Астраханцев Александр
Женщина на проселочной дороге
Александр Астраханцев
ЖЕНЩИНА НА ПРОСЕЛОЧНОЙ ДОРОГЕ
Женщине (с большой буквы) много написано, есть прекрасные образы ее и в мировой, и в русской литературе, однако у каждого свое представление о ней.
Когда я думаю о Женщине, мне вспоминается почему-то случайная попутчица на проселочной дороге много лет назад. И видел-то я ее не больше пятнадцати минут.
Ехали мы тогда втроем: шофер, главный агроном района (так, кажется) и я; я приехал на так называемые "встречи с читателями", и меня свели с этим агрономом, чтоб прихватил с собой в дальний совхоз.
Пожилой и грузный агроном сидел впереди, рядом с шофером и, как только выехали, стал расспрашивать меня о литературных новостях; оказывается, он регулярно почитывал журнальную публицистику, неплохо ориентировался в текущей литературе и имел на все собственный, довольно критический взгляд - жаль только, быстро задремал. А перед указателем сворота к какому-то селу (помнится, к Творогову)
встрепенулся и сказал шоферу:
- Давай-ка, Гена, завернем ненадолго, - и, повернувшись ко мне, пояснил: - Мое родное село.
Свернули с асфальта на гравийный проселок с выбоинами и лужами. Я сидел сзади и поглядывал в окошки тряского газика; сначала вдоль дороги тянулась сочная после дождей зелень пшеничных и картофельных полей, потом въехали в поле цветущего рыжика - будто в желтое пламя, разлившееся до дальних зеленых холмов вокруг, плывущих за нами в прозрачном мареве, и накрытое голубым небом сверху; от обжигающей желтизны поля небо казалось еще голубей, холодней и глубже.
Красота!.. Ее надо было воспринимать только молча, и, слава Богу, мои попутчики, погрузившись в это желто-зелено-голубое сияние, тоже молчали.
Впереди на пустом проселке замаячила одинокая женская фигура с ношей в руках; когда до нее осталось метров двести, женщина оглянулась и перешла на обочину.
- Слушай, это же Елена! - неожиданно сказал агроном шоферу. - Она утром была у меня с отчетом! Вот дуреха - прется пешком!.. Давай-ка захватим.
Да ну ее, дойдет, - угрюмо отозвался шофер; это было первое, что он произнес за дорогу. - Бабу сажать - верняк никуда не уедем!
- Давай-давай, не упрямься, уедем, - спокойно, но твердо приказал агроном.
Шофер нехотя подчинился -притормозил, поравнявшись с женщиной.
Она стояла на обочине, равнодушно дожидаясь, пока мы проедем: я хорошо видел ее сквозь окошко, словно в рамочке за стеклом - статную женщину в легком расклешенном платье в мелкий цветочек. Она была босиком, а обе ее руки - предельно заняты: в одной - пузатая сумка, причем вместе с сумкой в руке она держала еще и длинный, хвостатый букет из ромашек, колокольчиков, розовых полевых лилий и иван-чая, а в другой - босоножки, и еще плащ на локте.
- Садись! - приоткрыв дверцу, крикнул шофер.
Женщина обернулась на простецкое это приглашение, узнала, видимо, и шофера, и агронома и приветливо улыбнулась им. Взгляд ее зорко скользнул и по моему, совершенно незнакомому ей лицу.
- Спасибо, дойду! - отозвалась она бодро. - Езжайте! Странная какая: тащит столько ноши, ноги, наверное, стерла - и отказывается ехать!.. В ней была какая-то нестандартность. несводимость в одно целое деталей. Я всмотрелся в ее лицо, затененное густыми волосами - волосы закрывали лоб, щеки, бежали по плечам, и все же бросалось в глаза - или, может, только угадывалось? - что она очень красива.
То была не смазливость, не холодная фотомодельная красивость, и не законченная, классическая ясность мадонны со старинного холста; пышная женственность ее сильного тела, чистый, ровный загар лица и рук, темные брови, сочные губы, прямой ровный нос, остренькие скулы - все это составляло здоровую, грубоватую красоту простой деревенской женщины, и все это освещено светом живых глаз, в которых приветливость и любопытство смешались с бликами солнца, неба и желтого поля.
- Что ж босиком-то, ноги бьешь? - пожалел ее агроном.
- Да-а... - нехотя махнула она рукой.
- Ну ты че, как девочка, ломаешься? - грубо выговорил ей шофер. - Тебя люди просят!
Улыбка на лице женщины пригасла, она глянула на шофера с укором, еще мгновение поколебалась, смущенная тем, что ее, действительно, ждут и что у нее босые ноги, на которые она глянула сокрушенно; затем решительно подошла и распахнула заднюю дверцу. Я подвинулся, и она шумно села, продолжая держать в руках и букет, и босоножки, и сразу заняла собою и вещами почти все сиденье, так что мне пришлось максимально ужаться. Машина тронулась.
- Здрасьте! - сказала она, хоть и не поворачивая головы, но приветливо.
Вместе с цветами - или просто вместе с собой? - она внесла запах поля и ощущение здоровья и радости; казалось, она радуется всему: лету, солнцу, цветам, попутчикам... Голос у нее был глубокий и сочный - я еще подумал: наверное, хорошо поет: и, будто в подтверждение этого, агроном повернулся ко мне и сказал:
- Это наша Елена, рекомендую, - он назвал ее фамилию. - Стихи сочиняет и песни.
