Астафьев Виктор Петрович
Звездопад
Виктор Астафьев
Звездопад
Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпи тале. Об этом я расскажу сам. О своей любви мне рассказывать не стыдно. Не потому, что любовь моя была какой-то уж чересчур особенной. Она была обыкновенная, эта любовь, и в то же время самая необыкновенная, такая, какой ни у кого и никогда не было, да и не будет. пожалуй. Один поэт сказал: "Любовь - старая штука, но каждое сердце обновляет ее по-своему".
Каждое сердце обновляет ее...
Это началось в городе Краснодаре, на Кубани, в госпитале. Госпиталь наш размещался в начальной школе, и возле нее был садик без забора, потому что забор свели на дрова. Осталась одна проходная будка, где дежурил вахтер и принуждал посетителей следовать только через вверенный ему объект.
Ребята (я так и буду называть солдат, потому что в моей памяти все они сохранились ребятами) не хотели следовать через объект, "пикировали" в город мимо вахтера, а потом рассказывали такие штуки, что у меня перехватывало дыхание и горели уши. Тогда еще не было в ходу слова "пошляки", и оттого, стало быть, я не считал похождения солдат пошлыми. Они просто были солдаты и успе вали с толком провести отпущенное им судьбой время.
Вам когда-нибудь приходилось бывать под наркозом, под общим наркозом, несколько раз подряд? Если не приходилось - и не надо. Это очень мучительно быть несколько раз под наркозом.
Я помаю, был маленький и играл с ребятами на сеновале. Они бросили на меня охапку сена, навалились, и я стал задыхаться. Я рвался, бил ногами, но они смеялись и не отпускали маня. А когда отпустили, я долго был как очумелый.
Когда мне давали первый раз наркоз, я досчитал до семи. Делается это просто: раз - вдох, два - вдох. Потом станет душно и захочется крикнуть, рвануться, вытолкнуть из себя тугой комок, стряхнуть тяжесть. И рванешься, и крякнешь. Рванешься - это значит слегка пошевелишь рукой, а крикнешь - чуть слышным шепотом.
Но неведомая сила внезапно вздымет тебя с операционнoro стола и бросит куда-то в бесконечную темноту, и летишь в глубь ее, как звездочка в осеннюю ночь. Летишь и видишь, как гаснешь.
И все.
Ты уже во власти и воле людей, но для себя не существуешь.
Я почему-то думаю - так вот умирают люди. Может быть, и не так. Ведь ни один умерший человек не смог рассказать, как он умер.
Тогда я завидовал тем, кто быстро засыпал под наркозом. Очень тяжело засыпать долго. Минуло больше двадцати лет, а меня душит запахом больницы, в особенности хлороформом. Вот поэтому я не люблю заходить в аптеки и больницы.
Помню, в тот раз, с которого и началось все, я досчитал до семидесяти и канул во тьму.
Приходил в себя медленно. Где-то внутри меня происходила непонятная, трудная работа, словно диски сцепления в двигателе подсоединялись один к другому и мозг ненадолго включался. Я начинал чувствовать, что мне душно, что я где-то лежу. И снова все отдалялось, проваливалось. Но вот я еще раз почувствовал, что мне душно, что я лежу, и кругом тишина, и только пронзающий голо ву звон летит отовсюду.
Я напрягся и открыл глаза.
Посреди палаты было светло. Я долго смотрел туда, боясь закрыть глаза, чтобы снова не очутиться в темноте.
Горела лампа. Стекло на ней было прикрыто газетным абажуром, и я постепенно разглядел и увидел, что абажур повернут так, чтобы свет не падал на меня.
Мне почему-то стало приятно. Возле лампы спиной ко мне сидела девушка и читала книгу. Она в белом халате, поверх воротничка вроде бы темнела косынка. Волосы вытекали из-под белого платка на ее остренькие плечи.
Шелестели страницы. Девушка читала. А я смотрел на нее. Мне хотелось воды, чтобы омыть из горла тошноту, но я боялся вспугнуть девушку. Мне было до жалости приятно смотреть на нее и хотелось плакать. Я ведь был все равно что захмелелый, а хмельные русские люди всегда почему-то плачут или буянят.
И чем дольше я смотрел на девушку, тем больше меня охватывала эта умильная жалость и оттого, что лампа вот горит, и что вот девушка читает, и что я снова вижу все это, вернувшись невесть откуда. И, наверное, заплакал бы, но тут девушка обернулась. Я отвел глаза и полуприкрыл их. Однако я слышал, как она отодвинула стул, как повернула абажурчик, и мне стало светлее. Слышал, как она пошла ко мне. Я все слышал, но маскировался, сам не знаю, почему.
Она склонилась надо мной. И тут я увидел ее темные глаза с ослепительно яркими белками, разлетевшиеся на стороны брови, изогнутые ресницы, слепка припухлую, нравную губу, тоненькую шею, вокруг которой в самом деле была повязана цветная косынка. Нет, вру. Она не повязана была. Халатик на девушке был с бортами, и косынка спускалась с шеи вдоль этих бортов. Из кармана халата торчал градусник с обвязанной бинтом верхушкой. А одна пуговица на халате была пришита черными .полинявшим я нитками. И еще на девушке была кофточка, тоже завязанная черной тесемочкой, как шнурок у ботинка - двумя петельками. А повыше петельки дышала ямка. Я видел, что она дышала, эта ямочка! Я все, все увидел разом, хотя в палате горела лампа, всего лишь семилинейная лампа. Наверное, был еще какой-то свет, который озарил мне всю ее!
