Оноре де Бальзак

Модеста Миньон

Посвящается польке[1].

Дочь порабощенной земли, ангел по чистоте любви, демон по безмерности фантазии, младенец по наивности веры, старец по опыту жизни, мужчина по силе ума, женщина по чуткости сердца, титан по безграничности надежд, мать по терпению в страданиях и поэт по полету мечты, — тебе, которая к тому же сама Красота, посвящаю я этот труд, где твоя любовь, твоя фантазия, твоя вера, твой опыт, твое страдание, твоя надежда и твои мечты — основа, из коей соткано повествование, правда менее блестящее, чем поэзия твоей души, которая, отражаясь в твоих чертах, говорит тому, кто восхищается тобой, так же много, как говорят ученому письмена исчезнувшего языка.

В начале октября 1829 года нотариус Симон-Бабилас Латурнель направлялся из Гавра в Ингувиль; он шел под руку с сыном, за ним следовала его супруга, которую, словно паж, сопровождал старший клерк нотариальной конторы, маленький горбун по имени Жан Бутша. Когда наши путники — а по меньшей мере двое из них проходили здесь каждый вечер — дошли до поворота дороги, вьющейся вверх по холму наподобие итальянских тропинок, нотариус внимательно огляделся вокруг, как бы желая удостовериться, что их не могут подслушать ни сверху, ни снизу, ни спереди, ни сзади, и, понизив из предосторожности голос, обратился к сыну:

— Вот что, Эксюпер, я хочу поручить тебе несложную роль, постарайся сыграть ее половчее. Сейчас расскажу, что тебе надлежит делать. Но сам ты не доискивайся до смысла, а если поймешь, в чем дело, немедленно забудь свою догадку и потопи ее в водах Стикса[2], ибо в душе нотариуса, да и любого человека, готовящегося к юридической карьере, имеется свой Стикс, который бесследно поглощает чужие тайны. Прежде всего засвидетельствуй свое глубокое уважение, почтение и преданность госпоже Миньон и ее дочери, супругам Дюме и господину Гобенхейму, если он тоже окажется в Шале, затем, когда присутствующие забудут о тебе и замолчат, господин Дюме отзовет тебя в сторону. Все время, пока он будет с тобой говорить, внимательно наблюдай за мадемуазель Модестой (я тебе это разрешаю). Мой достойный друг попросит тебя выйти из дому и побродить пока по окрестностям, и приблизительно через час, часов в девять, ты вернешься с таким видом, будто страшно спешил. Смотри же сделай все, как нужно: вбеги, запыхавшись, и шепни ему на ухо, но так, чтобы мадемуазель Модеста тебя слышала: «Молодой человек пришел!»

На следующее утро Латурнель-сын отбывал в Париж, где он должен был приступить к изучению права. Вот почему г-н Латурнель и предложил своему другу Дюме воспользоваться услугами юного Эксюпера, которому отводилась не последняя роль в готовящемся заговоре, если судить по приведенному выше разговору.

— Неужели мадемуазель Модесту подозревают в любовной интриге? — робко спросил Бутша супругу своего патрона.

— Молчи, Бутша, — отрезала г-жа Латурнель, беря под руку мужа.

Госпожа Латурнель, дочь секретаря суда первой инстанции, была твердо убеждена, что в силу своего происхождения она вправе считать себя принадлежащей к высокопоставленной судейской семье. Теперь вам понятно, почему сия почтенная дама с багрово-красным лицом выступает столь величаво, будто она собственной персоной олицетворяет тот суд, решения которого строчит ее папаша. Она нюхает табак, держится прямо, словно проглотила аршин, важничает и как нельзя больше походит на мумию, которую с помощью гальванического тока вернули на минуту к жизни. Она пытается смягчить свой резкий голос аристократическими нотками, но это ей удается так же плохо, как и старание скрыть свою необразованность. Можно безошибочно определить общественный вес г-жи Латурнель — достаточно взглянуть на ее чепцы, украшенные букетами искусственных цветов, на ее накладные букли, кокетливо взбитые на висках, на цвет и фасон ее платьев. Впрочем, не будь на свете особ, подобных г-же Латурнель, что делали бы купцы со своими товарами? Возможно, что смешные стороны этой почтенной дамы, в сущности доброй и благочестивой, не так бы бросались в глаза, если бы природа, которая любит иногда подшутить, производя на свет столь нелепые создания, не наградила ее вдобавок гренадерским ростом, как бы желая еще ярче оттенить все ухищрения ее провинциального кокетства. Она никогда не выезжала из Гавра, она верит в непогрешимость Гавра, она все закупает в Гавре, она только здесь заказывает свои туалеты, она называет себя прирожденной нормандкой, почитает своего отца и обожает мужа. Низенький Латурнель имел смелость жениться на ней, когда она уже была перезрелой тридцатитрехлетней девицей, и прижил с нею сына. Те шестьдесят тысяч приданого, которые дал секретарь суда за дочерью, г-н Латурнель мог бы получить и за какой-нибудь другой невестой, поэтому сограждане приписали это редкостное бесстрашие желанию избежать вторжения Минотавра[3], от которого вряд ли уберегли бы нотариуса его личные качества, имей он неосторожность подвергнуть опасности свой семейный очаг, взяв в жены молоденькую и хорошенькую особу. Нотариус вполне искренне оценил неоспоримые достоинства мадемуазель Агнесы (ее звали Агнесой), а также не замедлил убедиться, как скоро наружность жены перестает существовать для мужа, Что же касается их ничем не примечательного отпрыска, которому дед, секретарь суда, дал при крещении свое нормандское имя, то г-жа Латурнель до сих пор не может опомниться от счастья материнства, несколько, правда, запоздалого, ибо она произвела сына в тридцать пять с лишним лет и, кажется, даже теперь в случае необходимости могла бы кормить своего Эксюпера грудью: гипербола, наиболее верно передающая ее неистовое материнское обожание.

