Грэм Грин

Сон о чужой стране

Дом профессора со всех сторон окружали ели, густо росшие среди больших серых камней. Хотя от столицы было всего двадцать минут езды, а затем от шоссе на север несколько минут ходу, приехавшему сюда казалось, что он попал в самую глушь страны, за сотни миль от кафе, магазинов, оперы и театров.

Профессор оставил службу два года назад, когда ему исполнилось 65 лет. Его место в больнице было уже занято, частную практику в столице он прекратил и продолжал лечить только нескольких своих привилегированных пациентов, приезжавших к нему сюда на собственных машинах. Те, кто победнее (он оставался верным не только богатым пациентам), пользовались автобусом. От остановки автобуса до профессорского особняка было всего десять минут ходьбы.

Сейчас именно один из таких неимущих пациентов стоял в кабинете профессора, выслушивая свой приговор. Раздвижные двери из смолистой сосны вели из кабинета в жилые комнаты, куда пациенты не заходили. Напротив двери стоял огромный мрачный книжный шкаф, набитый книгами в потемневших переплетах, должно быть, только по медицине (никто никогда не видел, чтобы профессор читал иную литературу, и не слышал также, чтобы он высказывал какое-либо мнение о произведениях даже самых уважаемых классиков литературы. Однажды, когда ему задали вопрос, как отравилась г-жа Бовари, он открыто признался, что никогда не читал Флобера[1], в другой раз выяснилось, что он также не знает, что написал Ибсен о лечении сифилиса в своих «Привидениях»[2]).

Письменный стол профессора был такой же массивный и такой же темный, как и книжный шкаф; только такой письменный стол мог, не дав трещины, держать огромное, высотой больше фута, пресс-папье, изображавшее прикованного к скале Прометея[3]. Нависший над ним орел вонзал клюв в Прометееву печень. (Иногда, диагностировав у больного цирроз печени, профессор сообщал ему об этом, обращаясь к пресс-папье, причем самым невозмутимым тоном.)

На пациенте, стоявшем теперь перед профессором, был поношенный, но элегантный костюм из темного материала; обтрепавшиеся обшлага и манжеты были заштопаны, добротные ботинки, судя по их виду, несли свою службу уже не первый год. Через открытую в прихожую дверь можно было видеть плащ и зонт, висевшие на вешалке, а под ними пару галош со следами еще не успевшего растаять снега. Пациенту было лет за пятьдесят. Бóльшую часть своей жизни он провел в банке за конторкой и, благодаря прилежному труду и учтивости, достиг места второго кассира. Он уже не мог надеяться когда-либо занять должность первого кассира, ибо тот был моложе его по крайней мере лет на пять.

Профессор носил небольшую седоватую бородку и из-за близорукости — очки в старомодной железной оправе. Его волосатые руки были в родимых пятнах, он был неулыбчив, и редко кто мог увидеть его превосходные крепкие зубы. Сейчас голос его звучал твердо, а рука при этом поглаживала Прометея:

— Когда вы в первый раз обратились ко мне, — говорил профессор, — я предупредил, что, видимо, лечение начинать уже поздно... чтобы приостановить развитие болезни. А сейчас исследование мазка показало, что...

— Но, господин профессор, вы ведь лечили меня все эти месяцы. Об этом никто не знает. Я мог бы и дальше выполнять свою работу в банке. Разве нельзя продолжать лечение?

— В данном случае это было бы нарушением закона, — пояснил профессор, делая движение, будто взял в руки мел. — Заразные случаи следует лечить в больничных условиях.

— Но вы ведь сами, профессор, сказали, что этой болезнью заразиться трудно.

— Тем не менее вы же заразились.

— Когда же это могло случиться?

Пациент в какой уже раз безнадежно задавал себе этот вопрос.

— Может, это случилось, когда вы работали в порту. С кем только там не контактируешь.

— Контактируешь?

— Я полагаю, что вы подвержены инфекции не менее, чем другие.

— Но ведь прошло целых семь лет.

— Известны случаи, когда это заболевание дает себя знать спустя и десять лет.

— Значит, это конец моей карьеры, господин профессор. В банк меня уже не возьмут. Пенсия моя будет ничтожна.

— Не преувеличивайте... Через какое-то время... Болезнь Ганзена излечима[4].

— Почему вы избегаете ее настоящего названия?

— Пять лет тому назад на международном конгрессе было решено название болезни изменить.

— Но ведь люди не изменили его. Если вы отправите меня в ту больницу, все узнают, что я прокаженный.

— Я не могу поступить иначе. Уверяю вас, в больнице вам будет очень удобно. Там, я думаю, в каждой палате телевизор, имеется также площадка для игры в гольф.

Профессор вовсе не выказывал нетерпения, но о нем свидетельствовал тот факт, что он не предложил пациенту сесть и продолжал стоять сам — непреклонный и прямой — позади Прометея с орлом.

