Веллер Михаил
Чужие беды
Михаил ВЕЛЛЕР
ЧУЖИЕ БЕДЫ
Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц.
Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы.
Резал баян.
Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот.
Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец.
- Вот... - растрогался баянист. - Спасибо, браток!..
Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.
- Из моряков сам?
- Нет. Сделай "Ванинский порт".
...Он вернулся с коньяком. Подстелив газету, сел рядом. Инвалид достал из кошелки стакан и четыре абрикоса.
- Прими-ка.
Выпил с чувством, прикрыв глаза.
"Эх, дороги!.." - рванул.
Человек слушал: "Амурские волны", "В лесу прифронтовом".
- Сделай еще что-нибудь. "Таганку" можешь?
Отмерили еще.
Рукопожатие заклещили:
- Виктор.
- Гена. "Виктор"... победитель, значит... - пояснил. - Топчи землю крепче, победитель! - принял.
- В точку, - налил себе ровно. - Чтоб руки не подвели, верно?
- Руки-то служат покуда. - Баянист сплюнул, закурил. - Ты сам-то командировочный, или отдыхаешь здесь?
- Командировочный.
- А специальность какая?
- Специальность? Научный сотрудник. Биолог.
- Из Москвы?
- Из Харькова, - улыбнулся легко.
Звякнул в кепку гривенник.
- А вот скажи мне, Виктор, такую вещь: ты с большим образованием человек, ученый, а вот пьешь со мной, сел рядом?
- Да захотелось.
Гена пересыпал мелочь в мешочек, оставив в кепке несколько монет.
- И много выходит?
- До червонца и больше.
- Куда тебе - пьешь?
- Мне для дела... - наставительно.
- Какого дела?.. - плеснул остаток.
Коньяк был крепок, да крепко жгло солнце, человек молчалив без жалости, и Гена скоро поведал свою историю, где была деревня на севере, красавица жена, новороссийский десант и много тяжких раздумий.
Человек посоображал.
- Бабе, значит, отсылаешь?
- Жене, Витек. Жене.
Витек посвистал.
- Хочешь слово? Дуй к ней.
- Неправильно. Обрубок... Я ж, Витек, первый парень был: работник, гармонист, чуб в золоте... Анька из всех самая. Поначалу-то... Позору - девки завидовали...
- Ну так!..
- Со стороны... а в доме калека - обуза скорая. Ждать-то - иначе в представлении. Да более двадцати прошло - что ждать...
Он установил баян: "Эх, дороги..."
- А может, думает, сошелся я с кем. Так тогда не посылал бы... Хоть и из разных городов с людьми - чует, поди... А что я могу...
Человек следил за движением чаек над бухтой.
- Покой души за деньги имеешь?.. - спросил он.
- Не имею, - сказал безногий. - и обиды моей тебе не достичь, хоть и поил ты меня. - Он вынул из кошелки заткнутую бутылку и налил молодого вина.
- Обида... - Человек пожал плечами, выпив. - Не люблю просто, когда....., - словцом выразил.
- ....., - прошептал безногий...
В молчании и зное, в охмелении глаза его вперились в свою даль.
- Вот ты скажи, Витек, ты ж образованный, - заговорил себе тихо и быстро, - отчего ж запутанно все так... Ах, браток, как запутанно-то оно все! Получается вот: верность там, любовь, навязываться не желает - благородно выходит... по совести же вроде... И так оно! - да только это разве... Если б я, конечно, к ней сразу поехал. Так ведь думал же все, как тут не думать... дни и ночи все думал. Извелся; решусь, думаю, успокоюсь, напишу тогда все, да и двину. А пока-то ничего не писал. Играть вот как-то пока сам стал. Деньги стали, значит - я ей-то деньги и послал пока; себя ни фамилии, ничего не указал. Молчал столько - так теперь подкоплю, сообщу все сразу, и поеду. Сам колеблюсь, конечно, иногда, сомневаюсь, но все же думаю: поеду, успокаиваюсь на этом, привыкаю к мысли, что поеду все же. Деньги пока еще послал. И вместе с мыслью этой привычной - время-то идет! - и жизнь моя мне привычня становится! Время-то идет! а я все откладываю - и привыкаю! Привыкаю!.. Да ехать же надо, подумаю! уж какой есть, нешто не примет? еще слезами умоется в счастье, что живой да вернулся. Руки у меня хваткие, соображение тоже имеется, - прокормимся. А то - как представлю жизнь эту жалостивую, - да хрен ли мне в этом, думаю... А сам это время все больше привыкаю!.. Деньги есть легкие, в обед выпил, утром похмелился, - душа наша матросская, когда мы сдавались! Так что я?.. работать уж и забыл, выпить есть с кем... подумаешь когда: а нравится ведь жизнь-то такая... вот страшно что - нравится! Щемит только: она-то ждет там, мучится... а самому-то и приятно в то же время, что вот ждет она и мучится... и жутко даже оттого, что приятно это... Хоть бы, думаю когда, разыскала как-то сама, увезла бы! - а