Александр Астраханцев
В потоке дней
В автобусе на переднем сиденье — мама с малышкой на руках, девочкой лет двух с половиной. Мама — флегматичная молодая женщина с миловидным, но статичным сонным лицом и гривой темных волос; малышка же — явно не в маму: хрупкая, с голубыми жилками сквозь полупрозрачную кожу на висках, со светлыми реденькими локонами, большим, почти уродливым ртом, огромными серыми глазами, и — очень живая. Она смотрит в окно, тычет в стекло пальцем и без конца дергает мать: «Мама, мама, матина!», «Мама, мама, батени кан!» Мама равнодушно, не глядя, кивает головой: «Да, машина, да, башенный кран».
Но вот рядом с ними села ещё одна молодая мама, с мальчиком лет четырех. У мамы мальчика — осмысленный, живой взгляд; мальчик — спокойный, воспитанный, с мамой разговаривает как равный; чувствуется, что они понимают друг друга с полуслова.
Девочка моментально преобразилась: отвернулась от окна и стала дружелюбно улыбаться мальчику. Но тот посмотрел на неё равнодушно и рассеянно — как на неразумного младенца.
Девочка стала то подмигивать ему, то прищуриваться, то широко распахивать глазищи, всеми силами стараясь привлечь его внимание, безусловно, зная о привлекательности своих глаз — сама ли догадалась об этом или при ней о них говорили? Она использовала весь свой запас мимики, чтобы привлечь внимание мальчика… Интересно, у кого эта обольстительница переняла приемы? Явно не у мамы. Или родилась с ними?
Мальчик, ничего ещё в этом не понимая, решил, видимо, что девочка просто глупая кривляка, и отвернулся. Девочка же, перестав кривляться, стала возбужденно лопотать что-то ритмическое, покачиваясь в такт похоже, декламировала стихи, ни к кому не обращаясь и все же бросая время от времени в его сторону быстрые взгляды, явно проверяя впечатление. Но мальчик и тут — никакого внимания. Тогда она просто взяла и изо всех сил заверещала. Терпеливая мама не выдержала: встряхнула её как следует и рявкнула: «А ну хватит!» Девочка даже не обратила на это внимания.
И тут-то, наконец, до мальчика дошло, что эти выступления посвящены ему! Он повернулся и посмотрел на неё хоть и сдержанно, и снисходительно, и чуть-чуть даже свысока, но — приветливо, поощрив легкой улыбкой.
Что тут стало с девочкой! Она сползла с маминых широких колен, встала, ерзая и оттесняя её, на сиденье ногами, держась за спинку кресла, и со сверкающими глазами, со счастливым лицом запела что-то и стала неистово прыгать. Мать прикрикнула на неё; девочка не слышала — она была упоена победой, она торжествовала, она исполняла некое подобие ритуального победного танца!
Но вот женщина с мальчиком встали и на очередной остановке вышли. Девочка была в отчаянии: она дергала маму, она трясла её за плечи: «Пойдем, пойдем!» — и когда та объяснила, что ещё не их остановка — у неё хлынули слёзы; она разрыдалась.
Это была истерика. Мама, наконец, разгневалась и отвесила ей шлепка; девочка продолжала реветь, рвалась из рук, колотила мать ручонками, возмущенно бормотала что-то, захлебывалась, пуская пузыри, и выглядела отнюдь не испуганной материнским гневом, а, скорее, разъяренной; и плакала, и капризничала она не от боли — от обиды, что её не понимают.
Время было дневное, ехали в автобусе главным образом женщины с кошелками и старушки. Они смотрели и на девочку, и на мать с осуждением: вот, распустила ребенка… Занятые своими заботами, невнимательные, они, как, впрочем, и мамаша, совершенно не поняли, что на их глазах протекала захватывающая человеческая драма с вечным сюжетом: Она и Он, Он и Она.
А передо мной долго ещё стояли глаза девочки, словно два наполненных до краев стакана, готовых пролиться, и я гадал: что же с ней станет, когда вырастет?
Затюкают ли её, сломают, сумеют впрячь в лямку будней — или, чтобы сохранить свое «я», ей придется все время рвать путы, ломать преграды, и она станет необузданной и будет постоянно врываться в чужие судьбы, ломать их и корежить?
А, может, станет нежно любящей женой и хорошей матерью со всеохватным чувством материнской любви? Или — хищной блудницей? Или мощное и страстное её, ничем пока не замутненное, не испачканное, беззащитное, искрящееся драгоценным камешком либидо перельется в творчество, и ей предстоит многое свершить?
Нет, думал я, слава Богу, что, вопреки прогнозам пессимистов и скептиков, человеческой жизни на земле пока что не грозит иссякнуть, по крайней мере в ближайшие тысячи лет — здоровые, мощные инстинкты все-таки подскажут ей выходы из всех тупиков и вывезут.
На душе было немного тревожно, но — хорошо.
Рано утром — ещё чуть брезжил серый свет — я ехал в аэропорт. Сидел на заднем сиденье такси, завалившись в уголок, и подремывал.
Посреди совершенно пустой улицы на обочине стояли двое: мужчина и женщина: женщина отчаянно махала рукой — «голосовала». Шофер собрался было проскочить мимо, но женщина кинулась в отчаянии ему наперерез, и если бы шофер мгновенно не затормозил — ей-богу, не миновать несчастья.
