ДЕСЯТКА

Антология современной русской прозы

От составителя

Дорогие читатели!

Вы держите в руках антологию современной отечественной прозы с абсолютно на первый взгляд произвольным и личным выбором авторов. Чтобы объяснить свою логику составителя, которая мне кажется, наоборот, объективной и почти единственно возможной, я и пишу это небольшое предуведомление.

Глядя со стороны, кто-нибудь наверняка скажет: вот она, мафия, круговая порука, то-се.

И тут как ни ответь, все найдутся недовольные.

Скажи я, не без комсомольского задора: «…о да, о да, мы поколенье — мы поколенье нулевых…» — тут же спросят, а кто вас, собственно, назначил в поколенье, молодые люди?

Скажу я: нет никакой поруки, потому что из этой десятки половина друг друга элементарно не знает — опять не поверят. Конспирология — любимая наука нового времени, суть ее — не верить глазам своим, но домыслить реальность по вкусу.

Посему отвечу просто.

Отчитаться за «нулевые» решил единолично я, и отобрал своих сотоварищей по литературе тоже я сам.

Все участники «десятки», получившие мои письма с предложением заявиться в качестве одной компании, сразу ответили согласием. Внешний вид, достоинства, недостатки и прочие общечеловеческие качества других участников «десятки» никого, насколько я помню, не смутили. Обычным ответом на мое предложение было: «Да, все ребята отличные, я за».

Принципы, по которым собиралась эта компания, — элементарны.

Во-первых, это писатели, которые начали публиковаться в «нулевые» годы.

Поправьте меня, если я оступился, но, по-моему, в 2000 году одновременно дебютировали Шаргунов, Елизаров и Абузяров. Писатель Данилов появился в 2002 году, Самсонов — в 2003, Гуцко — в 2004, Садулаев — в 2005, Рубанов — в 2006.

Один Сенчин чуть заступил черту и дебютировал в толстом журнале в 1997-м, но это, скорей, статистическая погрешность, да и первая книжка у него вышла в том же 2000.

Во-вторых, это писатели, которые в «нулевые» годы обрели какой-никакой успех, и в том числе — если хватило рук — дотянулись и сорвали себе по подарку с вечно новогодней елки литпроцесса.

В 2001 году Шаргунов взял «Дебют» (и со скандалом передал денежный эквивалент премии Лимонову, сидевшему тогда в тюрьме). В 2002-м Сенчину выдали «Эврику». В 2005 году Гуцко оборвал себе «Русского Букера». В 2008 все того же «Букера» крепкими харьковскими зубами в один укус сгрыз Михаил Елизаров. В том же году Садулаеву досталась «Эврика». И, наконец, в текущем 2011-м, с некоторым запозданием (лучше, чем никогда), Ильдар Абузяров получил Новую Пушкинскую премию.

То есть, чтобы составить эту компанию, достаточно было просто следить за пробегающими мимо литературными ландшафтами.

Никаких иных причудливых форм компанейства тут, милостивые государи, нету.

В первую очередь нет идеологического компанейства — потому что, к примеру, насколько я могу догадываться, политические взгляды Елизарова и Гуцко вообще противоположны.

Другой вопрос, что все собравшиеся здесь так или иначе убеждены в наглядном крахе российского либерального проекта — но покажите мне вменяемого молодого писателя, который в этом не убежден.

Тем более что главное сходство тут, скорей, другое: перед нами люди, по большому счету равнодушно отнесшиеся к деленью на патриотов и демократов. Они сразу выпали из тех парадигм, как из чужого гнезда. Отношение к советской власти для поколения «нулевых» не было определяющим: какая, в конце концов, разница — советский или антисоветский, раз это ничего уже не объясняет.

А вот что именно объясняет наше время — они (мы) и пытались понять, каждый в силу своих возможностей.

Впрочем, с возможностями-то как раз все в порядке, в чем я и предлагаю вам убедиться немедленно.

Захар Прилепин

Сергей Самсонов

Родился 12 декабря 1980 в г. Подольске Московской области.

Окончил Литературный институт им. Горького.

Работал книгопродавцем, копирайтером.

Публикуется с 2003 года в «Литературной газете», «НГ-Экслибрис», в журналах «Знамя» и «Октябрь».

Произведения переведены на итальянский и английский языки.

Библиография:

«Ноги», Амфора, 2007.

«Аномалия Камлаева», ЭКСМО, 2008.

«Кислородный предел», ЭКСМО, 2009.

Одиннадцать

Не было у Бога неба, не было звезд. Над лагерем, запруженным холодным беспощадным белым светом больших прожекторов, над плацем, забеленным снежной крупой, отчаянный, взахлебный, рвущий, рыдающий, ощеренный, клыкастый песий перебрех, не расходясь, стоял — с урчанием вгрызаясь, кусали, рвали, жрали мясо тьмы взбешенные псы ночи, когтились, клацали зубами, упруго-мускулисто бились и хрипели, уже как будто конвульсивно дергались, охваченные спазмами своей же безысходной злобы, сбивались вдруг на совершено человеческую интонацию, затягивая жалобную песню, и было тут уже не отличить, вот в этом всюдном лае, высокого и чистого, будто бы детского, рыдания от злобного хохочущего лая бесноватых, от хохота танцующих на адских сковородках грешников.

