Абрамов Сергей
Как хорошо быть генералом
Сергей Абрамов
Как хорошо быть генералом
Дорожная фантазия
Звонили цирковые начальники, плакали, просили, канючили: очень надо, Владимир Петрович, без вас ничего не выйдет, Владимир Петрович, вам терять нечего, Владимир Петрович.
Лестно было. Для виду поломался, но согласился. Спросил только:
- Когда ехать-то?
- Завтра, - уже без слез, деловито сказали цирковые начальники, завтра и в путь, любезный Владимир Петрович, с утра по холодку, дорога хорошая, сухая, вас там ждут с распростертыми объятиями...
С распростертыми объятиями ждали Истомина Владимира Петровича в старинном русском городе Ярославле, не соврали начальники, но вот вам вопрос на засыпку: распростертыми для чего? Для дружбы? Фиг-то! Если уж и объятия, то единственно смертельные, ибо в старинный этот областной центр Истомин ехал не благодетелем, отнюдь, отнюдь...
Ситуация, известная каждому гражданину из школьной еще программы по литературе: к нам едет ревизор.
А к тому ж, помнится автору, был некогда такой леденящий душу детектив под уместным сейчас названием "Смерть ревизора" - то ли пера Агаты Кристи, то ли машинки Жоржа Сименона, то ли кисти кровожадного господина Чейза...
Но Истомин о смерти в объятиях не помышлял, Истомин сам был писателем, известным в самой читающей стране мира, и знал, как легко сочиняются все эти смерти в объятиях, на взлете, в штрафной площадке и тэ дэ и тэ пэ и как ничтожно мало в них реального, приземленного, бытового. Реально как: напился, подрался, стукнул по голове стеклянной тарой, проспался, ужаснулся, сознался. Рутина... А этого Истомин тем более не опасался, поскольку верил в благородное чинопочитание, сильно развитое у артистов цирка, коих, сообщим наконец, он и ехал ревизовать в город на Волге. Ну-у, "ревизовать", конечно, понятие иносказательное, точнее и проще беспристрастно оценить творческий уровень, измерить и взвесить посильный вклад в нетленное цирковое искусство.
У каждого человека есть хобби. Один собирает марки, второй разводит рыбок, всяких там скалярий и меченосцев, третий любовно выращивает кактусы, а Истомин любил цирк. Он любил его с детства, хотя и редко попадал туда: семья жила бедновато, не до цирка было, разве что выпросишь у родителей на кино рублишко в старом масштабе цен. Но когда Истомин начал работать в газете, когда у него, у юноши еще, появились заветные корочки с тисненой золотом надписью "Пресса", он стал часто бывать и в московском цирке на бульваре, и в брезентовом шапито в парке у реки, а когда на бывших Воробьевых горах построили не цирк даже, а царский дворец из стекла и бетона, то и туда проник любознательный Истомин. И понаписал же он о разных цирковых номерах - уйму чертову! - поначалу восторженно, со слезой умиления, но чем глубже влезал он в цирковой мир, тем точнее становились его статьи, тем проблемнее, злее даже. Начал он кое-что понимать, кое в чем разбираться, разглядел лес за деревьями и с тоскою душевной заметил, что лес этот не везде зелен, не везде светел, что с могучих елок иголки давно осыпались, что столетние дубы гниль взяла, но есть, есть в лесу и крепкие березки, и аккуратные елочки, и прочие кедры, клены и ясени, да простится автору склонность к нужной метафоричности.
Короче, стал Истомин редким специалистом по цирку. Редким по беспристрастности. Стал говорить о нем с высоких трибун, стал ездить по городам и весям, смотреть цирковые программы, резать артистам правду-матку, которую, к слову, они терпеть не могли. А кто, скажите, ее любит? Да никто и не любит, нет таких мазохистов, а необходимость острой критики признают скрепя сердце, красиво лукавя: критикуй, мол, невзирая на лица, коли установка на то есть, а мы твое лицо хоро-о-ошо запомним - до случая...
А кто бы на их месте, скажите, не искал подспудно случая досадить шибко принципиальному типу? Ведь с его легкой подачи слабым - как он определил, знаток липовый! - артистам снижали ставки или вообще увольняли из цирка. Цирковые начальники с радостью доверяли наемному... ээ... специалисту, который к тому же работал бескорыстно, из чистой любви к искусству.
Но случай пока ни к кому не пришел, и Истомин горько критиковал все и вся.
Читатель вправе спросить у автора: с одной стороны - любовь к цирку неземная, а с другой - сор из избы, так? Неувязочка получается...
А вот и не получается, ответит автор. Вот у вас, читатель, сын двоечник, хулиган, от рук отбился, три привода в милицию, не сегодня-завтра родную бабушку зарежет; уж вы его кроете почем зря, уж вы его ремнем охаживаете, стыдите прилюдно и наедине, а ведь любите, сознайтесь, сердце от любви и боли разрывается... Цирк для Истомина и был таким любимым-ненавистным сыном.
Параллель понятна?.. Если понятна, пошли дальше.
Жена говорила Истомину:
- Не пойму, что у тебя за хобби: цирк или литература?.. Вон тебе из Киева звонили, со студии, надо ехать, утверждать актерские пробы. Поедешь?
