Берендеев Кирилл

Бинго !

Берендеев Кирилл

Килгор Траут

Бинго!

Обряд венчания закончился. Епископ отошел, в угол, к столику со спиртным, и стал неторопливо, чтобы не было заметно, как у него дрожат руки, наливать в стакан коньяк. Немного, на два пальца. И все же бутылка несколько раз стукнула о край стакана. Он пугливо обернулся, но рассеянные взгляды собравшихся смотрели куда угодно, кроме того уголка, где находился он. И, отделенный от остальных, епископ еще раз подумал о том, что служители церкви должны обладать не ставящимся под сомнение иммунитетом, даже перед лицом тех варваров с востока, не верящих ни во что, кроме своего азиатского вождя, что штурмовали сейчас город над их головами. Эта мысль его немного успокоила. Немного и ненадолго. Допив коньяк и закусив виноградиной, он подумал, а вдруг те не разберутся, и снова начал бояться. И присоединился к остальным.

Остальные, едва венчание закончилось, и епископ отошел в угол к напиткам, стали невыносимо скучать. Смертельно скучать, так точнее сказать. Кроме епископа, в бункере находились еще несколько человек известных, если не всем, так многим, и вовсе неизвестных. Из известных были диктатор той страны, столица которой, взятая в кольцо, ныне подвергалась ожесточенным налетам авиации и беспрерывным атакам наступающих войск противника, и министр пропаганды, чья последняя речь прозвучала всего день назад и призывала оставшихся в живых жителей города не сдаваться ни при каких обстоятельствах; среди неизвестных - любовница диктатора, вот уже три минуты как его законная супруга, а так же жена министра пропаганды и двое его детей: сын и дочь.

Все они, а так же еще несколько человек, - возможно, - находились в бункере в пятнадцати метрах под поверхностью земли, содрогавшейся беспрерывно от разрывов, наносимых с воздуха авиацией, с земли артиллерией. Возможно, в убежище, в дальнем его конце, еще находились люди, - час назад один из них заходил в помещение, служившее кабинетом диктатора, но с тех пор прошло долгое по меркам этого мира время, и еще слышались звонкие взрывы, совсем рядом, так что невозможно было сказать со всей определенностью, живы ли те, находящиеся в иных комнатах, или уже нет.

Человек, вошедший в кабинет диктатора час назад, спрашивал о дальнейших распоряжениях. Но диктатор ответил только: "на ваше усмотрение" и захлопнул перед ним тяжелую насыпную дверь. Он хотел остаться один, и, вместе с тем, боялся этого, одиночества в бункере, где за стенами ждут его подчиненные, ждут не его указов уже, нет, своего часа, а высоко вверху, в десятках метров над ним содрогается и гудит земля, рушатся и горят здания, от беспрерывных разрывов бомб и снарядов, - одиночество в таких условиях равносильно безумию. Но и безумием же было оставаться наедине с любовницей, теперь уже законной его женой. Диктатор понимал, что ничего не может ни сказать ей, ни сделать. Общие фразы он выговорил ей давно, еще вчера вечером он выговорил их до единой. А сегодня она перестала быть его любовницей, как бы подтверждая, что ни сказать, ни сделать наедине или на людях, им совершенно нечего.

Она понимала это лучше и потому с утра держала зажатой в кулаке ампулу цианида. А он боялся. Чего именно - объяснить не мог: предсмертных мук, негодности яда, самой смерти, хотя боязнь смерти в пропахшей ей самой помещении уже выветрилась исправно работающей вентиляцией. И еще он боялся беспомощно тянуть с последним выбором, каждую минуту играть в "чет-нечет" со смертью, которая здесь, за стеной, ждала его решения. Но он откладывал и откладывал его, хотя все уже было готово, и все уже были готовы к нему.

Ему был предложен пистолет, но он с негодованием отказался. Пистолет внушал отвращение. За свою жизнь диктатор не убил ни одного человека, тем более ему было страшно убивать самого себя. Тогда он решил играть со смертью в "чет-нечет" и каждая выигранная минута казалась ему более счастливой и одухотворенной, - если в бункере можно говорить о таких словах, - чем предыдущая.

Все ждали его сигнала. Но сигнала не было. Обряд венчания кончился, и снова сигнала не последовало. Значит, необходимо было срочно заняться чем-то иным.

Другой вопрос, чем.

Меж тем молчание, последовавшее после очевидных слов поздравлений брачующимся, все длилось и длилось, не в силах закончится, и отвлекало от любых мыслей с невозможной настойчивостью. В бункере опасно долго молчать и бездействовать даже в присутствии большего числа людей. От этого становятся явственно слышными звуки взрывов беспрерывно падающих на город бомб, от которых уже зазмеились трещинами стены, и стала сыпаться с потока штукатурка. И тогда в мозг невольно закрадывается мысль: а не слышна ли бомбежка лучше, чем вчера, чем днем, чем час назад? не истончился ли пласт земли, надежно скрывающий от налетов авиации? не начал ли взрывных работы противник, чтобы таким способом добраться до бетонного купола бункера и....

