Луи Анри Буссенар

У экватора[1]

Эпизод из путешествий по Гвиане

После длительного перерыва я вновь очутился на Марони, широкой реке, что трехкилометровым многоводным потоком течет между Гвианой[2] Французской и Голландской.

Уже много часов мы плыли на пироге вниз по реке. Позади остался последний водопад Гермина, естественной плотиной преграждающий стремительные воды Марони.

Через два дня я надеялся прибыть в Сен-Лоран, одну из французских исправительных колоний, расположенную в сорока километрах от устья реки, и здесь распрощаться со всеми неудобствами, омрачавшими прелесть путешествия по верхней Гвиане. Наконец-то мое тело вытянется на настоящей постели, а желудок будет переваривать настоящий хлеб! Настоящий, не имеющий ничего общего с маниокой[3] пшеничный хлеб, какой только могут выпекать в родной провинции Бос![4]

Эти мечты, как и близкая перспектива возвращения в цивилизованную страну, вдохновляли меня.

Представьте себе на минуту, что в течение многих недель вам приходилось спать под открытым небом в подвешенном состоянии — в гамаке, ничем не защищенном от комаров, летучих мышей-вампиров, скорпионов, сколопендр[5] и макак; что ежедневно вы вынуждены слушать бесплатные, обязательные концерты выпей, жаб и обезьян-ревунов и, за неимением лучшего, наслаждаться обществом кайманов, электрических угрей[6], игуан и панголинов[7] и многочисленных обезьянообразных — от коаты[8] до сапажу… и что, наконец, вы сможете себе сказать — «моя миссия закончена» и перспектива возвращения к привычному европейскому образу жизни уже вполне реальна. Разве это не причина для того, чтобы почувствовать себя счастливейшим из путешественников?..

Весь персонал я переправил на пристань Сакура, где находились склады с товарами моих друзей Казальса и Лабурдетта, все предметы, вывезенные из экспедиций. Осталась лишь пирога, на которой я сейчас и плыл по Марони, сопровождаемый семейством чернокожего бони[9] из Парамака.

Глава семьи — высокий негр атлетического сложения, более пяти футов ростом, с правильными чертами лица, нрава кроткого и добродушного.

Его жена Изаба, крепкая, высокая и широкая как шкаф из эбенового дерева, с симпатичным лицом, на котором постоянно играла добрая улыбка.

И наконец, их сын Квасиба, живой и веселый, как все негритята его возраста.

Одежда всех троих ограничивалась лишь тем, чем покрывало их солнце, да «фигового листка»[10] — узкой котоновой повязки на бедрах, более скромной по размерам, чем купальные трусики. Это одеяние первобытных людей давало, конечно, предельную свободу движений, но я не мог без содрогания смотреть на незащищенность кожного покрова от лучей раскаленного светила. Я, одетый в легкую белую фланелевую блузу, чувствовал себя примерно как черепаха под своим панцирем на горячих углях. Мой череп буквально чуть ли не плавился под широкополой шляпой, а все трое бони с непокрытыми головами весело работали веслами и орали во всю глотку песни. Особенно старался десятилетний мальчишка, доминируя в этом трио своим высоким фальцетом…[11] и изо всех сил налегая на однометровые весла, длиной в два раза меньше отцовских.

Глава семейства, заняв самое ответственное место на корме пироги, загнутой, на манер венецианских гондол, с обеих концов, греб и одновременно рулил лодкой. За ним следовал я, ваш покорный слуга, устроившись на довольно неудобном походном офицерском сундучке образца 1869 года, затем — юный Квасиба, повиснувший на своих маленьких веслах, и последней на носу — Изаба.

Хрупкий челнок, шесть метров в длину и восемьдесят сантиметров в ширину, погруженный почти до бортов в воду, уверенно двигался по спокойной сейчас поверхности реки.

Устойчивость этих лодок, которые вырубались из единого куска негниющего ствола дерева, была настолько велика, что сидя в ней не ощущалось абсолютно никакого качания. Столь же большой была и их прочность. Нос пироги, загнутый на десять сантиметров, то есть в четыре раза круче, чем ее корпус, позволял ей успешно преодолевать самые сложные переправы через бурные стремнины.

Я очень спешил прибыть на место. И, чтобы стимулировать работу моих чернокожих лодочников, открыл бутылку тростниковой водки, к которой каждый из них с жадностью припал. Но по своей притягательности этот экваториальный нектар не шел ни в какое сравнение с банкой сардин, вскрытой с помощью ножниц из моего хирургического набора.

