Берендеев Кирилл
Обязательность встреч
Берендеев Кирилл
Обязательность встреч
Завещание вступило в силу поздней осенью, последние формальности были улажены на исходе октября, а первого ноября я, как официально признанный наследник, вступил во владение всем доставшемся мне имуществом.
Мне не стоило бы произносить этих высокопарных фраз, годных разве что для романов XIX века, но удержаться оказалось невозможно. Так уж повелось, что при слове "наследство" всякий человек немедленно вспоминает всё, прочитанное им ранее в романах Коллинза или Диккенса и подобных им авторов, воображение его, словно повинуясь условному рефлексу, начинает рисовать златые горы, томящиеся на чердаках и в подвалах старинных особняков, тенистые аллеи парков за высокой изгородью и пыльные пачки ветхих векселей, переходящих из поколения в поколение. Я вынужден был разочаровывать своих редких слушателей, если, при случае, разговор заходил на эту тему, я говорил о том, что в их представлении никоим образом не сочеталось со столь значимым, почти мистическим словом. Золотые горы рассыпались в мелкую пыль, подрывая фундамент вековых поместий, сотканных из туманов фантазий. Собравшиеся послушать историю, будто пришедшую из темной глубины прошлого, завороженные поначалу потоком магических фраз, на кои я старался не скупиться, не дослушав, переводили разговор на другую тему, а порой вовсе оставляли оратора в вакууме одиночества. Еще бы, ведь упомянув эти священные мантры, я внезапно, словно в забытьи, заговаривал о каких-то, ни к чему не обязывающих, десяти тысячах рублей на сберкнижке, о нескольких десятках акций давно обанкротившихся компаний, и о крохотной квартирке на последнем этаже старого дома, уже очень давно ждущего и никак не дождущегося капитального ремонта. Я разочаровывал своих слушателей... впрочем, я и сам был разочарован. Ведь в первый момент, когда я узнал о наследстве, мне, как и им, вспомнились классики.
Письмо, полученное мной из нотариальной конторы, было очень кратким и не содержало никаких излишеств, каковые можно вообразить, получая подобные письма. Простая констатация факта: вам необходимо придти по вышеуказанному адресу, по делу, которое представляет для вас интерес. И, тем не менее, иного повода получить повестку от нотариуса я не мог себе представить.
В итоге, я оказался прав; жаль, что чувство неизбежной правоты напрочь заглушило все прочие, в том числе и те, что я бережно хранил и лелеял с самого детства. Знаете, хотя нет, конечно, не знаете.... Просто долгие годы, проведенные в одиночестве, накладывают определенный отпечаток, странный знак на лицо, заметный издали, особенно тем, кто испытывал подобные чувства - горечь, напополам смешанную с надеждою. Этакую Каинову печать.
Я рос без отца, он покинул нашу семью в незапоминающееся для меня время, мне тогда было всего три года. Мама признавалась, что они не ладили, после моего рождения особенно, и одним вечером отец просто ушел, хлопнув за собой дверью. Раз и навсегда перечеркнув утомившее его прошлое, избавившись от него, чтобы начать строить новое будущее. По слухам, доходившим до меня изредка, по прошествии короткого времени, года или двух, после ухода, он нашел новую супругу, а потом не то ушел снова, не то был принужден смириться с ее уходом. И с тех пор я не знал о нем ничего: ни как он жил, ни где, слышал только, что он никогда не покидал город, и мы, быть может, встречались друг с другом на улице или в транспорте, но не останавливались, чтобы перекинуться словом, ибо обречены были на неузнавание.
Отец покинул нас, оборвав все нити. Несколько лет спустя, когда первые воспоминания уже смогли отложиться в слабой еще памяти ребенка, я запомнил, как к маме приходила на огонек соседка снизу, и они, закрывшись на кухне, долго, порой часа два-три говорили о том, о сем. Иногда проскальзывало имя отца, и тогда я, стоявший под дверью, чтобы не пропустить словечка, приникал к дверной щели, напряженно вслушивался в разговор. Но почти ничего мне не удавалось выведать больше, кроме тусклых, пожухших фраз: "бросил... живет вроде ничего... я его встречала намедни... усталый он какой-то... нет, вроде не один".... Тогда я не понимал значения долетавших до меня пожелтевших обрывков слов, понадобились годы одиночества, чтобы постигнуть их смысл. Долгие, долгие годы....
Мама ушла, едва мне минуло шестнадцать лет. Я закончил школу и пытался поступить в университет, неудачно. Она тоже очень устала, годы, прошедшие с момента ухода отца, очень быстро состарили ее, каждый из них она проживала как пять. Последнее время мама часто и подолгу болела и почти не выходила из дому, лишь изредка спускалась в магазин за покупками к ужину. Все остальные заботы по дому легли уже на меня.
Она ушла мокрой промозглой осенью, в конце сентября, сидя у окна и ожидая моего возвращения с работы. Я удачно устроился, и в тот день должен был еще продвинутся по службе, должно быть, увидев из окна мое лицо, она поняла, что беспокоиться ей больше незачем. Когда я вошел в кухню, улыбка еще блуждала на ее побелевших губах....