Поэтому министр пропаганды, начавший уже это чувствовать, неожиданно произнес:

- Полагаю, надо как-то отметить, - и присел на краешек стола, только сейчас ощутив, как затекли его ноги от долгого стояния и как напряжен мозг от постоянного вслушивания.

- Что отметить? - отозвался диктатор. - Венчание?

Он взглянул на любовницу, однако ничего не сказала. И не разжала кулак. Она не разжимала его, даже когда произнесла "да", и когда коснулась его губ ледяными губами. И диктатор сказал:

- Ни к чему. Я полагаю, - и, заметив направленный на него взгляд любовницы, не смог продолжать. Ему захотелось стиснуть ее кулак, сжать с такой силой, чтобы ампула лопнула, чтобы она вздрогнула всем телом и в испуге разжала ладонь, глядя, как на пол стекают капли жидкости, каждой из которых за глаза достаточно, чтобы исчезнуть. В зажатом кулаке заключалось ее превосходство, космическое превосходство над ним, и он очень хотел, чтобы это превосходство исчезло, сменившись привычными страхом и растерянностью.

Возьмет ли она тогда новую ампулу в руку, подумал он. Или будет ждать его сигнала? Теперь, когда она перестала быть его любовницей, он не мог ответить со всей определенностью. Раньше, еще полчаса назад - да, теперь нет.

Супруга министра спокойно поднялась и подошла к столику с бутылками.

- Есть тост, - излишне робко произнес ее муж.

- Вы собираетесь накачаться в ожидании? - язвительно спросил диктатор. Слово "смерть" не нуждалось в упоминании. Супруга министра вздрогнула.

- Мы же выпьем за ваше здоровье, мой предводитель.

- Это так необходимо?

- Тогда за здоровье вашей супруги, - она успела налить два бокала "Шато д`Ор" и один из них уже протягивала новобрачной. Ему показалось, что именно сейчас, в эту секунду она разожмет кулак, выпьет за свое здоровье и уйдет. Однако выбить не успел, увидев внезапно пред собой второй бокал, предназначавшийся ему самому. Он вздрогнул, но принял его. Супруга министра налила себе и мужу.

- А мне?

Мальчик впервые за долгое время подал голос; до сего момента он и его сестра сидели в противоположном от места венчания углу и во что-то сосредоточенно играли. Отвлекшись на сумбурные поздравления, он тотчас же вернулся к своему времяпрепровождению.

Диктатор хотел было кивнуть, но мать мальчика отказала тому в удовольствии приобщиться к компании взрослых, и сынишка снова занялся игрой. А диктатор замер в ожидании, следя за кулаком любовницы. Едва он разожмется, подумал диктатор, как ему надлежит немедленно выбить бокал из руки.

Последним бокал получил епископ. В бутыли оставалось еще чуть-чуть.

Над головой бухнуло особенно сильно. Все разом вздрогнули и взглянули наверх. В тот же миг диктатор опустил голову, глядя на зажатый кулак любовницы. Нет, значит, не сейчас.

С потолка посыпалась струйка песка. Точно на его голову. Он отскочил, песок посыпался в бокал.

- Возьми мой, - предложила любовница. Диктатор отрицательно покачал головой. Он не мог ни отойти, ни послать кого-то за переменой. Все мысли были сосредоточены на сжатом кулаке.

И все же он нашелся.

- Вот и снег пошел, - произнес он, раздвигая в деревянной улыбке губы.

Министр пропаганды автоматически рассмеялся. Его супруга немедленно подхватила; последней засмеялась любовница. Он вздохнул с некоторым облегчением. И выпил вино.

Никто не упал на пол, корчась в судорогах, брызгая слюной; допив бокалы, все отдали их супруге министра, которая вернулась к столику.

- Еще? - спросила она.

- Излишество.

Он выиграл новую отсрочку и был рад этому. Ничего не случилось, это главное, его любовница все так же сжимала кулак, лицо ее все так же напряжено и сосредоточено, даже его сильная близорукость, тщательно скрываемая ото всех, кто был вне пределов бункера, не мешала, а, скорее, помогала увидеть трагически изменившиеся черты некогда бесценного лица.

Когда последние слова пришли ему на ум, он внутренне усмехнулся. Фраза явно не для бункера. И чтобы не воспроизводить ее далее до бесконечности, а помнить лишь о маленькой своей победе, об отсрочке, сказал:

- Лучше послушать историю. Господин министр, - при этих словах министр пропаганды вздрогнул и пролепетал: "да, мой предводитель", - вы, как отец красного словца в нашей стране, непременно должны рассказать что-то... возвышенное или патриотическое, как вам больше нравится.

Министр был в явном замешательстве.

- Конечно, мой предводитель. Но о возвышенном много лучше меня расскажет наш патер. У него всегда в запасе есть...

- Ищете, как увильнуть от поручения? - диктатор усмехнулся. - Ну, хорошо. Пускай будет по-вашему.

- Я мог бы рассказать вам одну историю, - произнес епископ, стоя позади супруги министра и не стараясь быть более заметным. Но диктатор уже передумал.

- Нет, к черту истории. Мы не узнаем ничего нового, кроме нового набора известных всем слов. Так ведь говорится у Екклесиаста?