— Господин профессор, умоляю вас. Ни одной живой душе я словечком не обмолвлюсь. Вы же можете лечить меня не хуже, чем в больнице. Вы сами сказали, что заразиться от меня очень трудно. У меня есть сбережения, сумма приличная, я отдам все...

— Дорогой сэр, не пытайтесь подкупить меня. Вы не только меня оскорбляете, вы просто делаете большую ошибку... Извините. Теперь я прошу вас уйти. У меня нет времени.

— Но, господин профессор, вы даже не представляете, что это значит для меня. Послушайте, я веду самый простой образ жизни... ведь если у человека никого нет во всем мире, тогда ему остается любить только свои привычки. Ежедневно в семь часов вечера я иду в кафе на берегу озера и сижу там до восьми. Они все знают меня там, в кафе. Иногда я играю партию в шашки... По воскресеньям я обычно катаюсь на пароходе по озеру...

— Вам придется на время — на год или два — отказаться от своих привычек, — резко перебил его профессор.

— На время отказаться?.. Вы сказали — на время? Да ведь я никогда не вернусь к прежней жизни. Никогда. Проказа — это не болезнь, нет — это слово. Никто не поверит, что проказу можно вылечить. Нельзя вылечить слово.

— Вы получите справку, подписанную главным врачом больницы, — сказал профессор.

— Справку... с таким же успехом я могу нацепить на себя колокольчик[5].

Пациент направился к двери в прихожую, где стояли его зонт и галоши. Со вздохом облегчения, который не долетел до слуха больного, профессор уселся за свой рабочий стол. Но пациент опять возвратился.

— Значит, вы не верите, что я могу держать язык за зубами, профессор?

— Нет, в этом-то я не сомневаюсь, уверяю вас. Молчать вы будете. Ради вас же самих. Но неужели вы думаете, что врач моего положения преступит закон? Закон разумный, которого необходимо придерживаться. Если бы кто-то где-то не нарушил его, вы бы не стояли здесь сейчас. Прощайте, господин...

Но тот уже закрыл за собой входную дверь и начал пробираться между камней и елей по направлению к шоссе, к автобусной остановке, к столице. Профессор подошел к окну, желая убедиться, что он действительно ушел, и увидел пациента, который прокладывал себе путь между снежными сугробами, образовавшимися под деревьями. Пациент вдруг остановился, размахивая руками, будто пытался втолковать что-то окружавшим его камням, а затем потащился дальше и исчез из виду.

Профессор отодвинул раздвижную дверь в столовую и направился к буфету, такому же огромному, как и письменный стол. Вместо Прометея здесь стоял большой серебряный кубок — награда за фехтование. На нем было выгравировано имя профессора и дата, с которой прошло уже больше сорока лет; рядом лежало массивное серебряное украшение для стола, также именное, — подарок от сослуживцев по больнице по случаю ухода профессора на покой.

Он достал жесткое зеленое яблоко, вернулся в свой кабинет и сел за письменный стол. Зубы его с хрустом впились в яблоко.

Позднее в это же утро профессор принял еще одного посетителя. Этот посетитель остановил свой «мерседес-бенц» перед самым входом. И сам профессор, встретив его у дверей, проводил в дом.

— Надеюсь, господин полковник, — сказал он, пододвигая пациенту единственный стул, из которого состояла вся обстановка кабинета, — это визит дружеский, а моя профессия тут ни причем.

— О, я никогда не болею, — возразил полковник, возмутившись при одной только мысли об этом. — Давление у меня нормальное, вешу я ровно столько, сколько полагается, сердце у меня здоровое. Мой организм работает как машина. И, знаете, я не могу представить себе, что машина эта когда-нибудь сработается. Меня ничего не беспокоит, моя нервная система в порядке.

— Тогда, полагаю, господин полковник, вы просто нанесли мне официальный визит.

— Служба в армии, — продолжал полковник, садясь и скрещивая длинные ноги, обтянутые английским твидом, — идет на пользу здоровью. Но, конечно, только в такой нейтральной стране, как наша. Ежегодные маневры приносят нам огромную пользу, они укрепляют организм, будоражат кровь.

— Жаль, что я не могу рекомендовать этого моим пациентам.

— Конечно, нет. Мы же не можем призывать в армию больных, — ответил полковник с сухим смешком. — Предоставим это воинственно настроенным государствам, у них не все так четко, как у нас.

Профессор предложил полковнику сигару. Тот достал из маленького кожаного футлярчика специальную машинку, отрезал кончик сигары и раскурил ее.

— Знакомы ли вы с господином генералом, профессор? — спросил он.

— Да, мне случалось встречаться с ним пару раз.

— Сегодня он празднует свою семидесятую годовщину.

— Да? Что ж, он хорошо сохранился.

— Безусловно. И вот его друзья, среди которых я по праву считаю себя первым, хотят отметить это событие особым образом. Вы, конечно, знаете о его любимейшем занятии?

— Нет, право...