Песах Амнуэль

Что там, за дверью?

В зале горели люстры, и я хорошо видел лица людей, сидевших в первых рядах. Я всегда смотрел на эти лица, когда читал лекцию. Мне нравилось наблюдать, как менялось их выражение, когда я рассказывал о случаях, свидетелем которых был сам. И о тех доказанных случаях, свидетелем которых я не был, но очевидцы — заслуживающие полного доверия люди — рассказывали мне в мельчайших деталях обо всем, что происходило на их глазах.

Джентльмен, сидевший в первом ряду — грузный мужчина лет пятидесяти в черном костюме, серой рубашке и строгом темном галстуке, — и его юная спутница, чью руку он держал на протяжении всего моего выступления, как мне показалось, откровенно скучали, когда я произносил вступительное слово, и так разозлили меня, что я обратил свои слова непосредственно к ним:

— Я хочу сегодня поведать вам о том, что касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины, присутствующие здесь. Конечно, Всевышнему ничего не стоило, послав ангела сюда, на Кинг-Уильям-стрит, обратить всех в спиритизм. Но по Его закону, мы должны сами, своим умом найти Путь к спасению, и путь этот усыпан терниями.

Джентльмен с первого ряда смутился, увидев, что взгляд мой направлен в его сторону, но сразу придал лицу выражение высокомерного пренебрежения. Я начал рассказывать о случае в Чедвик-холле, а потом о сеансе в Бирмингеме и, наконец, о том, что проделывал дух Наполеона, вызванный медиумом Сасандером в Риджент-менор, и с удовлетворением заметил, что на лице этого джентльмена появилось удивленное выражение, он нахмурился, на какое-то время выпустил руку своей спутницы, а когда вновь о ней вспомнил, то выражение его лица было совсем отрешенным — я уже «взял» его, он стал моим, мне нравились эти моменты, они воодушевляли меня, они не то чтобы придавали мне сил, но лишний раз (хотя разве хоть какой-нибудь раз может быть лишним?) показывали: всех можно убедить, даже тех, кто не верит в Творца и Божий промысел, — пусть они остаются в своем неверии, но фактам, свидетелям они обязаны если не поверить, то понять, что не могли столь разные очевидцы в столь разных местах и при столь различных обстоятельствах ошибаться, говорить неправду или, того хуже, намеренно мистифицировать близких им и дорогих людей.

Когда я закончил, джентльмен с первого ряда сначала оглянулся назад, будто только теперь обнаружил, что находился в зале не один со своей спутницей, а потом начал громко аплодировать, не стараясь теперь уйти от моего взгляда, а напротив, поймать его и, возможно, просить взглядом прощения за свое недостойное неверие. Спутница его хлопала вежливо, она относилась к числу тех холодных женщин, которые держат мужчин в узде, как запряжную лошадь, командуют ими, но сами не способны на сильные чувства, и холодность их обычно делает супружескую жизнь подобной бескрайней пустыне, где на пути каравана, бредущего в будущее, не встретится ни одного оазиса.

— Спасибо, господа, — сказал я, чувствуя, как зарождается огонек боли в левом боку чуть ниже сердца. — Спасибо, Что вы пришли и выслушали меня со вниманием.

Я прошел за кулисы, где меня ждал Найджел, надел поенное им пальто, потому что на улице, по словам моего дворецкого, стало прохладно, и направился к боковому выходу сопровождаемый взглядами театральных рабочих, слушавших мое выступление из-за кулис и не смевших подойти ко мне, чтобы задать наверняка мучившие их вопросы. Я сам подошел бы к этим людям, но боль в левом боку заставила меня идти к выходу, не глядя по сторонам. Разумеется, я не подал виду — шел, выпятив грудь, как гренадер на плацу, и высоко подняв голову, но страх, возникавший у меня всякий раз, когда начинался приступ стенокардии, страх, о котором не знал и не должен был знать никто, даже самые близкие люди, даже Джин — тем более Джин! — кто-нибудь мог прочитать в моем взгляде, и потому я смотрел поверх голов, что наверняка выглядело со стороны признаком дешевого снобизма, который я сам не терпел ни в себе, ни в своих друзьях и знакомых.

У выхода стоял, подпирая стену, мужчина в черном костюме — тот, с первого ряда. Спутницы с ним не было, мужчина выглядел смущенным, я не мог пройти в дверь, не задев этого человека, — ясно было, что он дожидался моего появления, и заговорил, как только мы встретились взглядами.

— Прошу прощения, сэр Артур, — сказал он, — мое имя Джордж Каррингтон, и если у вас найдется для меня несколько минут — не больше, я не собираюсь злоупотреблять вашим вниманием, — то мы могли бы поговорить о вещах, которые, я уверен, вызовут ваш интерес. А может, даже…

Он умолк, глядя на меня, прислушивавшегося не столько к его словам, сколько к собственным ощущениям, о которых не нужно было знать никому, тем более — постороннему человеку, пришедшему на лекцию лишь за компанию с молодой особой, а теперь готовому изменить свои устоявшиеся взгляды и сообщить об этом человеку, под чьим влиянием эти взгляды столь радикально изменились.

