Лорд Дансени

Далекие бедствия

Предисловие

Выбирая название для этой книги, я хотел показать, что ни в коем случае не считаю свою работу «современной». Вторым из вынесенных на титульный лист слов я надеялся продемонстрировать всем, кто может прочесть нижеследующие строки, те ужасные крайности, от которых пострадало население Франции. Но потребности в этом больше нет. Рассказы, как они есть, я собрал вместе под одной обложкой для немногих, которые, кажется, читают мои книги в Англии.

Дансени

Панихида Победы

Победа не подымет к небу трубИ батареи залпом не ударят —Военной мути старый, старый трупНа пустоши настилами завалят.И мертвецы лежат в грязи болотной,В останках артиллерии холодной.Чтоб всякий – и живой, и мертвый – ведалО горестном величии твоем,Во все края твой зов мы понесем,Твою трубу мы понесем, Победа.Не заслужили мы твоих венков,Они ждут там, среди высоких сорняков.Грязь выжжена дыханием термита,Зима сломала множество костей:Прошли года среди пылающих ночей.Вот, наконец, и все – война убита!

Собор в Аррасе

На огромных ступенях собора в Аррасе я увидел замершую в тишине процессию.

Они выстроились, образуя совершенно прямую линию, местами слегка движущуюся или колеблющуюся: иногда они склоняли головы, иногда двое оборачивались друг к другу, но большей частью они оставались неподвижны. Это было время, когда мода только что переменилась, и некоторые были уже в светло-желтом, в то время как другие еще носили зеленое.

Я поднялся по ступеням среди них, единственный живой человек, ибо мужчины и женщины больше не молились в соборе Арраса, и деревья заняли их место; маленькие и скромные, все моложе четырех лет, они в большом количестве столпились на ступенях, образуя процессию, и росли строгими рядами прямо там, где ступени сменялись другими ступенями. Они прибыли в Аррас с ветром и дождем, которые проникают в приделы всякий раз, когда случаются вместе, и идут везде, где побывал человек; молодые побеги на этих лестничных пролетах сохраняют столь почтительный вид, что наблюдатель может сказать: они не знали, что Аррский собор пал в страшные дни; они не знали, что видели крушение и обширное бедствие; они думали, что эти великие стены, открытые для звезд и солнца, были естественным и подходящим местом для поклонения маленьких сорняков.

Разрушенные здания Арраса сгрудились вокруг собора как будто (это легко представить) измученные и напуганные дети, – столь задумчивы их разбитые окна и старые, серые пустые фронтоны, так печальны и искажены. Они – скорее маленькие старики, столкнувшиеся с неприятностями, пристально глядящие на своего большого старшего спутника и не знающие, что им делать.

Но события в Аррасе мрачностью своей превосходят самые трагические фантазии поэта.

На западном фронтоне собора стоят восемь колонн, возносящихся от земли; над ними стояли еще четыре. Из четырех верхних столбов два слева упали, уничтоженные снарядами с севера: и снаряд прошел через один из двух оставшихся так, как пуля могла пройти сквозь стебель нарцисса.

Левый угол западной стены был задет с севера каким-то огромным снарядом, который превратил весь угол в каменную осыпь: и тем не менее стены выстояли.

Я вошел через западные двери. По всему нефу лежали длинные кучи белых камней, увенчанные травой и сорняками, и узенькая тропинка виднелась среди травы и сорняков. Вот и все, что осталось от крыши собора и от каких-то стульев или скамей, возможно, стоявших в нефе, от всего, что, возможно, нависало над ними. Все рухнуло вниз, кроме одной стройной арки, которая пересекала неф по самому трансепту; она резко выделялась на фоне неба, и всякий, кто ее видел, задавался вопросом, как она держалась в воздухе.

В южном приделе то здесь, то там в искривленных рамах виднелись зеленые стекла, подобные одиноким листьям на яблоне после весеннего ливня. Над приделами все еще остались крыши, которые опирались на крепкие старые стены, выдержавшие все.

Там, где неф присоединяется к трансепту, разрушение оказалось сильнее всего. Возможно, там было наиболее массивное сооружение, и немцы уничтожили его: это могла быть башня, насколько я себе представляю, или шпиль.

Я стоял на куче и смотрел на алтарь. Слева от меня все было разрушено. Справа два старых каменных святых высились рядом с южной дверью.

Дверь была распахнута давно, и стояла с тех пор, как ее распахнули, частично сломанная. Большая круглая яма зияла в земле снаружи; яма осталась от того, что отворило дверь.

Прямо за большой кучей слева от алтаря, стояло нечто деревянное, почти несомненно, бывшее некогда органом.