Все десять тысяч пленных, поднятых средь ночи и согнанных, сколоченных побоями в шеренги, застыли с непокрытыми башками на плацу: одни — пугаясь предстоящей казни, чуя, как с каждым песьим щелканьем зубами убывает частица твоего прохваченного животным страхом существа… другие — перестав, устав бояться смерти каждый день, до равнодушия, до бесстрашия; последние легко опознавались по лицам будто бы обугленным, по просветлевшим, побелевшим взглядам, обращенным внутрь, глядевшим в пустоту внутри так, будто эти пленные постигли до конца смысл жизни и значение смерти.

Десятка два худых, мосластых пленных в распахнутых дырявых ватниках лежали лицом вниз у ног ярящегося неподвижно штурмбаннфюрера Радомски. Расставив ноги в жарко горящих сапогах, чуть-чуть подрагивая ляжкой и ухмылкой, стоял Радомски на недосягаемой для смертных высоте — прямой, как палка, страшный, будто последний царь земли, в бесстрастном белом сиянии абсолютной власти, которую никто уже не свергнет.

Совсем невидящие, будто от ярости, глаза его бесцветно-пусто, безнадежно переходили с одного распластанного тела на другое: скоты, ублюдки, унтерменши у его начищенных сапог все истекали жалкой тварной дрожью, почти невидимой, но ясно ощущаемой Радомски; один, другой… похоже, все лежали смирно, закаменев в усилии притвориться мертвыми, сцепив синеющие пальцы на затылках — не то напрасно прикрывая головы, не то будто прося пощады. Но нет: один, еще не истощенный до предела работой и голодом, физически здоровый, крепкий от природы, с широкими плечами будто пловца, спортсмена, лежал иначе — напружиненно и чутко, расставив руки широко, упором, будто готовый каждое мгновение вскинуться, вскочить. Радомски с проступившей сильней на губах больной, страдальческой улыбкой как будто не своей волей опустил на кобуру ладонь, рванул и вытащил голодный голоствольный пистолет.

Сегодня вечером вот эти или похожие на этих, как зерна в гречневой крупе, забили до смерти любимую овчарку штурмбаннфюрера. Широкогрудая, переливавшаяся мышцами под черным лоском выглаженной шкуры, пружинисто-стремительная, с божественным чутьем и дивным экстерьером, с отличной стойкой и умилительно-потешной сумрачной мордой, с печальными влюбленными глазами во сто крат умнее человеческих, носилась Альма мускулистой тенью вольно по всему Сырецкому концлагерю, сшибалась мощным телом с полицаями и пленными, прыжком валила с ног слабевших с каждым шагом смертников — да и здоровых, крепких тоже, летела своему хозяину навстречу, напропалую лая, задыхаясь от клокотавшего в груди восторга, напрыгивала, преданно дыша и тычась мокрым носом в руки… нет, не было такой собаки у Радомски и не будет больше никогда. Поехал штурмбаннфюрер в город — в машину прыгнула, прильнула, легла лобастой умной головой на колени, слезливо-преданно моргая… ну как тут устоять? На Институтской, где клала асфальт бригада пленных, почуяла запах съестного в сарае и ринулась. Скоты ее пытались отогнать, и Альма, разъярившись, клацнула зубами, вцепилась и сомкнула челюсти на локте, рвала трещавшего по швам ублюдка, таскала в сторону из стороны за — до кости прокушенную — руку — ее ударили лопатой по хребту и перебили. Все остальное, в общем, уже мало занимало опустошенного потерей Радомски: то, что в сарае был у пленных схрон, и то, что, судя по всему, бригада этих пленных готовила из города побег, и что скоты настолько эти вышли из повиновения, что даже голову разбили одному из полицаев… конечно, нужен был акт устрашения, конечно, нужно было расстрелять, помимо главных виноватых, еще с десяток выродков вслепую, в первой шеренге, через одного.

Полаяли немного полицаи, на родном ублюдочном наречии разъясняя строю пленных, что ожидает каждого из них хотя бы за косой, упрямый, исподлобья взгляд — не то что за злой умысел и неповиновение, и сухо, крепко треснул сквозь рыдающий, взахлебный лай овчарок первый выстрел: Радомски выстрелил сквозь сцепленные пальцы в затылок первому попавшемуся пленному — голова дернулась, и руки медленно сползли, будто стекли, с затылка. После второго скучного неумолимого удара, проделавшего дырку и выбившего мозг, один из пленных, тот, плечистый, сберегший хлесткую пружинистую силу, толкнулся крепкими руками от земли и с беспокойной, ясной пожирающей жадностью заозирался лихорадочно по сторонам… с одной потребностью — убить незнание, сейчас увидеть, кому из пленных размозжили головы.