- Лень, - говорил Истомин. - Я их уже по телефону утвердил.
- А в Ярославль не лень? - говорила жена.
- А в Ярославль не лень, - говорил Истомин и был житейски прав, ибо вот вам еще одна близкая параллель.
Представьте себе инженера по профессии и, скажем, филателиста по увлечению, стоящего перед сложной дилеммой: провести свободное время подчеркиваем: свободное! - в родном цеху или же в филателистическом обществе. Куда он пойдет? - вопрос для членов телеклуба "Что? Где? Когда?". И через минуту ответ: он спешит в общество с кляссером под мышкой. Итак, один ноль в пользу клуба знатоков...
Впрочем, речь о свободном времени. Когда, к примеру, надо было написать сценарий для Киева, Истомин зад от стула не отрывал, на телефонные звонки не откликался.
А сейчас ему не писалось, смутный призрак новой повести еще только маячил в опасливом отдалении, и четырехчасовая автомобильная поездка по сухому шоссе пришлась как нельзя кстати: будет время подумать, поломать голову. Истомин считал, что ничто так не способствует процессу творчества, как длинная дорога.
И вот уже утро, и вот уже девять часов, и вот уже выведен из стойла белый "жигуленок" Истомина, и бензина в нем под завязку, и цилиндры в масле купаются, и давление в шинах на должном уровне. "Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранку держись, шофер". Песня.
Тут к месту сделать небольшое самокритичное отступление, назовем его автоотступление. В смысле - авторское, но и в смысле - автомобильное. Почему, справедливо спросите вы, автор так привержен легковому колесному транспорту и разного цвета "Жигули" и "Волги" переезжают у него из повести в повесть?
Что ж, ответит вам автор, вы всецело правы, он сам за собой замечает сей вопиющий недостаток. Но что прикажете делать, если четверть жизни автора проходит в автомобиле? Если он за многие годы настолько прирос к нему, что ездит на нем как в ближнюю булочную, так и в дальние города? И все его герои - под стать ему! - тоже автокентавры: автомобильный капот на теле человека. Или наоборот. Все это - веяние времени, веяние века НТР, когда автосалон заменяет нам кабинет, спальню, гостиную, и уж магнитофонами мы его оснащаем, телевизорами, и встречаемся в нем, и спорим, и любим подчас...
И тем не менее автор кается, просит прощения, бьет челом...
Да, еще одно. Поскольку Истомин уже выехал на Ярославское шоссе в районе ВДНХ, поскольку он уже катит по прямой мимо знаменитого акведука екатерининских времен, оставляя справа не менее знаменитую станцию техобслуживания "Жигулей" и постепенно приближаясь к границе Москвы, то сразу успокоим тех, кто не любит цирк: повесть не о цирке. Если быть точным и справедливым, она - о дороге, о почти прекрасном шоссе Москва Ярославль, и все, что в повести будет происходить, произойдет в дороге.
Так сказать, _дорожная_ история.
Вот кто их не любит - тут уж миль пардон, как говорится, извините за внимание...
А о цирке больше ни слова. Разве что в конце, когда Истомин доберется до цели своего путешествия.
Давайте обозначим приметы времени. Итак, утро, июнь, температура двадцать два градуса по шкале Цельсия, облачность - ноль, ветер - слабый до умеренного, южный, зелень сочная, яркая, земля сухая и уже теплая, асфальт упругий и относительно ровный. Красота, кто понимает!
Истомин понимал. Истомин любил ездить в недальние от Москвы города, любил притормозить минут на пятнадцать, поставить авто на обочину, полежать в траве и посмотреть в небо, особенно если оно чистое и высокое. А еще он любил притрассовые деревни, любил прогуляться по их главным улочкам, заглянуть в промтоварные магазины и даже купить там что-нибудь вроде английских лезвий для бритья или венгерских подтяжек, что-нибудь супердефицитное, невесть как задержавшееся в тесной полутьме магазинчика, хотя и абсолютно ненужное Истомину. Ну вот, к слову, брился он электрической косилкой, а брюки поддерживал ремнем...
Да не в покупках дело, не в промтоварах! Истомин был человеком _ритуала_, а все вышеописанное входило в дорожный ритуал, разнеживало Истомина, даже умиляло, а в общем-то - вот уж поистине нераскрытые тайны человеческого интеллекта - служило неким катализатором мыслительного процесса, который шел сам по себе в недрах подсознания, и вдруг срабатывало где-то что-то, выскакивала наружу преотличная мыслишка, фразочка какая-нибудь или там хитрый поворот сюжета, и опять - внешнее _безмыслие_, дорога, райцентры, небо, трава, солнце.
Так в современной музыке, в пресловутом "тяжелом роке", вроде бы заглушенная сумасшедшими аккордами ритм-группы, вроде бы забитая неистовыми брейками ударника, вроде бы задавленная металлически гулкими звуками синтезатора, до странности легко прорывается наружу тонкая и чистая основная мелодия, ведомая тонким и чистым голосом. Красиво.
Будем считать, что Истомин работал в стиле "тяжелый рок".
А между тем он уже оставил позади город Пушкино: медленно проплыли на фоне голубого-преголубого неба синие-пресиние купола Никольской церкви.
