Александр Абрамов, Сергей Абрамов
Глаза века
Глава первая
1
Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!
Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: «Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер…»
Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен — серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.
Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени — обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный — по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.
Помню, в автобусе было странно пусто — ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы «пик», по многолюднейшей магистрали — по проспекту Маркса от «Детского мира» к Дому союзов.
Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.
Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной я не очень ясной для меня целью — проверить притчу о «глазах века».
2
Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.
В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.
— Не помешаю?
Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:
— Написали?
Я неопределенно пожал плечами.
— А что, трудно?
— Кому как, — заметил я. — Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.
— Конечно, фразеология готовая.
— А вот я не могу.
— Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, — сказал Володька.
Петр Львович потрогал щетину у подбородка — как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру — и прищурился.
— Что значит лучше? — спросил он. — Сейчас программы шире и разнообразнее.
— По точным наукам. А по гуманитарным — простите!
— Вы уверены?
— Вполне. В его годы, — я кивнул на Володьку, — мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука «лестница Иакова»? Что означает выражение: «Омниа меа мекум порта»? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?
Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.
— В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, — прибавил я.
Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.
— Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, — Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, — но что такое, по-вашему, образованность?
— Объем знаний, — сказал я, — различных знаний.
— Вот именно — различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.
— Я тоже знаю о кривизне пространства.
— Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте — его ровеснике. — Он снова посмотрел на Володьку.
Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности — он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.
— Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.
— Не думаю, — не сдавался я.
— А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.
Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.
Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.
— Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, — согласился он. — Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.
— Сильно сказано, — усмехнулся я.
Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.
— Вы знаете, что такое «глаза века»? — вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: — Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?
Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.
Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.
— Вы, кажется, были не согласны с оценкой?
— С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, — я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, — пятерочное сочинение. Но плюс — это уже «экстра». А «экстра» не было. Школьные банальности без души.
— Без души? — иронически повторил Петр Львович. — А по-моему — без умиления. Теперь понимаете, что такое «глаза века»?
Каюсь, я ничего не понял.
— Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства — и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь… Приходилось? — И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: — Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть «глаза века».
Мне не хотелось сдаваться.
— По-моему, спор не об этом… — начал я и осекся.
В передней мягко щелкнул замок.
— Конечно, они уже спорят, — сказала жена, входя в комнату, — а у мальчика еще уроки не сделаны.
3
Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.
Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линий будущей женщины.
— На кружок придешь?
— Не знаю. Нет, наверно.
— Ты же сочинение должен читать.
— Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.
— Кто сказал?
— Предок. Да и я сомневался.
— А все хвалят.
Смешок.
— Значит, не придешь?
— Я о другом кружке думаю.
— О каком еще?
В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.
— Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?
— Союз мечтателей.
— Не смейся. Можно и так. Решим еще.
— Да ведь нет такого кружка.
— А мы его придумаем.
— Кто это — мы?
— Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?
— Я фантастику не очень люблю.
— Ну и дура. Фантастика движет науку.
— Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.
— Выдумка — результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.
Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:
— Скажут, из-за тебя пришла.
— При мне не скажут.
Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.
Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?
4
— Что это за кружок? — спрашиваю я Володьку.
— Ты что, слышал? — пугается он.
— Ты о каком-то кружке говорил на площадке.
— А что еще слышал?
— Не помню, я не прислушивался.
Он молча кладет портфель на стол — кажется, успокоился. Я жду.
— Да еще нет кружка, — неохотно говорит он, — названия еще не придумали. Поможешь?
— Подумаю. Что вы там делать будете?
