Владимир Аренев

«Восстать, или смириться, или…»

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

По вопросам коммерческого использования данного произведения обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:

Internet: puziy@faust.kiev.ua

Тел. (044)-440-54-95

Владимир Пузий (АРЕНЕВ), 1999

«Это случилось в те давние времена, когда Бог торговли Ашкандук уговорил Богиню охоты Сианнэ выйти за него замуж. Как утверждают легенды, на божественном пиру было много вина и самых разнообразных яств и гости вовсю гуляли, от души поздравляя молодоженов.

И вот, когда уже перевалило за полночь, Ашкандук, порядком выпивший и от того — невероятно раздобревший, поднялся с кубком в руках и заявил, что хочет что-нибудь кому-нибудь подарить.

Фаал-Загур, Бог боли, рассмеялся на это и сказал, что впервые слышит, чтобы Ашкандук желал сделать подарок. Все равно, что Ув-Дайгрэйсу, Богу войны, мечтать о мире.

Но Ашкандук настаивал. «Люди несчастны, — говорил он, — пускай и не по своей вине. Так хоть одного из них я сделаю счастливым. Ну же, братья и сестры, решайте, которого!» И поднялся со своего места Оаль-Зиир, качая седою головой. «Нет, — молвил Бог мудрости, — ты не сможешь сделать ни одного из них счастливым. Счастие — не есть состоянием стабильным, поскольку…» «Довольно! — прервал его Ашкандук (ибо, напомним, был он изрядно пьян). — Я все же попытаюсь. Имею право!» Ничего не сказал Оаль-Зиир, молча сел он на свое место и опустил очи долу. Но во взгляде его — говорят — таилась печаль предвидения.

Впрочем, никто из Богов этого не заметил. Всех захватила забавная идея, предложенная Богом торговли, и тогда…»

Утро едва-едва намечалось на сером небосклоне. Здесь же, в небольшой спаленке с единственным окошком, и вовсе царила непроглядная темень, еще не разбавленная рассветными лучами.

И все-таки женщина проснулась. Понять бы, отчего. Шайдин, кажется, не кричала. Малышка вообще оказалась на удивление тихой — не то что ее старший братец, Куугец. Ох, как же намучились с ним, пока Куги не подрос! Если бы не Ставиен, если бы не ее любимый, единственный, самый-самый родной человек во всем мире…

Гиир улыбнулась и рукой потянулась к левой половине кровати, туда, где лежал муж. Ладонь нашла лишь пустоту и смятые покрывала.

«Наверное, вышел по нужде», — Гиир вздохнула, перевернулась, устраиваясь так, чтобы видеть дверь, видеть Ставиена, когда он войдет. Полежала немного, ожидая сначала спокойно, потом — со все возрастающим нетерпением. Приподнялась на локте, выглянула в окошко.

Странно, двор, привычный старый двор напомнил ей сейчас погост. Не звенел цепью Рыжий, не кудахтали куры, молчал петух. Только большая жирная крыса внезапно выскользнула из-под поленницы дров, хозяйски огляделась и неспешно потрусила к хлеву. «И откуда взялась? Раньше никогда не было». Мыши в доме водились — куда от них денешься, но крысы…

Ставиен все не возвращался. Гиир вздохнула. В углу под кроватью хихикнуло беспокойство — хихикнуло, но затихло.

Потом закричала Шайдин. Девочка рыдала с надрывом, так, словно ей приснилось что-то страшное. Отзываясь, залаял Рыжий.

Гиир поднялась, накинула халат, подошла к колыбельке. Заговорила с дочкой, взяла ее на руки — та понемногу затихла, только всхлипывала.

С Шайдин на руках Гиир вернулась к кровати и села, выглядывая в окно. Крыса уже убежала. Рыжий замолчал. Ставиен все не возвращался.

«Наверное, вчерашний суп таки испортился. Нужно было выбросить. Теперь вот мучится желудком».

Хотя, странно, Гиир тоже ела суп — и ничего. И Куугец ел. Да и Ставиен не жаловался, только нахваливал, но он-то всегда нахваливает, так что…

Но куда же он подевался, в конце концов?!

И вот тогда-то Гиир заметила, что посох пропал. Тот самый, высокий — в человеческий рост — посох, который она считала чуть ли не личным врагом. Ставиен всегда, еще с детства, мечтал о странствиях. Его мать, встречаясь с матерью Гиир, частенько говаривала: «Вот ведь блажь какая! И не знаю, как с ней справиться. Это вс„ факиры бродячие, их работа. Наслушался баек, теперь только и разговоров, что про путешествия. Одна надежда…» — и она замолкала, многозначительно глядела на Гиир. Все в поселке знали, что Ставиен и Гиир, когда вырастут, поженятся. Так они сами решили. И родители того же хотели. Но чем старше становился Ставиен, тем чаще и чаще взгляд его уходил к самому горизонту и застывал, как у безумца. «Понимаешь, тянет что-то в дорогу. Не могу объяснить. Сам не знаю…» После свадьбы это у него прошло. Иногда, приступами, возвращалось, но — редко. Как правило, весной. Однажды во время такого приступа Ставиен и вырезал посох. «Зачем?» — спросила Гиир. А он ничего не ответил, молча обнял ее, а потом взял да и отнес посох на чердак. И никогда больше не доставал оттуда.