Он скрипнул зубами в выругался. А женщина, как ни в чем не бывало, подлетела к машине, распахнула переднюю дверцу и, стараясь расположить шофера виноватой, заискивающей улыбкой, успев при этом ещё и мельком глянуть на меня, стала торопливо говорить:
— Извините, ради Бога! Вы в аэропорт?
Именно эта улица шла в направлении к аэропорту.
— В аэропорт, — играя желваками и не поворачивая головы, угрюмо ответил шофер. — Вам что, жить надоело? Но меня зачем в это впутывать?
— Простите, я вас умоляю — мы ужасно торопимся, мы опаздываем! Возьмите нас! — просила женщина, прижав к груди руки.
— Спрашивайте у пассажира! Машину заказывал он, — сухо сказал шофер, продолжая смотреть прямо перед собой.
Я не стал возражать.
Женщина моментально повеселела, скомандовала топтавшемуся позади неё мужчине:
«Вася, садись!» — и, шурша плащиком, впорхнула на переднее сиденье.
Спутник её забрался на заднее, рядом со мной, и как-то сразу заполнил собою все пространство, так что мне стало даже немного тесно. Пока он устраивался, пружины под ним жалобно скрипели и попискивали. Грузный мужчина.
Поехали дальше.
А новые пассажиры тотчас забыли о нас с шофером, окунаясь в свою ауру; оба были слегла пьяны и, похоже, не спали всю ночь: на их утомленных лицах лежали тяжелые тени, а глаза в красноватых веках возбужденно блестели.
Женщина повернулась и через спинку кресла протянула мужчине открытые ладони; он протянул ей свою лапу; она взяла её, быстро приложилась губами, затем положила её на спинку кресла и придавила подбородком, со счастливой улыбкой глядя на мужчину.
Блуждая глазами по его лицу, она ласкала его взглядом, она поедала его, она им лакомилась.
Лицо у мужчины было простое и грубое. Но что-то же она в нем нашла? Обоим было где-то между тридцатью и сорока.
— М-м-м? — вопросительно хмыкнула она, кивнув ему и шире распахнув улыбающиеся глаза, спрашивая взглядом о чем-то, понятном только им.
— М-м-м, — утвердительно кивая и тоже улыбаясь в ответ, пророкотал мужчина грудным, урчащим баском.
— М-м-м! — женщина строго погрозила ему пальцем.
— М-м-м, — продолжал улыбаться в ответ мужчина, отрицательно помотав головой.
Затем, не в силах, видимо, удержаться от нахлынувшего чувства, потянулся и, скрипя пружинами, свободной рукой заграбастал женщину за шею. Однако женщина вывернулась из его неловкого объятия и прикрикнула:
— Ну-ка, сиди спокойно! — а затем укорила: — Тут же люди, Вася! — причем в укоре её было столько горячей нежности, словно она давала понять, что если бы не «люди», уж она бы ему дала волю — или бы сама тотчас перебралась к нему на колени, в его тяжелые руки. И уже с восхищением, даже не проговорила, а пропела, качая головой: — Ну, медве-едь! Ну и медве-едь!
— А Люська меня вчера, между прочим, тоже медведем обозвала, — прогудел мужчина.
— Так ты и есть медведь! Хи-хи-хи.
Мужчина помолчал и вдруг ни с того ни с сего мечтательно заявил:
— Приеду — в баньку схожу. В баньку охота.
С лица женщины сошла блаженная улыбка, глаза её затуманились казалось, она возвратилась с небес на землю.
— Смотри, к Алке не ходи! — озабоченно сказала она. — Она только и мечтает, чтоб напоить тебя и в постель затащить!
— Та-ань! — мягко упрекнул её мужчина, сам взяв теперь её руки в свои. — Не надо мне Алки — мне с тобой хорошо.
В глазах её, глядящих на него, боролись теперь радость и страдание она прощалась с ним, она смотрела на него уже издалека-издалека.
И вдруг запела. Пела она, помнится, простую и старую-престарую песню: «В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…», пела тихо-тихо, одному ему, однако при этом — вдохновенно и выразительно, очень точно выводя мелодию, глядя на него все так же затуманенно и печально.
Мужчина послушал-послушал, поерзал немного и тоже запел, подтягивая женщине — и у него это получалось тоже совсем неплохо: тихий густой бас его ненавязчиво вплетался, подобно органным аккордам, в голос женщины, обрамляя его, контрастируя с ним и делая объемным, Чувствовалось, что они не впервые поют вместе — так слаженно, так дружно, так хорошо они пели.
Машина, вырвавшись из города, мчалась по шоссе, с гулом взрезывая тугой стоячий воздух, а мужчина с женщиной пели и пели, забыв про все на свете; оказывается, простую и старую-престарую песню можно петь так: словно она вдохновенный гимн любви.
Входишь в пустую квартиру, только что оставленную жильцами; от них остались лишь эхо в гулких комнатах да мусор и обрывки бумаг на полу. Что это были за люди, чья жизнь протекала здесь? Каждый человек — если и не горючая звезда с косматой короной, с брызжущими протуберанцами лучистой энергии, то уж, во всяком случае, неизвестная, никем до конца не пройденная и не разгаданная планета со своими материками, морями и океанами, с лужайками и ручейками, с горными вершинами и дремучими лесами, кишащими зверьем. Планеты, проходящие мимо и исчезающие из вида. Иногда единственными тоненькими тропинками в их судьбы остаются письма, брошенные на полу в пустых квартирах. Единственные интимные свидетельства, остающиеся после них.
