую себя прахом, бессильным прахом. И все-таки продолжаю писать. А что мне еще остается кроме этой — в конце концов, счастливой — судьбы? Радость пишущего и достоинства (или огрехи) написанного — вещи разные. Любой из человеческих трудов, по мнению Карлейля, немногого стоит — кроме самого, труда.

Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую. Теория может оказаться замечательным подспорьем (вспомним Уитмена), а может породить чудовищ или попросту музейные экспонаты. Опять-таки вспомним внутренний монолог у Джойса или, в общем и целом, непереносимого "Полифема".

С годами убеждаешься, что красота (и счастье) вовсе не диковины. Дня не проходит, чтобы мы — пусть на миг — не побывали в раю. Любому, даже самому серому, поэту рано или поздно удается лучшая в мировой литературе строка (равно как и множество худших). Красота — не привилегия великих одиночек.

Вряд ли среди сорока стихотворений этой книги не таится хотя бы единственная строка, достойная пройти с тобой до последней минуты.

В книге много снов. Они — не прихоть и не выдумка, а невольные дары ночей или, точнее, зорь. Если я что и прибавил, то разве одну-другую деталь, как этого требует, начиная с Дефо, наше время.

Диктую эти слова на одной из моих родин — в Женеве.

9 января 1985 г

Христос на кресте

Он пригвожден к кресту. Свисают ноги. Все три распятья — равной высоты. Христос не в центре. Он — всего лишь третий. Он с черной бородой и не похож На поздние свои изображенья. Суровый иудей. Я не встречал Его ни разу, но искал годами И, сколько б ни осталось, буду впредь. Он мучится, не проронив ни звука. Изранен лоб колючками венца. Ему не слышно, как над ним смеются: Агония не внове для толпы, Не все ль равно — его или другая? Он пригвожден к кресту. Мелькают мысли О царствии, обещанном ему, О женщине, потерянной навеки. Ни гностиков, ни богословов он Не знает, ни Единого в трех лицах, Ни Оккамова лезвия, ни храмов, Ни литургии, ни порфир, ни митр, Ни Гутрума, крещенного мечом, Ни палача и гибнущих за веру, Ни крестоносцев и ни Жанны Д'Арк, Ни пап, благословляющих оружье. Он знает, что не бог, а человек И что умрет. Но мучает не это, А сталь гвоздей — вот что больней всего. Ведь он не грек, не римлянин. Он стонет. Нам остаются дивный блеск метафор И таинство прощенья, без следа Стирающего прошлое. (Так пишет Один ирландец, брошенный в застенок.) Душа, томясь, торопит свой конец. Смеркается. Его уже не стало. Лишь муха проползает по плечу… И что мне, кажется, в его мученьях, Когда я сам здесь мучаюсь сейчас?

Киото, 1984

Реликвии

Ночь. Южный город. Алгебра светил, неведомых скитальцу Одиссею, и человек в попытках вновь собрать реликвии того богоявленья, что было послано ему давным — давно за нумерованною дверью отеля над британскою рекой, бегущей век за веком, как другая, незримая река времен. Тела ни радостей, ни тягостей не помнят. А он все ждет и грезит, в полусне перебирая нищие детали: девичье имя, светлое пятно волос, фигуру без лица, потемки безвестного заката, мелкий дождик и воск цветов на мраморе стола, и стены бледно-розового тона.

Словно реки

Мы — Время. Мы — Живое Воплощенье Той Гераклитовой Старинной Фразы. Мы — Капли, А Не Твердые Алмазы. Мы — Влага Не Затона, А Теченья. Мы — Воды С Мимолетными Чертами Эфесца, К Ним Припавшего. Движенье Колышет И Меняет Отраженья На Глади, Переменчивой Как Пламя. Мы — Реки, Что Дорогою Заветной Бегут К Морям. Потемки Беспросветны. Минует Все. Ничто Не Повторится. Своей Монеты Память Не Чеканит. Но Что-То Потайное В Нас Не Канет И Что-То Плачущее Не Смирится.

