Денис Гуцко

Четыре семьсот пятьдесят

Засыпал – в окне висела плотная, как коровье вымя, туча. Пахло чем-то деревенским. Распаренным прудом, что ли. И вместо лягушек – звуки включаемых на ночь сигнализаций. Странно: в последнее время пасмурное небо пахнет для него деревней. Вспомнил бабушку. Как будила его тихим шепотом: “Кися моя, кися”, – будто кошку подзывала. И ладонь тяжелую на голову клала: “Вставай, Кися, в школу пора”. А когда на лето забирала его в свои Пятихатки, по утрам его будили запахи.

То жарящихся на сковороде пирожков. То коровьей лепешки, упавшей под окном. То чабреца, развешенного вниз головой на бельевой веревке. А то и вовсе какой-нибудь новый, неведомый запах – и только выйдя во двор, можно было понять, что это кучка золы, нагретая солнцем. “Нужно на могилке ограду покрасить”. С этой мыслью и окунулся в забытье.

Татьяна разбудила посреди ночи эсэмэской: “Можно тебе позвонить?”.

За окном гудел ливень, остужал раскаленный Ростов. “Наверное, только что закончила собираться”, – догадался Юра. Уложила чемоданы, прошлась по квартире, послушала, как дышат ее двое, старший и младший. У младшего аллергия, старший недавно влюбился. Татьяна тоже многое знает о его дочке. “Как Сонин зуб, выпал?” – спрашивала в последнем письме. Но фотографий друг другу не показывают. Юра так решил, вовремя остановился: “Давай без фотоальбомов. Пошлость это”.

В Петербурге сейчас белые ночи. Город в белесом обмороке. Глядя в его лицо, заболеваешь равнодушием к реальности. Но Таня говорит – привыкла, ничего такого.

То, что они охотно рассказывают друг другу о своих детях, Юру смущает. Любовники все же. Может, правильней было бы стесняться, отмалчиваться – делать вид, будто нет никакой другой жизни, кроме той, транзитной, пару раз в году перепадающей им в дешевых питерских номерах? А они – даже в постели: “Мой вчера, лоб здоровый, расплакался: девочка у него бальными танцами занимается, а он вдруг обнаружил, что танцевать не умеет”. – “А моя, представь, сказала, что кашу не будет есть, от нее толстеют”. Серенькие семейные люди. К чему им этот нелепый, в основном эпистолярный, роман? Встретились на айтишной конференции в Питере. Ездил усваивать опыт тамошнего клуба IT-директоров. Усвоил.

Да, наверное, собрала вещи и села к компьютеру проверить почту. Прочитала его письмо, узнала, что он дома один. Она тоже сегодня без мужа – укатил куда-то уток стрелять. Можно, стало быть, им созвониться, почему бы и нет. За три года, что длится их связь, ни разу не созванивались.

Ему бы сейчас самому ей позвонить. Но нельзя: жена оплачивает телефонные счета, увидит незнакомый номер. Да, собственно, и номера он не знает.

Вышел на лоджию, закурил.

О чем говорить-то? Она скажет: “Скучаю”. Она в каждом письме пишет: “Скучаю”. А он – нет, не скучает. Любит получать от нее письма. Включая рабочий компьютер, первым делом заглядывает в свой почтовый ящик. Улыбается давным-давно позабытым словам – что он ее радость, что он лучше всех. Читать ее письма вошло у него в привычку. Как глотать витамины. Он даже к встречам их нечастым привык. Бутылка вина и фрукты – обязательный реквизит прелюбодеяния.

Зачем все это, подумал он, ловя кожей колючую дождевую пыль, если стало так же, как с женой: еще одна женщина, превратившаяся в привычку…

Потыкал кнопки, набрал: “Звони”. Через минуту получил ответ: “А номер? Можно на городской? Обещаю его тут же забыть”.

Были ли у Татьяны до него любовники? Вот про детей друг друга они знают, а об этом как-то разговор не заходил.

– Разбудила? Извини, не удержалась.

– Клуб “Электронный адюльтер” работает круглосуточно.

– Увы, Юрочка, электронный. Как непривычно вот так звонить тебе.

– Да. Собралась? Колотишься, небось. Человек ты дотошный, любое дело – как презентация на Страшном суде.

– Это точно. Помнишь, мы в первый раз с тобой встречались, возле “Сенной”?

Помнишь, я в метро заблудилась? В родном городе!

– Да уж, я тогда чуть все члены себе не отморозил.

– Ну, не отморозил же, факт.

– Вы на сколько едете?

– До 16-го, на две недели. Женя уже сопливит. Думаю, приедем – болеть начнет.

– В самом Севастополе будете?

– Нет, лагерь в деревеньке какой-то, в сторону Балаклавы. Буду осваивать навыки педагога, учить деток компьютерной грамотности.

– Летом? На море? Безумная затея.

– А твои где?

– В Анапе. Персики, море, чужие окурки возле топчанов…

– Да нас то же самое ждет. Что ты хочешь? Общее прошлое.

– Да.

– Юра?

– Да-да, я слышу.

– Давай встретимся. Пожалуйста.

– Что? Как встретимся?

– Ты скажи – куда, и я к тебе приеду. Выберусь на день с ночевкой. Алло?

– Да-да. Подожди, дай переварить.

– Давай? На выходные?

– Да, конечно. Только нужно придумать все. У меня сейчас… в общем, есть проблемы.

Но… можно. Только обдумать все надо.

