Кнут Гамсун

О духовной жизни современной Америки

Предисловие

Правдивость — не двусторонность и не объективность, правдивость — это бескорыстная субъективность.

Настоящая книга представляет собой расширенный свод лекций, которые я прочитал минувшей зимой в Копенгагенском Студенческом обществе.

Кнут Гамсун. Копенгаген, апрель 1889 г.

УСЛОВИЯ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

I. Патриотизм

Первое, что в Америке обрушивается на уставшего от долгого пути чужестранца, повергая его в растерянность, — это, конечно, великий шум, суета, торопливость всех и вся на улицах, рискованная, лихорадочная гонка решительно во всем и повсюду. А если вдобавок чужестранец высадится в Нью-Йорке летом, то еще и удивится несколько при виде того, как мужчины без сюртука и жилета, с помочами поверх рубашки прогуливаются по улицам под ручку с дамами, одетыми в шелковые платья. Непривычность и раскованность, какая-то стремительность ощущается в этих нравах. И это ощущение стремительности не убывает по мере того, как чужестранец едет дальше на Запад. Повсюду все та же вдохновенная спешка, тот же грохот парового молота, то же шумное движение во всем происходящем вокруг. Америка — страна пионеров в своем становлении. Новый мир, где люди только готовятся жить. Такая беготня, такая суета обычно сопутствует переселенцам, и всякий здешний день — переселенческий день. Этот шум, этот гам вполне естественны для людей, лишь наполовину обосновавшихся в своей стране и по-прежнему суетящихся в поисках постоянного приюта для себя и своей семьи, но именно этот шум, этот гам воспет нашими газетами, ораторами и поэтами как некий плод республиканской свободы. Да и сами американцы тоже совершенно убеждены в том, что вся эта суета, весь этот расход энергии и бесконечное снование взад-вперед есть свойство, привнесенное в американский национальный характер самой свободой. Только не вздумайте спорить! Такова воспитующая сила свободы! Всего за какие-нибудь два столетия Америка сделала людей из худшего европейского отребья — сбежавшихся со всех концов света бездельников превратила в полноценных работников; сколько удивительных историй выслушали мы про таких, которые дома у себя еле переставляли ноги в своих деревянных башмаках, а там только что не летали по воздуху, так легки стали они на подъем, и все это будто бы заслуга свободных республиканских порядков! Не смейте усомниться — такова воспитующая сила свободы! Но такое объяснение быстрого перевоплощения эмигрантов все же покажется опытному человеку чересчур идеальным, истинная причина много проще, имя ей — материальная необходимость. Та же самая семья, которая у нас могла прожить всего на две кроны в день, здесь, в Америке, тратит ежедневно полтора доллара, и большинство переселенцев вынуждены предпринимать множество самых разнообразных усилий, чтобы добыть эти полтора доллара — ради этого приходится изрядно побегать. Вдобавок в Америке они оказываются в чужой стране, которая, сколько бы они там ни жили, остается для них чужой страной. Весь американский жизненный уклад настолько отличен от того, к чему эмигрант привык у себя на родине, что никогда до конца не войдет в его плоть и кровь — эмигрант всегда будет чувствовать себя чужестранцем. Это-то и нервирует переселенцев и заставляет их торопиться. Они снуют взад и вперед в состоянии непреходящего испуга, подавленные непривычными здешними условиями, в изумлении от всего нового, в смятении от всего чужого. Они входят в раж всякий раз, как им потребуется купить новую пару ботинок, и горюют, что недостаточно владеют английским, чтобы торговаться. У них начинается сердцебиение при одном только виде желтой бумажки, присланной городским казначеем, и они тут же во весь опор бегут платить налоги. Они лишились покоя, но зато сделались деятельными людьми, стали вдруг необычайно легки на подъем. Пребывание в Америке и впрямь действенное стимулирующее средство, руки и головы приезжих начинают лихорадочно работать, но деятельными и легкими на подъем люди становятся с той самой первой минуты, как только ступят на американскую землю и столкнутся с необходимостью заработать себе на первый обед — задолго до того, как успеют соприкоснуться с политической свободой республики.