Закат

Грядущие и прошлые закаты Сливаются, до странности едины. Они — стекло, чьи сирые глубины Не знают ни забвения, ни даты. Они лишь зеркало, где спит безмерный Закат, что небеса хранят веками. И в этом небе ждут тебя с клинками, Зарей, весами, рыбой и цистерной, — Прообразом всего. Так мирозданье Описывал Плотин в "Девятерице". Быть может, в нас, осколках, отразится Хотя бы искра Божьего блистанья. В окне все тот же вечер скоротечный — Развеявшийся, длящийся и вечный.

Абрамовиц

Нынче вечером, на холме Святого Петра, почти у самой вершины, бесстрашная и победная музыка эллинской речи поведала нам, что смерть куда невероятней жизни, а стало быть, душа живет и после распада тела. Говоря иначе, Мария Кодама, Изабель Моне и я сидели сейчас не втроем, как казалось с виду. Нас было четверо, и ты, Морис, тоже был вместе с нами. Бокалы красного вина поднялись в твою честь. Нас не томил ни твой голос, ни касанье руки, ни память о тебе. Ты же был здесь, не произнося ни слова и, думаю, улыбаясь нашему страху и удивленью перед таким очевидным фактом, что никто на свете не умирает. Ты был здесь, рядом, а вместе с тобою — сонмы тех, кто почил с отцами своими, как сказано в твоем Писании. Вместе с тобой были сонмы теней, пивших из ямы перед Улиссом, и сам Улисс, и все, кто ушел до или после него либо грезил об ушедших. Здесь были все — и мои предки, и Гераклит, и Йорик. Как же могут умереть женщина, мужчина или ребенок, если в каждом из них — столько весен и листьев, столько книг и птиц, столько рассветов и закатов?

Нынче вечером мне было даровано счастье плакать, как всем живущим, чувствуя, как по щекам скатываются слезы, и понимая, что на земле нет ничего, обреченного смерти и не оставляющего следа. Нынче вечером, не произнося ни слова, ты, Абрамович, открыл мне, что в смерть подобает вступать как в праздник.

Фрагменты глиняной таблички, обнаруженной и прочитанной Эдмундом Бишопом

…Час без единой тени. С вершины дня Бог Мелькарт правит морем Карфагена. Ганнибал — меч Мелькарта.

Три фанеги золотых колец — украшения шести тысяч римлян, павших в Апулии, — стоят у причала.

Когда гроздья нальются осенью, я продиктую последний стих.

Да будет славен Баал, Бог многих небес, да славится Тиннит, лик Баала, они принесли Карфагену победу и даровали мне наследие предков — неисчерпаемый пунический язык, который станет языком всего мира и чьи буквы оберегают от зла.

Я не погиб в бою, как мои сыновья, возглавлявшие бой; мне не дано предать их земле, но долгими ночами я ковал песнь о двух войнах и самозабвении битвы.

Море теперь наше. Что понимают в море эти римляне?

Мрамор Рима дрожит; он слышал поступь наших боевых слонов.

После нарушенных договоров и лживых слов мы перешли на язык меча.

Меч теперь твой, римлянин: он — у тебя в груди.

Я пел пурпур Тира, матери городов. Пел труды открывших азбуку и бороздивших моря. Пел костер прославленной царицы. Пел весла, и мачты, и многотрудные бури…

Элегия о саде

Тот лабиринт исчез. Уже не будет ни стройных эвкалиптовых аллей, ни летнего навеса над верандой, ни бдительных зеркал, не упускавших любое чувство на любом лице, любой налет. Пустое крохоборство часов, разросшаяся каприфоль, беседка, простодушный мрамор статуй, двойник заката, засвиставший дрозд, балкончик с башней, гладь воды в фонтане теперь былое. Ты сказал — былое? Но если нет начала и конца и ждет нас лишь неведомая сумма лучистых дней и сумрачных ночей, то мы и есть грядущее былое. Мы — время, непрестанная река, Ушмаль и Карфаген, и вросший в землю латинский вал, и канувший во тьму сад, поминаемый теперь стихами.

Итог

И вот художник встал перед беленой стеной, быть может (я не исключаю), необозримой, втайне размечая громаду, чтобы кистью неуклонной вместить весь мир, всю пестроту и цельность: весы, татар, ворота, гиацинты, престолы, стеллажи и лабиринты, Ушмаль и якорь, ноль и беспредельность.