Астафьев Виктор Петрович

Последняя песня (Из романа 'Прокляты и убиты')

Виктор Астафьев

Из романа "Прокляты и убиты"

Последняя песня

А жизнь катила дальше уже без Герки-горного бедняка. Мать быстро старилась, кашлять начала, как и многие ханты, она была слаба грудью, сделалась молчаливая и легкая перед дальней дорогой. Девочки росли, две из них уже заканчивали школу, и хотя в Шурышкарах была одна девушка-дамочка, заведующая райбиблиотекой, которая уверяла Лешку, что лицо его совсем не безобразно и даже наоборот - мужественное, что стыдиться ранений, полученных при защите Родины, просто позор, он все же дотянул двух сестренок до самостоятельной жизни, а третью, лицом и повадками - вылитый папа, вконец избалованную матерью, закрепил при себе и только после этого сделал предложение терпеливо дожидавшейся своей участи завбиблиотекой.

Ныне он ведает районным узлом связи, избран депутатом райсовета и вообще на хорошем счету и в почете всеобщем и уважении проживает, но отчего-то не проходит печаль его и горесть, приобретенные на фронте, и так все послевоенные годы тащится и тащится нить воспоминаний за ним и никак не обрывается, и горькое недоумение всегда охватывает его, когда он читает или слышит хвастливые воспоминания о войне людей, которые или забыли, как там все это было, или были на какой-то другой войне...

Возвращался однажды из Крыма с курорта Шестаков, остановился в Киеве, по справке адресного бюро отыскал отставного генерала Сыроватко, объяснил, кто он и что ему надо, на машине Сыроватко, древнем, заезженном "ЗИМе" они поехали туда, где воевали, за Днепр.

Берега, где кипела переправа, были затоплены. Над ними ходили густо-зеленые волны. От воды воняло и за десять еще верст слышна была эта вонь. С подмытых берегов сползали старые хатки, а стены и скаты крыш новых хат с речной стороны были оплесканы зеленой плесенью, и эти хаты тоже казались старыми и сирыми. Деревца в садах, тыны в огородах, даже будылья подсолнухов и плети помидор, и сами помидоры на огородах были в плесенном тлене...

На водохранилище не было ни лодок, ни людей, даже чайки не кружились. Только хлестали и хлестали в берег густые от цвета и слизи, тяжелые волны, и отчетливо виделся на зеленых волнах, без дыма и звука, словно убегавший от кого-то, белый одинокий катерок.

Берега старого деда-Днепра были куда как приветливей и краше, хотя и видел их Лешка в лихую пору.

Посетили они и мемориал, построенный в Старо- Петривцах возле сохраненного командного пункта командующего фронтом и армией в честь освобождения Киева и битвы за Днепр.

Много дивизий, и та, в которой довелось Шестакову ноевать, поименованы золотыми буквами на стенах мемориала.

Сердце дрогнуло и сжалось, когда он увидел среди героев битвы за Днепр портрет майора Зарубина. Лешка пожалел, что не надел своего ордена "Славы", оставил его дома. Зарубина Александра Васильевича в живых уже не было. После войны он работал преподавателем в артиллерийской академии, в пятьдесят шестом году неожиданно вышел в отставку и скоро умер от старой болезни сердца.

Побывали на могиле полковника Славутича, перенесенной сюда по настоянию Сыроватко. Положили цветы и жестяной веночек на старый, стриженной травой покрытый холмик, и Лешка подумал, что могилы Васконяна, Мансурова поди-ка остались под водой, и нет их в списках героев битвы за Днепр, как нет и тех, что поднимались со дна Днепра, плыли безглазые, безгласные вниз по реке, "за могилой и крестом", и мыльная пена пузырилась вокруг них. Да и не занесешь всех, убитых на войне, в списки. Это была бы неслыханно толстая книга, и жизни человеческой, наверное, не хватило б прочесть ее...

Но есть еще память Лешки Шестакова, рядового солдата в Великой войне пылинки в великой буре, есть живая душа и раны, которые болят к непогоде и с каждым годом болят все тупее и настойчивей, и еще есть его правда, правда солдата, без которого "народ не полный", и правда его достойна уважения, как и та, которую имеют возможность говорить громко, на всю страну и мир большие генералы. Они ведь делали одно и то же дело - генералы и солдаты защищали одну Родину, один и тот же народ, тем более, что память и раны болят одинаково у всех людей, как у маршалов, так и у рядовых, особенно в непогожие дни.

В такие вот дни или в зимние вечера, в далеком северном поселке, домишки которого примерзли к белому берегу белой широкой Оби, бывший рядовой Великой армии, Алексей Шестаков частенько достает тетрадку в коричневом переплете, с нарисованной чернилами на обложке чайкой, поименованной "Рукописью", и всякий раз задерживается глазом на одном и том же месте, на стихотворении, помеченном сорок третьим годом:

Как незаметно годы пролетели!

Как незаметно молодость прошла!

Мои глаза, что пламенем горели,

Закрыла прогоревшая зола...

А был когда-то я веселым, стройным,

И сердце беззаботное имел.

Играл и пел, и лишним не бывал в застолье,

И женщин обездоленных жалел...

Но как же? Где же? И в каком ненастье,

Проплыло мое счастье стороной?

Иль потерял его я во злочастье!

Иль смыло его встречною волной?..

Чего ищу? Чего хожу - не знаю,

Но грудь болит, а в памяти тоска,

И мыслями я часто пролетаю

Сквозь версты, время, дали, облака...

Tyда, где Север бьет снега и кружит,

Туда, где лишь весной начнется птичья звень,

Туда, где женщина одна по Герке тужит,

И ждет его, как солнце ждет, как день!..

Так что же я искал, какое счастье;

Какой любви, нездешней, неземной?

Вот, пережив военное ненастье,

Теперь я знаю - все мое со мной!

И Родина, и женщина, и дети,

И дальнее Обское зимовье,

И тот далекий огонек, что неугасно светит

На тихой, горькой, на земле моей...

Так что же я ищу? О чем тоскую?

Зачем печаль я боль меня томят,

Один в смятеньи все бреду, бреду я,

И нет покоя мне, и никогда не будет.

Не закончил стих отчим Герка-горный бедняк. При жизни некогда ему было, не выбрал он времени для обстоятельной, отеческой беседы с пасынком-солдатом. А, может, и не хотел. Может, умнее себя не старался быть?..

На соседней страничке госпитальной тетрадки цветным карандашом нарисован синий голубок с розовым конвертом в клюве, и закудрявлено: "Дорогому Гери от его симпатии Глаши" и дальше песня, пустяковенькая, как детское горе обнажается: "Товарищ, товарищ, болят мои раны, болят мои раны в глыбаке.."

1972