С той поры прошло еще столько же. На следующий год все же поступил в университет, на вечернее отделение, окончил его. Устроился по распределению, а затем еще дважды менял место работы. Нет, так и не женился - не смог, не сумел... или Каинова печать на лице не позволила мне сделать этого?
Не знаю. Возможно, я просто слишком привык к себе, таком(у), какой есть, каким стал, чтобы делить свою жизнь еще с кем-то. Привык обходиться малым, тем, что имею, и не ждать большего. Это оказалось не так уж тяжело. Куда тяжелее было не вспоминать и стараться не надеяться. И лишь от снов невозможно было укрыться. Они и сейчас еще, после стольких лет, порой тревожат меня. Тревожат несбыточными детскими ожиданиями.
Мне всегда казалось, что отец вспомнит, просто обязан вспомнить обо мне. Казалось, что его непременно должна поджидать удача, что фортуна всякий раз улыбается ему, и он, исполненный этой обнадеживающей улыбкой, непременно найдет время и отыщет меня в городе. Тем более что это так просто: выкроить лишний час и вернуться в квартиру, что когда-то была покинута им. За прошедшее время мы не сменили адреса.
Я надеялся на его успех, на его удачливость и везение, более всего потому, что вовсе не знал своего отца. Мама в моем присутствии старалась не упоминать о нем, и негласное это табу распространялось на любой мой вопрос, так или иначе касающийся прошлой жизни; а более расспрашивать об отце мне не у кого было. И оттого, что я не знал своего родителя, я мечтал, забывая обо всем, надеясь когда-нибудь присоединиться к нему. Сердце екало и заходилось мучительно сладкой болью, когда я думал об этом, лежа вечерами в своей детской кровати. Ведь тогда я уверен был, что именно затем отец и покинул нас, чтобы, преуспев во всем, непременно вернуться и изменить окружающий нас мир раз и навсегда.
Годы шли своей чередой, незаметные, но неумолимые, старательно выветривая, истончая и заметая детские надежды. И сердце уже не екало, и привычные мечтания приобрели серый налет повседневности. Последний раз оно екнуло в тот день, когда я прибыл к нотариусу - отметив день памяти похороненным надеждам, о которых я и вспомнил-то смутно, получив приглашение явиться. Сердце, екнув, успокоилось тотчас, а когда я прибыл и ознакомился с завещанием, и вовсе замерло. И уже не мешало пройти весь путь формальностей, необходимых для получения наследства.
Перечитывая лист бумаги, содержавший в себе мои несбывшиеся мечтания, я вновь и вновь задавался вопросом: почему, откуда во мне выросло и созрело непоколебимое убеждение в безусловной удачливости отца, в неизменных успехах всех его начинаний, в предприимчивости, да еще очень во многом. Во всем том, чего не имели ни я, ни моя мама. Может, ответ лежит в этом?
Не то, чтобы я был неудачником, нет. Дело скорее в другом, в отсутствии всякой веры в удачу, слишком часто отворачивающейся от нас и будто в насмешку изменявшей с другими. Наша жизнь всегда текла ровным ленивым потоком, медленные дни, похожие один на другой как стершиеся монеты, проходили чередой, месяцы неторопливо складывались в годы, и лишь редкие вехи - неожиданные покупки, "непоправимые" потери, вроде разбитых чашек, да болезни - отмечали долгий, но совершенно незаметный путь. Это поначалу я рвался, пытаясь доказать и себе и всем остальным, что путь, данный свыше, не нужен мне и я с легкостью избегну его затягивающего влияния. Я старался хорошо учиться, один год окончил со всеми пятерками... кроме тройки по физкультуре - в этой дисциплине я всегда был слаб. Я участвовал во всевозможных конкурсах, программах и концертах, но был замечен лишь раз, когда занял третье место и получил безделушку в подарок. Оставшись один, я попытался в последний раз переломить судьбу, ответив ей на непоступление в университет получением должности секретаря в одной перспективной конторе, занимавшейся недвижимостью, и быстрым продвижением по службе в ней. Пока судьба не отомстила в своей византийской манере - мое преуспевающее, респектабельное предприятие в одночасье обанкротилось, просто перестав существовать.
На все попытки было заранее заготовлено противодействие, неудивительно, что со временем я пришел к этому печальному выводу, оставил надежду свернуть с предначертанного пути, и осмеливался лишь мечтать о том, кто, избегнув тлетворного влияния, захочет вернуться, чтобы спасти и меня. Иного пути для себя я уже не видел.
И я заранее прощал отца, надеясь на то, что он, более того, я вменял ему это в обязанность. И надеялся не на свои - на его успехи.
Теперь, как можно было с легкостью убедиться, успехи эти оказались столь же невесомы, как лист бумаги, дарующий мне осколки былых надежд и мечтаний.
Впрочем, они, осколки эти, вспыхнули еще раз, в тот миг, когда я, пытаясь совладать с непослушным замком чужой пока еще квартиры, все же повернул ключ и приоткрыл тяжелую металлическую дверь. То, что оказалось за ней, могло сравниться со слабым отражением детских мечтаний. И я, едва увидев открывшееся мне, сразу вспомнил о них, вспомнил, даже не осознав поначалу этого.