- Ну, как вы?
Я постарался бодро ответить:
- Ничего.
Девушка озабоченно и смешно сдвинула брови, которые никак не сдвигались, потому что очень уж разбрелись они в разные стороны, и подала мне воды. Я потянулся к стакану, по девушка отстранила мою руку, ловко подсунула мне под голову ладонь и приподняла меня.
Я выдул полный стакан воды, хотя пить не особенно хотелось. Она опросила:
- Вам дать снотворный?
- Не, - испугался я, застигнутый врасплох этим предложением, - я не хочу спать. - И, чего-то стесняясь, добавил: - Я уже наспался...
- Тогда лежите спокойно.
Oнa снова села за стол и раскрыла книгу. Но теперь я уже не решался долго смотреть на девушку. И только так, изредка, украдкой пробегал по ней глазами. Она сидела вполоборота, готовая прийти в любую секунду ко мне. Но я не звал ее, не решался.
В палате спали и бредили раненые солдаты. Некоторые скрежетали зубами, а Рюрик Ветров, бывший командир минометного расчета, все время невнятно командовал:
"Огонь! Огонь!.. Зараза! Вот зараза!.. Вот за-ра-за... Во-о-оза-ра-за-за-за..." Это уж всегда так: отвоюется наяву солдат, а во сне еще долго-долго продолжает воевать. Только во сне очень трудно стрелять. Всегда какая-нибудь неполадка стрясется: курок не спускается либо ствол змеевиком сделается. А у Рюрика, видать, мина в "самоваре" зависла, вот он и ругается. Мину из трубы веревочной петлей достают. Опасно! Вот он и ругается. Война во сне очень нелепая, но она всегда заканчивается благополучно. Иной раз за ночь убьют раз десять, но все равно проснешься. Во сне воевать ничего, можно.
Я так и не решился позвать девушку. Я просто чуть-чуть шевельнулся, и она подошла. Подошла, положила ладошку на мой горячий лоб и ровно бы всего меня накрыла этой прохладной и мягкой-мягкой ладошкой, потому что всему мне сделалось сразу легче, нервная дрожь, смятение, духота и покинутость оставили меня, отдалились, утихли.
- Ну, как вы? - снова опросила она. И снова я сказал:
- Ничего... - Сказал и проклял себя за то, что никаких других слов на ум больше не приходило. - Ничего, - повторил я и заметил, что она собирается снять ладошку с моего лба и уйти. Я сглотнул слюну и чуть шевельнул пальцами здоровой руки: - Вы... вы какую книжку читаете?
- "Хаос". "Хаос" Ширванзаде. Читали?
- Не-ет. "Хаос" я не читал. А вот "Намус" читал. Эго вроде бы тоже Ширванзаде?
- По-моему, да.
Снова стало не о чем говорить. Я знал, что она вот-вот уйдет и заторопился:
- А я много книжек читал. - Мне тут же стало жарко, и я пролепетал: - Правда, много, разных, всяких... Ну, может, и нe так много... - И разом возненавидел себя за такое хвастовство, и отвернулся к стене, и отрешенно ковырнул стенку ногтем, уверенный, что девушка сейчас уйдет и будет вечно презирать меня.
Но она не уходила.
Я прислушался.
Да, она стояла рядом, и я, кажется, слышал ее дыхание.
- Вам, может, почитать? - спросила она.
- Ой, пожалуйста! - обрадовался я. Девушка огляделась, покусала губу.
- Ах, нельзя! Свет будет мешать вам и соседу вашему, а он тяжелый. Знаете что, давайте лучше пошепчемся, а?
- Чего-о?
- Ну, поговорим шепотом.
- Давайте, - сразу переходя на шепот, стыдливо согласился я.
И мы заговорили шепотом.
- Вы откуда? - наклонилась она ко мне.
- Сибиряк я, красноярец.
- А я здешняя, краснодарская. Видите, как совпало: Краснодар - Красноярск.
- Ага, совпало, - тряхнул я головой и задал самый "смелый" вопрос: - Как вас зовут?
- Лида. А вас?
Я назвался.
- Ну вот мы и познакомились, - оказала она совсем уж тихо и отчего-то опечалилась.
А я лихорадочно соображал: уж не сделал ли опять что-нибудь неловкое?
- А теперь помолчим. Вам еще нельзя много разговаривать. Baм поспать бы.
- Нет, не буду, мне уже ничего... - запротестовал я, хорошо.
- Знаю я вас. Все вы так геройствуете, а потом...
И я сразу скис. Конечно, все мы. Нас тут много. А я-то уж, готово дело, расчувствовался. Она небось со всеми так вот шепчется, всех ласкает, как умеет. Жалко ей, что ли, пошептаться или воды подать. А я аж целый стакан выдул, балда!
И до того я расстроился, что мне, по всей видимости, стало хуже, и когда я очнулся снова, рассвет уже забил робкий огонек лампы.
Солдаты просыпались, кряхтели и охали, потому что вместе с ними просыпалась боль от ран, боль от недавно сделанных операций. Стоны, ворчанье, кашель, ругань - знакомая картина.
По окну криво текут капли. Ветка черная видна, вся усыпанная каплями, светлыми, круглыми. Два нахохленных воробья сидят на ветке - подачек ждут - крошки им из огона бросают.