— Посмотрите, до чего же он хорош! — говорила г-жа Латурнель своей молоденькой приятельнице Модесте, без всякой, впрочем, задней мысли, указывая на своего ненаглядного красавца Эксюпера, когда он важно выступал впереди дам, отправляющихся к обедне.

— Он похож на вас, — отвечала Модеста Миньон тем тоном, каким обычно говорят: «Ну и погода, ужас что такое!»

Мы намеренно привлекли внимание читателя к Эксюперу — персонажу более чем второстепенному, но надо помнить, что г-жа Латурнель уже в течение трех лет была наперсницей девушки, которой нотариус и его друг Дюме готовили западню, именуемую в «Физиологии брака» мышеловкой.

Что касается самого Латурнеля, то представьте себе низенького добродушного человечка, хитрого в той мере, в какой могут быть хитрыми вполне порядочные люди. Увидев впервые его странную физиономию, вы наверняка сочли бы его завзятым мошенником, но жители Гавра пригляделись к своему нотариусу. Из-за «слабого», как принято говорить, зрения почтенный нотариус носит зеленые очки, чтобы защитить от яркого света свои вечно красные глазки. Довольно жидкие брови отделены от очков узенькой полоской кожи, и кажется, что темная оправа очков повторена линией надбровных дуг. Подобные физиономии интригуют своей необычайностью, — достаточно посмотреть, какое впечатление производят на прохожего описанные нами два полукружия, расположенные одно над другим и разделенные впадиной, представьте к тому же бледное, изможденное лицо с остроконечной бородкой, как у Мефистофеля, которого художники пишут, взяв за модель кошачью голову; именно такова была физиономия г-на Бабиласа Латурнеля. Над безобразными зелеными его очками возвышается голый череп самого плутовского вида, ибо прикрывающий этот череп парик движется сам по себе, словно живой, и вечно сползает набок или на лоб, нескромно показывая космы седых волос. Напрасно будете вы вглядываться в этого честнейшего в мире человека, похожего в черном своем сюртуке на жука, насаженного, как на две булавки, на две тоненькие ножки, и напрасно будете доискиваться смысла этих физиогномических противоречий.

Жана Бутша — незаконного сына, брошенного отцом, — приютили в свое время секретарь Лаброс и его дочь Агнеса, и горбун благодаря упорному труду стал старшим клерком; он живет и столуется у своего патрона и получает девятьсот франков в год. Старообразный карлик Жан поклоняется Модесте, как божеству; он готов отдать за нее жизнь. Лицо его изрыто оспой и кажется еще меньше под шапкой жестких курчавых волос; из-под тяжелых полуопущенных век сверкает, как молния, пронзительный взгляд; бедняга не знает, куда девать свои огромные руки, и с семилетнего возраста постоянно чувствует на себе сострадательные взгляды окружающих. Разве сказанного не достаточно, чтобы объяснить его характер? Молчаливый, углубленный в себя, религиозный, известный примерным поведением, он вечно странствует в воображении по необозримым просторам страны, которая носит на карте Нежности название Безнадежной любви, и по бесплодной, но величественной пустыне Желания. Модеста окрестила нелепого Бутшу — Таинственным карликом[4]. Узнав об этом, старший клерк прочитал роман Вальтера Скотта и сказал Модесте:

— Не угодно ли вам принять сей амулет — розу из рук вашего Таинственного карлика?

Модеста бросила на своего обожателя уничтожающий взгляд, которым молодые девушки умеют осадить назойливого и жалкого кавалера, и несчастный Бутша разом упал с облаков на землю. Бутша сам прозвал себя «безыменный клерк», не ведая, что этот каламбур относится ко времени появления дощечек на дверях должностных лиц, но он, подобно супруге своего патрона, никогда не выезжал из Гавра.

Тому, кто не знает Гавра, небесполезно будет получить о нем хотя бы краткие сведения, ибо только в этом случае читатель поймет, куда направлялось семейство Латурнелей (можно смело сказать, что старший клерк был членом семьи нотариуса). Ингувиль расположен по отношению к Гавру так же, как Монмартр по отношению к Парижу: это предместье лежит на высоком холме, у подножия которого расстилается город. Разница лишь в том, что в данном случае и город и холм опоясывает не только Сена, но и море, в том, что Гавр тесно сжат кольцом укреплений, и в том наконец, что устье реки, порт и доки являют собой совсем иную картину, чем пятьдесят тысяч парижских домов. Шиферные крыши, окружающие подножие Монмартра, ка