Когда Куугец подрос и впервые отпросился на лето уходить спать во двор, Гиир, поколебавшись, разрешила. Но не во дворе — на чердаке. Тогда-то посох снова появился в ее жизни. Кууги притащил проклятую палку в дом и спросил, можно ли ему взять ее, чтобы играть в пилигримов с соседскими мальчишками. Ставиен только печально взглянул на посох, а Гиир, неожиданно для самой себя, сорвалась на крик: «Нет! Нет! Положи на место и НИКОГДА не трогай!» Куугец расплакался и убежал — и опять посох на некоторое время ушел из ее жизни.

А три дня назад снова появился.

«Откуда это?» — спросила она вечером у Ставиена, как только тот вошел в дом.

«Что?» — не понял Ставиен.

«Посох. Еще утром не было, а сейчас…» — и вместо слов указала в угол, у двери.

Ставиен пожал плечами: «Не знаю. Наверное, Кууги вытащил. Да пускай стоит, не мешает ведь. И шляпу вешать можно» — и в подтверждение снял да и нахлобучил широкую соломенную нигу на посох.

Почему Гиир тогда не возразила? Наверное, потому что Ставиен отнесся к появлению посоха с абсолютным безразличием. Решила, мол, вылетела блажь из головушки — да и пора, давно пора: четвертый десяток лет разменивает. Не до странствий, тут вон с хозяйством бы управиться (лето сухое, нехорошее), да и четвертый рот в семье (Шайдин родилась два месяца назад) — не шутка.

А вот теперь посоха нет. Сейчас, задумавшись, Гиир вспоминала и странное поведение мужа в эти последние три дня: он был с ней особенно ласков, — и то, как Ставиен смотрел на детей. «Как будто прощался».

Она тихонько уложила доченьку в колыбель и, одевшись, вышла во двор. Солнце уже выдвинулось из-за горизонта, покрыв легкой позолотой листья деревьев, стены домика, лицо Гиир.

«Где же, где же искать?!..» Она открыла калитку, выбежала на пустынную улицу и лихорадочно огляделась. «Ну же, куда он пошел, думай, думай!» Хотела вернуть во что бы то ни стало, просто не представляла себя без него, дом — без него, детей — без… От одной лишь мысли стало тесно и больно в груди, закружилась голова. Гиир жила с этим человеком почти всю жизнь, а вот теперь какой-то посох…

Посох! Вот эти ямки в пыли, они наверняка остались именно от посоха. И — да, да! — начинаются от их дома.

Побежала за ямками. След тянулся вдоль улицы, в сторону леса. Гиир мчалась, неубранные волосы растрепались, волочились по ветру рваным знаменем. «Найду, найду, куда бы не пошел! Найду!» Лес, кажется, пробежала на одном дыхании. А потом — дорога вывела к тракту. Широкий, как высохшее русло некогда полноводной реки, он раскинул руки и, похоже, намеревался обнять весь Ильсвур, от края к краю. Здесь ямки пропали. И не удивительно — как им пропечататься, на твердой-то земле?

Гиир лихорадочно огляделась, но ни души не было вокруг, только в придорожных зарослях пожухлой травы заходились-стрекотали кобылки да в лесу стукнул о дерево дятел, словно подводя итог. Или — забивая последний гвоздь в крест-накрест заколоченные двери.

* * * Чуть дальше по тракту, на еще холодном от ночного воздуха валуне сидел человек. Он был широк в плечах, круглолиц и смуглокож, с широкой темной бородой и мелкими блестящими глазами-пуговицами. Одежда сидевшего мало соответствовала тому, где он находился. Право слово, путешествовать в парчовом, богато расшитом халате — это уже слишком. Но человек не путешествовал, человек ожидал.

На горизонте появилась серая точка и стала медленно увеличиваться. В этот ранний час пешеход на тракте был почти так же неуместен, как и сидевший на валуне бородач. Вскоре странник заметил поджидающего, но шагов не ускорил

— шел размеренно, как и прежде, стучал посохом о землю, смотрел себе под ноги… или не под ноги: не понять, ибо глаза скрывала тень от шляпы-ниги.

Поравнялся с бородачем, остановился. Встретился взглядом с блестящими пуговицами на лице сидевшего. Тот первым отвел глаза:

— Прости.

— Ничего, — сказал странник, и голос его казался высыпающимся из старого мешка песком. Старым песком. — Значит, так надо. Против Богов не попрешь… — осекся, кашлянул. — А против себя — тем более.

— Но ты ведь именно об этом мечтал всю жизнь, — бородач недоуменно развел руками. — С самого первого дня, как ушел странствовать, оставив ее, оставив дом, мать, отца — с того самого дня ты жалел об этом и мечтал вернуться, чтобы зажить нормальной жизнью. «Как все живут» — твои ведь слова?

— Мои, — согласился пешеход. — А я от них и не отказываюсь. Все так и было: ушел, едва исполнилось восемнадцать — взял да и сбежал вместе с факирами! Сколько раз потом пытался осесть на одном месте, зажить нормально… — а больше недели-двух не выдерживал. Брал посох, нигу — и в путь. Наверное, так устроен. Бывают жрецы и правители, танцовщицы и мясники. А я — странник. Я мертв без дороги.