ведь упирался бы еще, и благодарен был бы до гроба - а и куражился... И что за черт такой сидит представишь, что делает она тебе как сам же хочешь - и что-то в душе сопротивляется! И себя жалко - и ненавидишь порой, и ее жалко - и тоже ненавидишь, что есть она на свете, любит еще поди, и опутана, связана душа любовью ее этой. Хоть бы, мечтаешь, был ты один-одинешенек на свете, и всем-то наплевать, и ни перед кем ответа держать не надо; вот душа-то свободна как птица была бы, вот было бы счастье-то! Да хоть бы, думаю когда, померла она, мне все легче стало бы; грустил бы в думах, и покой был бы душе, и облегчение. Хоть бы забыла меня совсем, совсем! А представишь так - и тоска-злоба наваливается: хочешь ведь, чтоб мучилась она по тебе - а сам же жизнь отдать готов, только б мучений ее этих не было! Как же это так человек-то устроен?.. Иногда кажется - все же я правильно, хорошо решил. Может, вышла она давно за хорошего человека, дети уж большие; на ней глаз многие держали. Счастья иногда просишь ей и плачешь... А зачем тогда я посылаю-то ей? Я здесь как собака, а она поплакала да забыла? - ну нет... злоба берет!.. А и обратно - ведь прожила б уж она как-то без денег моих, - зачем же я душу-то ей рву, о себе напоминаю?.. Да что ж теперь... свыкся, со всем свыкся. Это все поначалу больше... а дальше все по привычке становится. У меня ведь и кореша есть, и бабы тоже бывают; жизнь - она ведь у всякого жизнь. И только хочется все же, наверно, чтоб уверилась она, что нет уж меня давно на белом свете... чтоб успокоилась бы душа ее, - и моей бы тогда спокойней было.
Он высморкался, вина выглотал, закурил...
- Такую услугу я тебе могу оказать, - помолчав, сказал человек.
- Ты чо?
- Буду скоро в тех краях.
Гена поморгал:
- Да тебе что ж за охота?..
На пустеющих прилавках собирали непроданное и пересчитывали выручку. Движение с сетками и пляжными сумками почти прекратилось.
- Говори - хочешь?
- Ты всерьез, что ли?..
- Сделаю я тебе. Точку поставлю, - и определенность. Будет покой тебе, и ей будет.
- Покой... Одна в жизни точка, - поделился Гена из своих истин, - остальное запятые все.
Тот угол рта скривил.
Из мягкого вагона он сошел на перрон северного городка в последних числах августа - в белом югославском плаще, с вкусно поскрипывающим польским чемоданом.
Позавтракал в кафе на пустыре центральной площади.
- Не поеду, - отрезал таксист.
- Пять.
- На перевал не вытяну.
- Семь.
- И обратно пустым.
- Червонец.
Разъезженная "Волга", верно, еле тянула подъем. Сосны на сопках уходили вдаль теряющими цвет волнами - от табачно-зеленого к сизому. Кричали сойки. Желтая морошка крапила мхи.
С перевала открылся серый в блестках залив. Песчаные островки лучились соснами.
Шофер опустил козырек от солнца.
- Красиво, - сказал Виктор.
Шофер жевал папиросу.
Остановились в деревне у мостика. Соломинки неслись в ручье. Коза косила ясным глазом. Куры квохтали за забором. Велосипед косо катил под стриженым мальчишкой.
Виктор остановил его за руль.
- Прасол где живет, Анна Емельяновна?
- Вон, в третьем доме. - Насупясь, мальчишка дергал велосипед.
- Проводи-ка.
- Она, наверно, на ферме.
- Посмотрим.
- Меня мамка послала, дяденька, - угрюмо сказал мальчишка.
Виктор наградио его полтинником.
В калитку мальчишка треснул ногой.
- Тетя Аня-а! Тетя Аня! Спрашивают вас тут...
Женщина вышла, вытирая руки о передник.
- Здравствуйте, Анна Емельяновна.
- Здравствуйте...
- Меня зовут Гурча, Виктор Сергеевич.
- Вы проходите, проходите, - заторопилась она.
В комнате ("Простите, прибиралась я...") сели...
Юнолицый Гена с заглаженным чубом был ответственно-суров на фотографии над кроватью с тремя подушками горкой.
Виктор Сергеевич выставил на скатерть бутылку вина.
Напряженно читая его взгляд, она стала механическими движениями собирать на стол.
- Много лет все думал приехать к вам...
- А... - Она сглотнула. - Устали, поди, с дороги...
- Вы сядьте.
Она подчинилась в отчаянии.
Он налил стопки, посмотрел ей в глаза, на фотографию, отвел взгляд, вздохнул и кивнул коротко...
- Гена, - сказала женщина и упала головой на стол.
Она прихлебывала воду и аккуратно промокнула тряпочкой мокрое пятное на скатерти. Виктор Сергеевич загасил папиросу, встал со стопкой:
- Светлая его память...
Спокойная слеза затихла на ее подбородке и упала.
Он помолчал и кашлянул для разговора.
- Вы расскажите, - произнесла Анна Емельянова тоскуя и томясь.
Он заговорил с паузами, затягиваясь глубоко, приопуская веки.