Я широко улыбнулся и протянул руку со словами:

— С вами была красивая молодая леди, ваша дочь, вы оставили ее в зале?

Он смутился еще больше и, отвечая на мое пожатие, сказал:

— Патриция поехала домой, я взял ей такси, потому что хотел переговорить с вами, но… Вы плохо себя чувствуете, сэр Артур? Я могу вам помочь?

Он мог помочь мне дойти до машины, но я — надеюсь, не очень невежливо — оттолкнул его руку, Найджел распахнул перед нами дверь, и я поспешил выйти на улицу, где было хотя и очень прохладно для сентябрьского дня, но свежий ветерок, перелетавший от дерева к дереву и срывавший желтые листья с крон, мог вернуть меня к жизни быстрее, чем лекарства, лежавшие в аптечке в машине.

Боль действительно отпустила меня — не совсем, но достаточно, чтобы не думать о ее существовании, — мой спутник следовал за мной на расстоянии шага, Найджел распахнул заднюю дверцу машины, и я, пригласив мистера Каррингтона (надеюсь, я правильно расслышал фамилию), сел рядом. Найджелу, занявшему водительское место, я сказал:

— Сделаем круг вокруг Риджентс-парка, хорошо? Я хочу поговорить с мистером Каррингтоном.

— Вы действительно хорошо себя… — начал фразу мой новый знакомый, но я перебил его словами:

— Вы не так давно оставили службу, верно?

— Три месяца назад, — механически ответил Каррингтон и лишь после этого хлопнул себя ладонями по коленям и воскликнул: — Вы именно тот человек, которому я давно мог рассказать все! Но мне казалось настолько невежливым вас беспокоить…

Он умолк на мгновение и спросил с не наигранным интересом:

— Как вы догадались, что я недавно оставил службу и что со мной на лекции была моя дочь?

Я мог бы, конечно, сыграть с ним в любимую игру плохих сыщиков, но сейчас у меня не было настроения для мистификаций, и я ответил коротко:

— Мне так показалось. Я мог попасть пальцем в небо, но рад, что не ошибся.

Мистер Каррингтон не поверил моему объяснению, он вообразил, что я применил знаменитый дедуктивный метод, согласно которому следовало бы сказать, что джентльмену его возраста и положения не пристало являться в общественные места с молодой любовницей, а женой ему эта женщина быть не могла, потому что на ее пальце (и на его тоже, кстати говоря) не было обручального кольца, а если еще принять во внимание бросавшееся в глаза фамильное сходство, то кем еще могла быть эта милая девушка, если не дочерью стареющего мужчины, оставившего службу, о чем свидетельствовала его выправка, прямая спина и поза, которую он не мог изменить, даже сидя в первом ряду партера?

— Вы и не могли ошибиться, — убежденно заявил мистер Каррингтон. — Верно, Патриция — моя дочь, жену мою звали Эдит, она скончалась одиннадцать лет назад, и я больше не женился. Еще три месяца назад я служил в Скотланд-Ярде в должности старшего инспектора, занимался криминальными расследованиями и вышел на пенсию на пять лет раньше срока, потому что… Впрочем, это совершенно не важно.

— В полиции сейчас много нововведений, — сказал я, откинувшись на спинку сиденья и нащупав в кармане пальто свою трубку; я не стал ее доставать — нельзя курить сразу после приступа стенокардии, даже такого легкого, как сегодня. — И для вас наверняка неприемлемы взгляды молодых начальников.

— Не я один такой, — сказал мистер Каррингтон, отвернувшись к окну, чтобы скрыть от меня возникшее и исчезнувшее напряжение. — Сэр Артур, — решился он, наконец, перейти к делу, — я хочу рассказать — возможно, это пригодится вам в вашей просветительской деятельности, — о нескольких случаях из моей практики. Это удивительные случаи, но говорить о них мне не позволяла прежде моя должность.

Мы ехали вдоль восточной ограды Риджент-парка, и в открытое окно машины свежий ветер приносил слабый запах роз — впрочем, я понимал, что это всего лишь игра моего воображения. Мистер Каррингтон умолк, дожидаясь разрешения начать свое повествование, а я думал о том, что, если рассказ окажется интересным, нужно будет его записать, а потому следовало бы нам, пожалуй, поехать домой и там, за чашкой чая или рюмкой бренди, продолжить разговор, суливший, как мне уже начало казаться, немало любопытных откровений.

— Мистер Каррингтон, — сказал я, — вы меня заинтриговали. Надеюсь, вы не станете возражать, если я приглашу вас к себе? Это недалеко, пять минут езды. Вести серьезные разговоры в машине — верх неприличия, вы согласны?

— О, конечно! — воскликнул мистер Каррингтон, и через четверть часа (Найджелу пришлось ехать в объезд, потому что Риджент-стрит оказалась перегороженной — там то ли расширяли тротуар, то ли начали проводить археологические раскопки) мы сидели в моем кабинете — я в своем любимом кресле, а гость на диване перед журнальным столиком, Джин что-то обсуждала (слишком громко, как мне показалось) с Адрианом за стеной в библиотеке, я достал из бара початую бутылку бренди, рюмки и предложил: