Кнут Гамсун.

В сказочной стране:

Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу

I

Только в сентябре мы очутились наконец в Петербурге. Я получил стипендию от правительства на путешествие по Кавказу, Персии, Турции и вообще Востоку1. Мы приехали в Петербург из Финляндии, где прожили целый год...

На девятнадцати болотистых островах Пётр основал большой город около двухсот лет тому назад. Нева в несколько рукавов омывает его со всех сторон. Город самым причудливым образом разорван на несколько кусков, в нём смешаны самые разнообразные стили: громадные, роскошные здания в западноевропейском стиле чередуются с византийскими куполами и очаровательными особняками. Тут и там стоят тяжёлые здания музеев и картинных галерей, но громадные частные дома также выделяются на солнце и гордо занимают видные места. Поднимался разговор о том, чтобы перенести город на более сухое место2, но это было бы то же самое, как если бы предложили перенести на другое место всю Россию. Есть в Петербурге здания, которые невозможно перенести: Зимний дворец, Петропавловская крепость, Эрмитаж, храм Воскресения, Исаакиевский собор. Но Петербург сам собою переносится на другое место, как и вся Россия: он всё расширяется, становится всё больше, больше...

Наше пребывание в Петербурге было очень кратковременно. Погода была сырая и холодная, было не более десяти градусов, сады и парки отцветали. Тут мне в первый раз в моей жизни пришлось позаботиться о паспорте для себя, и я отправился в посольство соединённых государств3. Я приехал слишком поздно, канцелярия была заперта. Перед посольством стоит красивый молодой человек и читает письмо. На его палке с золотым набалдашником корона. Вид у него не русский, и я приподнимаю шляпу и заговариваю с ним по-норвежски. Он отвечает мне по-шведски и сообщает, в какое время открыта канцелярия посольства.

Я снова возвращаюсь в посольство к назначенному времени и тут я опять встречаюсь с молодым человеком. Это капитан Берлинг, он военный атташе в Петербурге. Позже его имя часто упоминалось в газетах, когда у него было дело с полковником Бьёрншерна.

Так как я заблаговременно не позаботился о своём паспорте, то я доставил посольству много хлопот. Но барон Фалькенберг отнёсся ко мне чрезвычайно любезно. Он приготовил мне большой паспорт с короной и горностаевой мантией, а потом сам съездил в азиатские посольства, где ему наставили на этой же бумаге всевозможные крючки, значки и печати. Без помощи барона мы не могли бы уехать в этот день, и я чрезвычайно признателен ему за его помощь.

Как свет мал! На улицах Петербурга я вдруг встретил знакомого.

Вечером мы заблаговременно приехали на Николаевский вокзал. Тут я в первый раз увидал зажжённую лампаду перед иконой. Когда открывалась дверь в глубине залы, то врывался грохот и пыхтенье локомотива. И среди этого шума перед святой иконой горит неугасимая лампада день и ночь, день и ночь. Эти иконы образуют нечто вроде маленьких алтарей, к ним ведут с пола две ступеньки, и они всегда сияют тихим светом.

И русские крестятся, когда проходят мимо икон. Они крестятся, склоняются и снова крестятся; всё это они проделывают очень быстро и торопливо. Я слышал, что русские никогда не отправляются в путешествие, не исполнив этой церемонии. Матери подносят своих детей к иконам, а старые, разукрашенные орденами офицеры снимают фуражки и молятся со множеством поклонов и крестных знамений, прося у Бога счастливого пути.

А там, за дверью, раздаётся грохот локомотива и громадных колёс, — это ревущая Америка.

Но вот в залу входят гвардейцы; на них белые фуражки с красным околышем. В гвардейцы идут дворяне со всех концов России; это люди, которые во время своего пребывания в Петербурге должны держать в конюшне четыре лошади, а в доме множество лакеев. Таким образом они отбывают свою воинскую повинность и избегают необходимости быть в обществе армейских офицеров. Входит молодой гвардеец, за ним идут три одинаково одетых лакея, которые несут его багаж. Один из лакеев уже состарился на службе, он мучит молодого барина своей заботливостью и называет его ласкательными именами. И барин отвечает ему и со снисходительной улыбкой смотрит на старика; он избавляет его также от хлопот и рассылает в разные стороны других двух лакеев. В путешествие с собою он берёт только одного лакея.

Мы обратили внимание на одну молодую красавицу с множеством брильянтовых колец на руке. У неё на каждом пальце по три и по четыре кольца, это производит странное впечатление, кольца покрывают целые суставы. По-видимому, она знатная особа; она нежно прощается с двумя пожилыми дамами, экипаж которых стоит у подъезда. Наш поезд должен отходить; молодая дама отправляется в путь в сопровождении двух слуг.

Наконец мы благополучно выехали из Петербурга. Моя жена4 не забыла ничего, кроме своего пальто.

Наши спутники любезнейшие люди в мире — это финский инженер, который находится на службе у Нобеля в Баку5 и который жил в России много лет, и его жена, родом из Баку, родной язык которой русский. С ними едет также их маленькая дочка.

Каждое купе представляет собою спальное купе. Пассажиров множество, мои спутники рассеиваются по всему поезду, и сам я в конце концов очутился в тесном купе с тремя мужчинами, из которых один оказывается немцем, сильно подвыпившим.

В вагоне есть сквозной проход, но такой узкий, что двоим с трудом можно разойтись.

И вот мы въезжаем в великую Россию.

К моему огорчению, я просыпаюсь ночью, и храп пьяного немца не даёт мне больше заснуть. Я встаю и кашляю возле него, он бессознательно перевёртывается на другую сторону и продолжает так же храпеть. Я подхожу ещё ближе к нему, чтобы как-нибудь разбудить его; он вдруг перестаёт храпеть, и тогда я снова ложусь. Но едва я лёг, как он снова начинает храпеть.

Я лежу с открытыми глазами бесконечно долгое время, не знаю, сколько именно, потому что мне трудно достать свои часы из-под подушки. Наконец я засыпаю.

Вдруг я просыпаюсь. Поезд стоит. За окном брезжит свет, духота в купе душит меня, и я опускаю окно на несколько дюймов. Тут до меня доносятся какие-то странные звуки. И при этих звуках меня наполняет смутное, но радостное чувство, — я быстро одеваюсь и выбегаю на площадку вагона. Оказывается, что я услыхал пение скворцов. Я был крайне удивлён, услышав здесь скворцов в это время года: неужели они при перелёте на юг не улетели дальше?

Моросит дождь, но воздух тёплый и приятный. Поезд двигается дальше, видно, что крестьяне просыпаются в избах, мимо которых мы проезжаем; в дверях некоторых изб стоят мужчины без курток, совсем как у нас на родине. В семь часов я выхожу на одной станции, чтобы напиться кофе. Прислуживают лакеи во фраках, белых галстуках и белых бумажных перчатках. Я выучился спрашивать по-русски: «сколько?». Но я не понимаю ответа, однако я и вида не подаю, что не понял, и даю монету, которую надо разменять. Когда мне дают сдачу, то я тщательно пересчитываю деньги, хотя я ровно ничего не смыслю в этих деньгах, и кладу на поднос двадцать копеек на чай лакею, следуя примеру других; затем я снова иду в поезд. «Да, — думаю я про себя, — ты прямо молодчина! Как ловко ты путешествуешь по России!» Если бы мне случилось повстречаться в пути с одним из моих соотечественников, который пожелал бы выпить кофе, то я сейчас же предложил бы ему показать, как надо действовать в таком случае, и я выучил бы его спрашивать: «сколько?». Вообще я мог бы оказать всевозможные услуги моим соотечественникам.

Так вёл себя по отношению ко мне Бреде Кристенсен6 в Париже. Он вызвался обучать меня французскому языку. «Когда ты выучишься говорить по-французски, — уверял он меня, — то итальянскому и испанскому ровно ничего не стоит выучиться», — говорил он. «Да, и вот я буду знать три хороших языка», — подумал я. «А после этого выучиться португальскому тоже уж не Бог знает как трудно», — убеждал он меня далее. Одним словом, он прельщал меня немного даже и наречием басков, чтобы подзадорить меня. Но я так никогда и не выучился французскому языку, ну, а тогда другие языки отпали уж сами собой. И хотя Бреде Кристенсену никогда не приходилось и наполовину так много трудиться, как мне, он всё-таки теперь занимает кафедру египтологии в Лейдене7. Но в России он, конечно, очутился бы в безвыходном положении, и мне пришлось бы прийти ему на помощь.

Мои спутники ещё не встали. Мы несёмся по равнине, прорезаем болота и ржаные поля. Кое-где встречаются лиственные леса, берёза и ольха, как и у нас на родине, а в ветвях деревьев порхают птички. На одном поле работают кирками и лопатами мужчины и женщины. «Это славяне», — думаю я, и я удивляюсь, что они ведут себя ничуть не иначе, чем германцы. Они одеты так же, как и мы, и они так же прилежны, они провожают поезд своими голубыми глазами и затем снова принимаются за работу. Мы проносимся мимо кирпичного завода, рабочие выкладывают кирпичи на землю для сушки на солнце. Они хлопотливо ходят и работают, и я не вижу ни одного надсмотрщика с кнутом в руках.

Далеко кругом простирается широкая равнина. Налево лес, среди деревьев извивается тропинка и исчезает в чаще; по тропинке идёт человек. От этой картины пахнуло на меня чем-то родным, я так давно не был на родине, и теперь эта картина вызвала во мне радостное настроение. Тропинка наполовину заросла травой, и человек, который пробирается по ней, тащит на спине мешок. «Куда он идёт так рано поутру? — думаю я. — У него, вероятно, есть какое-нибудь дело по ту сторону леса». Он мелким и ровным шагом пробирается вперёд и вскоре исчезает из моих глаз.