Надо было слышать, как заскрежетали челюсти бравых дикарей при виде скверной маслянистой рыбешки, поглощенной в мгновение ока. После закуски они принялись за более солидное блюдо, состоящее из копченого мяса коаты, большой черной обезьяны. Отцу досталась головная часть, матери — хвостовая, а сыну — лапка.

После обильной трапезы и десерта, роль которого играла «куак» — разбавленная водой маниока, они с удвоенной энергией заработали веслами.

Кому-то, возможно, покажется странным, что я праздно сидел в лодке, нещадно эксплуатируя женщину и ребенка.

Могу ответить на это естественное замечание, что в Гвиане женщины могут управлять лодкой так же легко и ловко, как мужчины, не выпуская по семь с половиной часов весел из рук. Этот опыт они приобретают с детства, и владеть веслами для них так же естественно, как европейской женщине владеть иголкой.

Поэтому я не могу упрекнуть себя в недостаточной галантности.

После обеда Изаба запела. Я же стал приводить в порядок свои записи для «Дневника путешественника», выкуривая одну сигарету за другой.

Голос женщины не лишен был привлекательности. Она имела, несомненно, хороший слух и, как у всех представителей ее расы, прекрасное чувство ритма.

Это была старинная песня-речитатив:

Последний слог Изаба виртуозно долго тянула дрожащим голосом, пока хватало воздуха в легких.

После учтивого приглашения, адресованного брату, наступала очередь отца, и далее всех членов многочисленного семейства, близких, друзей — короче, никто не забывался. Приглашения длились целый час, и песня с ее смысловым однообразием очень скоро наскучила мне.

Но после жены свою песню затянул муж. У него тоже был приятный глубокий голос:

После сестры он, естественно, звал отца, мать и так далее до последнего известного ему родственника.

Вы думаете, на этом пение закончилось? Я тоже надеялся, но напрасно. Бони уже заразились музыкой и не могли остановиться. На смену «романсам» пришла импровизация. В новых бесконечных куплетах нашлось место и для меня, который «скоро увидит свою мадам, свою семью, своих друзей» и так далее и так далее, потом они взялись за мой карабин, «у которого много пуль». И все это сопровождалось, разумеется, бесконечными «ио… ие».

Прервать это песнопение могло лишь какое-нибудь отвлекающее действие, и оно, к счастью, скоро возникло в образе утки-нырка, которая, широко махая крыльями, пролетела в шестидесяти метрах от нас. Я не мог не сбить ее выстрелом моего «чока» двенадцатого калибра, содержащего патрон с шестью граммами английского пороха.

Громкий выстрел прервал очередное «ио… ио» негра-великана. Он остановился, пораженный. Ружье центрального боя фирмы Гренье давно притягивало чернокожего. До сих пор ему приходилось видеть только курковые ружья с медным ударником фирмы Лефоше[12], и он не мог представить себе ружья без этого медного стержня.

Музыка была забыта. Слава Богу! Любопытный, как истинное дитя природы, бони засыпал меня вопросами, на которые я с радостью отвечал. Это было лучше, чем слушать «арии». Он говорил на креольском[13] наречии, которое занесли в эти края беглые рабы. Мы же с ним общались на смеси из креольского, французского и бони.

Негру было интересно узнать, почему «большой шеф Франции» послал меня сюда, и большой ли Париж, и сколько дней надо плыть на лодке, чтобы его объехать, и у всех ли белых бороды?..

Он был не на шутку озадачен, когда узнал, что хижины в Европе строят из камня и называют их «домами», что их ставят друг на друга и в одном таком «доме» может быть сто жильцов.

— О, мать моя! Умереть можно! — восклицал он удивленно.

Некоторые явления объяснить ему было очень сложно, например, холод. Он не мог представить, что есть время года, соответствующее более близкому для его понимания сезону дождей, когда вода становится холодной и отвердевает настолько, что по ней можно ходить.

Тут уж бони прервал меня, чтобы перевести своей Изабе на язык бони услышанное о диковинных вещах. Она была поражена еще более мужа.

Потом мы поговорили о черном Апату, слуге моего знакомого доктора Крезо. Бони осуждал Апату, который «не здесь, а его мать, его жена, его дети голодают, он их не кормит, не выращивает маниоку, не охотится. Он злой человек…» Я очень порадовал негра, объявив, что его земляк Апату скоро возвратится домой. Потом черный великан поведал мне об обиде на французского доктора Крево[14], который в своих «папирах» (записках) написал, что бони едят змей.

— Но это неправда, Крево солгал!

— Но откуда ты это узнал?