Не слыхал?
Я вежливо улыбнулся и отрицательно покачал головой.
- Ну как же! - слегка возмутился Юрий Андреевич. - Наша районная поэтесса! У нас все ее знают!
Женщина шумно запротестовала, впрочем, не обидчиво, а, скорее, весело:
- Ну чего уж вы, Юрий Андреевич! Зачем? Скажете тоже: "весь район"!
- Как зачем! Обязательно пошли им свои стихи - должны напечатать! У них же там журналы, газеты - пусть знают, что деревня не одной картошкой с салом жива!
Они еще немного попрепирались и умолкли, и тогда я - не только из вежливости, но еще и просто потому, что рядом сидела красивая, пышущая здоровьем и тяжеловесной грацией женщина - попытался завести с нею любезный разговор.
Женщина отвечала односложно, причем странно держась: не только не поворачивая лица, а даже наоборот - закрываясь от меня густыми волосами. Я еще подумал:
мусульманка, что ли?.. Потом вдруг, забывшись, удивленная какой-то моей фразой, повернулась ко мне - скорее всего поймать по взгляду, не насмехаюсь ли я - и я буквально запнулся об ее глаза непонятно какого, кажется, необычайно синего цвета в пушистых ресницах . Глаза, в которых сразу увязаешь. Это их-то она и прячет?.. То был не кокетливый, не обжигающий, не настырный взгляд женщины, знающей себе цену и привыкшей обольщать и покорять, а спокойный какой-то, даже терпеливый: ладно, мол, смотри, раз уж так получилось...
От резкого поворота головы волосы ее разлетелись, и я обратил внимание на то, что ее лицо испещрено мелкими шрамами ; беглого взгляда хватило отметить их на скуле, на губе, в углу рта, шрамом была изломана бровь, будто кто-то специально нанес их так, чтоб они бросались в глаза. Вот оно что! Сразу стала понятна ее маленькая хитрость - кутать лицо волосами .
Она, конечно же, поймала мой взгляд и больше уже свою ущербную красоту не прятала.
Я, отвечая на пожелание Юрия Андреевича непременно познакомиться с ее стихами, предложил ей прислать их, вырвал лист из записной книжки, написал и свой адрес, и адрес организации и заверил ее, что стихи ее будут доброжелательнейше прочитаны, поскольку за них ходатайствует "сам Юрий Андреевич" (так звали агронома).
Вот и все. Мы едва успели обменяться дюжиной фраз, а газик уже затормозил: мы стояли посреди улицы. Елена торопливо поблагодарила нас, распахнула дверцу, выпрыгнула, быстренько надела босоножки, подхватила веши и пошла к ближайшему дому. Я смотрел ей вслед: оглянется, нет? Не оглянулась. А в душу вкрадывалась печаль. Было ощущение, будто посреди солнечного летнего дня уходит лето, меркнет солнце; будто что-то большое, значительное прошло мимо, оставляя пустоту.
Оставалось успокоить себя, заполняя пустоту рассуждениями: красота что это, и откуда она берется, причем - как-то всегда неожиданно, врасплох, и зачем сгущается в природе и среди людей до опасных концентраций - настолько, что заставляет радоваться, печалиться, страдать? Не есть ли она всего лишь моя собственная тоска по несбывшемуся или утраченному, и я наделяю ею первую встречную женщину, цветок, закат?.. Нет, все было не то! А печаль оставалась...
Потом мы заехали в правление местного совхоза; Юрий Андреевич зашел туда ненадолго, а когда поехали дальше, я спросил у него: почему у их поэтессы такое... - я не нашел более мягкого эквивалента слову "изуродованное" - лицо?
- О, это целая история! - оживился он, отвлекаясь от своих мыслей. - И тянулась она много лет, на глазах у всего села, - продолжал он охотно. - Я ж хорошо знаю эту Ленку - моя дочь в одном классе с ней училась, вместе школу кончали. С ними учился один оболтус...
- Да уж, непременно оболтус! - влез в рассказ шофер. - Все у вас - одни оболтусы!
- А кто он, по-твоему? - вскинулся на него агроном. - Оболтус - у меня и слова другого нет!
- Человек как человек, - угрюмо пробормотал шофер.
- Хм, "человек"! - усмехнулся недоверчиво Юрий Андреевич. - До человека еще дорасти надо. .. В общем, Олег его звали. А надо сказать, статный был парень, девичья погибель, и у Ленки с ним закрутился роман. Чуть ли не с восьмого класса. Черт их знает, что у них там было и чего не было... Известно, красота девок портит, головы кружит им самим сильнее, чем парням. Но Ленка - правильная была, "ее уважали. Даже секретарем комсомольским избирали, не помню только: не то классным, не то школьным. Так, Генка? Ты ж тоже тогда учился?
- Школьным, - отозвался шофер.
- В общем, парочка - баран да ярочка... И на тебе, этот Олег - а он задиристый был! - подрался, прямо на выпускном вечере. Напились, как зюзики, и он там измутузил кого-то. И вот судьба потащила их с Ленкой в город, только врозь: ее, значит - в институт, а его - в каталажку... Переписывались они, она его ждала.
Тот отсидел года полтора, вернулся. Тут его - в армию. А в перерыве между отсидкой и армией они расписались: нынче же это у них, как у кроликов - быстро.