Второе, что поражает чужестранца, как только он начнет различать какие-то детали в обступившей его шумной жизни, — это редкостный патриотизм американцев. То и дело встречает он на улицах процессии ветеранов войны, причудливо разряженных, с пестрыми ленточками и флажками на шляпах и латунными медалями на груди, ветеранов, печатающих шаг под звуки сотен медных труб, на которых сами же и играют. Эти процессии имеют одну-единственную цель: привлечь внимание толпы эффектным шествием по улицам под звуки сотен труб. Никакой другой цели марширующие не преследуют. Все эти часто повторяемые шествия — всего лишь символическое изъявление пылкого американского патриотизма. Когда по улицам идет эта процессия, из-за нее останавливается всякое движение, даже трамваи и те вынуждены остановиться, служащие учреждений бросают работу и толпятся на лестницах, торопясь лицезреть это чудо, повторяющееся каждую неделю. Лицезреть это комическое движение без тени улыбки американцы считают своим гражданским долгом. Потому что люди, играющие на медных трубах, — патриоты. В ходе последней войны эти солдаты покарали аристократов южных штатов за непослушание, и, вдохновленные их примером, соотечественники и сейчас готовы сражаться с любым народом, который воспротивится их устремлениям. Поистине удивительна наивная убежденность американцев в том, что они могут справиться с любым возможным противником. Их патриотизм не знает границ, при том он никогда не изменяет им и столь же громогласен, как и могуч. Американская пресса долгое время в приказном тоне разговаривала с Англией насчет рыболовецкого договора с Канадой, а в частных беседах мне не раз доводилось слышать от американцев: «Пусть Англия только сунется!» Когда некоторое время назад в Нью-Йорке умер депутат германского рейхстага Ласкер, глава немецких национал-либералов, то американский конгресс послал письмо с изъявлением сочувствия… Бисмарку! Но Бисмарку ничто человеческое не было чуждо, и он не особенно оплакивал смерть своего злейшего врага, а потому и не оценил этот великолепный образчик американского такта и, запечатав американское послание в конверт, отослал его обратно. Но тут в Америке разразилась патриотическая буря: как только посмел этот Бисмарк поступить с посланием высочайшего органа Соединенных Штатов будто с каким-то клочком бумаги! Пусть Германия только сунется — пусть только попробует! Американские газеты того времени дышали негодованием, направленным против Бисмарка. В те дни мне довелось немного попутешествовать, и повсюду, куда бы я ни приехал, народ негодовал против Бисмарка, словом — стоял скрежет зубовный. Кое-какие из крупных газет на Востоке страны в конце концов признали, что конгресс, может, несколько оплошал, послав германскому правительству официальное соболезнование, но на другой день те же газеты вновь вернулись к своему первоначальному мнению: оказывается, их одолели возмущенные читатели, за одни сутки эти газеты потеряли множество подписчиков.

Американский патриотизм не упускает случая громогласно заявить о себе и не страшится последствий своей резкости. Настолько необуздан он, что у людей, не обладающих достаточным уровнем развития, он переходит в грубое чванство. На свете, мол, есть одна-единственная стоящая страна — Америка, все прочее — от лукавого. Истинная свобода, истинное развитие, истинный прогресс, истинно умные люди — все это встречается только в Америке. Подобное нелепое самодовольство иной раз способно оскорбить иностранца. День-деньской он по всякому поводу вынужден страдать от этой непомерной американской заносчивости. Его постоянно затирают, над ним посмеиваются или даже потешаются, он беспрерывно становится то объектом жалости, то мишенью насмешек. Из-за всех этих повседневных унижений чужестранец в конце концов начинает стремиться по мере сил «американизироваться», стать настоящим американцем, за что в день выборов его наперебой хвалят кандидаты на разного рода политические посты. Формальный «американизм» он освоит быстро — долго ли выучиться говорить по-английски, носить шляпу набекрень, уступать дамам внутреннюю часть тротуара, словом, он освоит все внешние атрибуты, присущие янки в его отечестве. То-то национальная гордость американцев будет удовлетворена: в Америке отныне стало одним американцем больше.

Но сплошь и рядом эта национальная гордость принимает крайне наивные формы. Как бы ни оскорбляла она чужеземца, сколько раз ему вдобавок придется удивиться невежеству, элементарной неосведомленности, на которой зиждется эта гордыня. Его удивит, что народ, с удовольствием предающийся самолюбованию, так мало знает о других народах. Сколь часто американцы гордятся вещами, в Европе давным-давно пущенными в обиход, только американцы этого не знают, сколько раз я сам слышал, как норвежские брошки и немецкие ручки провозглашались изобретением американцев. Я привез с собой в Америку нож с выскакивающим лезвием — и эта моя вещица повсюду вызывала необыкновенное восхищение; на одной ферме в Дакоте мой ножик имел несравненно больший успех, чем я сам. «Да, чего только не выдумают чертовы янки!» Мне понадобилась целая неделя, чтобы убедить тех добрых людей, что такой нож придумали шведы!

Это неведение, отсутствие каких-либо знаний о других народах и странах присуще отнюдь не только низшим слоям общества — вы встретите его во всех сословиях, у людей всех возрастов, повсеместно. Незнание жизни чужих народов и чужих заслуг — один из национальных пороков американцев. Обычная средняя школа не дает им широкого спектра знаний о мире. В этой школе предписано преподавать географию как географию Америки, а историю — как историю Америки; весь прочий мир умещается в «Приложении», занимающем в учебниках всего несколько страниц. Американские школы поторопились объявить образцовыми школами. Ораторы, восхвалявшие Америку, равно как и газеты, вторившие этим дифирамбам, единодушно твердили, что нигде в мире больше нет таких замечательных общедоступных школ, во всяком случае, в наших странах таких не сыщешь, да и вообще — никакие другие школы в мире не сравнятся с американскими. В частности, подчеркивается такое уникальное достоинство этих школ, как их отделенность от церкви. Но, во-первых, и это достоинство в наши дни отнюдь не уникально, а во-вторых, религия вовсе не изгнана из этих школ. Нам сказали неправду. Это просто легенда. Закон Божий как предмет и впрямь не включен в расписание уроков, но ортодоксальная христианская вера с железной последовательностью протаскивается в обучение по всякому поводу, ее вбивают в голову детям, сколько длится их школьная жизнь, — догму за догмой, догму за догмой. Я сам был тому свидетелем: даже на