Пока я разглядывал все это, через пустынное святилище, вдалеке по приделу, мимо колонн, изъеденных шрапнелью, прошла печальная старуха, слишком печальная даже для женщины с северо-востока Франции. Она, казалось, заботилась о насыпях и камнях, которые когда-то были собором; возможно, когда-то она была служанкой епископа или женой одного из служителей; только она одна и осталась из всех, кто был там в другие дни, она, да еще голуби и галки. Я заговорил с нею. Весь Аррас, поведала она, был разрушен. Большой собор уничтожен, ее собственное семейство полностью уничтожено; и она указала туда, где грустные здания пристально глядели на мир своими несчастными мертвыми окнами. Абсолютная разруха, сказала она; но не должно быть никакого перемирия. Никакого перемирия. Нет. Необходимо, чтобы не было никакого перемирия вообще. Никакого перемирия с немцами.

Она прошла мимо, решительная и печальная, и орудия быстро загрохотали за Аррасом.

Французский переводчик, на воротнике которого сверкали головы сфинксов, показал мне открытку с фотографией алтаря, каким он был пять лет назад. Это был тот самый алтарь, перед которым я стоял. Меня поразило то, что я увидел на фотографии, и то, что камера, которой сделали фото, должно быть, стояла именно там, где стоял я, только немного ниже, под большой кучей. Хотя все знали, что там был алтарь, и свечи, и крыша, и ковер, и торжественный интерьер собора, все же видеть эту фотографию и стоять на грязной куче, на ветру, под стаями галок, было слишком тяжело. Возникал контраст, с которым не мог смириться разум.

Я немного прошелся вместе с французским переводчиком. Мы подошли к маленькой раке в южной галерее. Вся она была выложена мрамором, и мрамор раскололи на сотни частей, но кто-то аккуратно поднял все частицы и сложил их вместе на алтаре.

И эта патетическая куча, которая была собрана из разбитых кусочков, притягивала многих людей, останавливавшихся и пристально смотревших на нее; и бесцельно, как частенько делают солдаты, они записывали на мраморе свои имена. На каждом кусочке осталось чье-то имя, на что француз с легкой иронией заметил: «Как мало нужно, чтобы передать свое имя потомству – всего лишь написать его на одном из этих камней». «Нет», сказал я, «я сделаю это, описав все, что увидел». И мы рассмеялись.

Я еще не исполнил задуманного: об Аррасе следует сказать гораздо больше. Когда я начинаю рассказ о разрушении и горе, человек, который был их причиной, падает. Его безвкусная власть начинает рассыпаться подобно осенним листьям. Скоро его трон будет гол, а пока я начну произносить то, что я должен сказать, – речь о бедствиях собора и маленьких садов Арраса.

Зима Гогенцоллернов настала; скипетр, мундиры, звезды и придворные исчезли; тем не менее мир не знает и половины ужасных бедствий, творившихся в Аррасе. И весна принесет новое время, и скроет траншеи зеленью, и голуби будут ворковать на разрушенных башнях, и деревья будут расти на ступенях все выше и сильнее, и более счастливые люди будут петь на улицах, не опасаясь никаких богов войны; тогда, возможно, я расскажу тем, кто пожелает прочесть, что война сотворила в древнем городе, уже романтичном в те годы, когда романтика была внове; как война пришла внезапно, без милосердия, без жалости, с севера и востока, пришла в маленькие дома, в резные галереи и сады, в церкви, соборы и галочьи гнезда.

Хорошая война

Ницше сказал: «Вы слышали, что хороший повод оправдывает любую войну, но я говорю вам, что хорошая война оправдывает любой повод».

Человек шел один по равнине столь опустошенной, что, если вы никогда не видели ее, простое слово «опустошение» ни за что не смогло бы передать вам ту ауру меланхолии, которая витала вокруг этого человека в его одиноком странствии. Поодаль от унылой дороги возвышалась аллея деревьев, мертвых, как присутствующие на похоронах, внезапно пораженные во время какой-то траурной процессии. Он пришел этой дорогой; но когда он достиг какого-то места, то сразу же свернул с дороги, направившись далеко налево, следуя вдоль линии кустарников, которые могли некогда быть частью переулка. Некоторое время его ноги ступали по высокой и грязной траве; иногда он приподнимал ноги повыше, переступая через телефонный провод, который вился среди старых заграждений и кустарников; часто мужчина спотыкался о ржавые останки колючей проволоки и переступал через них там, где они были перерезаны, возможно, много лет назад, огромными снарядами; потом его ноги снова с шелестом опускались на траву, на мертвую траву, которая с тем же звуком касалась его ботинок весь день после полудня.

Однажды он присел отдохнуть на край воронки, утомленный походом, которого никогда не предпринимал прежде; и после того, как он просидел некоторое время, кот, который, судя по всему, обитал в этом диком месте, внезапно вскочил и запрыгал среди сорняков. Это животное казалось совершенно диким и донельзя напуганным присутствием человека.

Серые голые холмы окружали пустошь; куропатка кричала поодаль: наступал вечер. Он устало поднялся, все же изображая некое усердие, как тот, кто преданно продолжает печальные поиски.