– Мне до тебя слишком далеко, я мальчишек не смогу надолго оставить. Где-нибудь посередке если.

– Тань, а… Я только вот так сразу ничего тебе не отвечу. Посередке… Где, например?

– Я, знаешь, сейчас Володьку спать укладывала, он грустно так вздохнул. Мы, шепчет, с Юлей договорились – это девочка его, ты помнишь? Они с родителями уже уехали в Турцию отдыхать. Мы, говорит, договорились: во вторник ровно в десять посмотрим на небо, она подумает обо мне, я – о ней. Звезды, спрашивает, ведь нам одинаковые будут видны? Откуда я знаю – про звезды. Говорю: конечно, одни и те же. Юр, у тебя было такое? Ну, хоть когда-нибудь. В детстве. Ведь было. У всех у нас было. А теперь вот… не стало. Да. А деткам нельзя этого знать – что не навсегда это у них, повзрослеют – и пройдет.

У него в бумажнике – четыре семьсот пятьдесят. Слишком мало. “Посередке” – это километров четыреста в одну сторону. Половина денег – ну, почти половина – уйдет на бензин. А гостиница? Выбрать какой-нибудь городишко – а вдруг там вообще нет гостиницы? Что тогда – искать на трассе мотель “Мечта дальнобойщика”? Купить паленой водки в ларьке, смешаться с усталым дорожным народом? Сонная плечевая посмотрит сквозь них, как сквозь призраков, и зашаркает по коридору, отыскивая номер, из которого вышла. За тонкой стенкой будет тоскливо поскрипывать кровать, отбивая всякую охоту. А если гостиница есть – а у него денег не хватит? Не просить же Таню добавить. Нет, нет, он со стыда сгорит.

Шеф в отпуске, аванса не возьмешь. Занять совершенно не у кого: лето, деньги летят на юг.

На работе Юра тщетно искал в интернете карту СНГ, чтобы сразу и Крым, и Дон.

Таинственная территория, о которой он знает доподлинно, что та существует: он сам и все, кого он знает, сию минуту как раз на ней и находятся. И жена с дочкой, бредущие к морю вдоль шеренги бабушек с фруктами, и Таня в шумном школьном вагоне – а все-таки погружена эта территория в океан небытия, не обжита ни мыслью, ни душой, нереальна. Только память опознает ее неуверенно, по кусочкам.

Смешное слово – Балаклава, которое впервые услышал в детстве, в заграничном фильме “Питкин в тылу врага”: “Балаклава, Балаклава, вы меня слышите или вы меня не слышите?”. Долго потом дурачился, вызывая этой фразой маму или бабушку к окну, чтобы отпроситься в соседний двор. О том, что Балаклава – это Крым, его страна, узнал только в институте.

И где все-таки карта этого чертова СНГ?!

Часовое копание в интернетовских ссылках принесло ему, наконец, карту, на которой красовались только самые крупные населенные пункты – ни тебе Балаклавы, ни крошек-городков, одному из которых суждено в ночь с субботы на воскресенье приютить двух залетных любовников.

– Посередке… на вот, выбирай.

Весь день, морщась и потирая лоб, он думал о предстоящем свидании. Вспомнит, крякнет – и отправится в курилку, умножать рубли на километры, украдкой заглядывать в себя – как там с либидо, достаточно ли сильно, чтобы сорвать его с места и бросить незнамо куда, навстречу чужой жене, готовой ради него в жару, на перекладных, тащиться за тридевять земель.

Зуб у Сони выпал перед самым их отъездом в Анапу. Бросили через плечо, как учила его когда-то бабушка, со словами: “Мышка-мышка, возьми простой, дай золотой”.

– Зачем золотой? – подумав, спросила Соня.

Он только плечами пожал: в свое время этот вопрос не приходил ему в голову.

– Лучше обычный, костяной, – подытожила дочка.

Она сначала обрадовалась, что не стало во рту этой шаткой помехи, которую то и дело бодал неугомонный язык. А потом, сходив к зеркалу, огорчилась.

– Вон дырка какая. Ты меня, мама, в поезде не смеши. Некрасиво так, с дыркой.

Они с Викой рассмеялись до слез. Слишком уж строго высказала все это Сонечка.

Пальчик подняла – мол, смотри, смешить ни-ни.

– Не смешно, – с угрозой сказала Соня.

И, конечно, они еще громче рассмеялись.

А она расплакалась. Убежала к себе, вывалила все из шкафа, забралась вовнутрь.

Теперь вытащить ее оттуда можно только долгими переговорами. Или штурмом. Они с Викой успокоились, вздохнули и пошли в детскую.

– Сонечка-солнышко, – скреблась Вика в дверь шкафа. – Ну, на что ты обиделась?

Мы же не над тобой смеялись.

– А над кем еще?!

– Мы над твоими словами смеялись. Ты смешно это все сказала.

– Ага! А мои слова – это не я, что ли?!

Вика растерянно посмотрела на него – выпутывайся давай.

– Сонечка, – вкрадчиво начал он, не зная еще, чем закончит. – Понимаешь, если мы что-то делаем… или говорим… смешное, то люди смеются… в этом нет ничего обидного.

– А вот и есть! Если тебе обидно, то есть! – отчеканила Соня.

Вика толкнула его бедром: не умеешь – не берись. Он отступил, осторожно перешагивая через рассыпанные игрушки.

– Дочка, если ты будешь такой обидчивой, тебе трудно в жизни придется, – сказала она. – Нельзя так.