Грэм Грин.

Стамбульский экспресс

ЧАСТЬ I.

ОСТЕНДЕ

I

Пассажирский помощник капитана отобрал последний посадочный талон и стал наблюдать, как пассажиры пересекают мрачный, мокрый причал, шагая через множество железнодорожных путей и стрелок, огибая брошенные багажные тележки. Люди шли сгорбившись, подняв воротники пальто; на столиках за окнами длинных вагонов горели лампы, они светились сквозь пелену дождя, как нитка голубых бус. Гигантский кран то взметался вверх, то опускался, а стук лебедки на минуту перекрывал все заглушающий шум воды, воды, падающей с затянутого тучами неба, воды, льющейся о бока причала и о борт парома, курсирующего через Ла-Манш. Было половина пятого пополудни.

— Господи, весенний день называется, — вслух произнес пассажирский помощник, стараясь отвлечься от накопившегося за последние несколько часов раздражения из-за морской палубы, пара, и нефти, и запаха прокисшего пива, доносящегося из бара, шуршания черного шелка — это стюардесса сновала туда и сюда с оловянными тазами. Он взглянул вверх на стальные стрелы крана, на площадку и на маленькую фигуру в синем комбинезоне, поворачивающую огромное колесо, и испытал непривычную зависть. Крановщик там, наверху, был отделен тридцатью футами тумана и дождя от помощника, от пассажиров, от длинного, залитого светом экспресса. «Я не могу никуда скрыться от этих проклятых физиономий», — думал пассажирский помощник, вспоминая молодого еврея в тяжелом меховом пальто — он жаловался на то, что ему досталась двухместная каюта, и это всего на каких-то несчастных два часа.

— Не в ту сторону, мисс. Таможенный зал там, — сказал он последней пассажирке второго класса. Настроение у него немного улучшилось при виде приветливого юного личика — она-то ни на что не жаловалась. — Ваш саквояж, мисс. Не желаете ли носильщика?

— Пожалуй, нет. Я не понимаю, что они говорят. Он не тяжелый. — Губы ее сложились в улыбку над поднятым воротником дешевого белого плаща. — А может, вы не против поднести его… капитан? — Ее дерзость восхитила его.

— Ох, был бы я моложе, вам бы не потребовался носильщик. И до чего только люди доходят! — Он кивнул в сторону еврея, который вышел из таможенного зала и пробирался в своих черных замшевых ботинках между рельсами, за ним следовали два нагруженных багажом носильщика. — Далеко едете?

— До самого конца, — ответила она, печально скользя взором по рельсам, по грудам багажа, по зажженным лампам вагона-ресторана к темным, ожидающим пассажиров вагона.

— В спальном едете?

— Нет.

— Надо бы взять спальный, как же так-то ехать всю дорогу? Три ночи в поезде. Не шутка. А зачем вы едете в Константинополь? Замуж выходите?

— Вроде бы нет. — Она засмеялась, несмотря на уныние, связанное с отъездом и страхом перед неизвестностью. — Никогда не знаешь, что будет, правда?

— На работу?

— Танцевать. В варьете.

Она попрощалась с ним и отошла. Плащ подчеркивал стройность ее фигуры. Девушка держалась прямо, даже когда, спотыкаясь, шла по путям мимо спальных вагонов. Семафор сменился с красного на зеленый, затем раздался длинный свисток, вырвалась струя отработанного пара. Ее лицо, некрасивое, но пикантное, ее манера держаться, дерзкая и в то же время исполненная печали, на миг задержалась в его сознании.

— Не забудьте меня! — прокричал он ей вслед. — Мы снова увидимся через пару месяцев.

Но он понимал, что сам-то он забудет о ней: в последующие недели слишком много лиц будут заглядывать к нему за барьер, требуя каюту, желая обменять деньги, получить койку. Не может он запоминать отдельных людей, да в ней и не было ничего примечательного.

Когда он поднялся на борт, палубы уже были вымыты для обратного рейса, и настроение у него улучшилось, как только он увидел, что на судне нет посторонних. Вот так бы всегда: несколько инострашек, которым отдаешь приказы на их языке, и стюардесса — с ней можно выпить стакан пива. Он поворчал на матросов по-французски, те усмехнулись в ответ, распевая неприличную песенку об одном обманутом муже, у которого от зависти немножко сник любовный пыл в семейной жизни.

— Трудный рейс, — сказал он по-английски старшему стюарду. Тот когда-то работал официантом в Лондоне, а пассажирский помощник без надобности никогда не произносил ни единого французского слова. — А этот еврей дал на чай щедро?

— Сколько вы думаете? Шесть франков.

— Его укачало?

— Нет. Вот пожилого типа с усами мутило всю дорогу. И давайте мне десять франков. Я выиграл пари. Он англичанин.

— Будет тебе. С таким-то акцентом! Как ножом ухо режет.

— Я видел его паспорт. Ричард Джон. Школьный учитель.

— Забавно, — сказал пассажирский помощник.

«Да, забавно», — подумал он снова, неохотно отдавая десять франков; перед мысленным взором возник усталый, седой человек в плаще, он отпрянул от пароходных поручней, когда подняли трап и сирены выпустили пар по направлению к разрыву в облаках. Он попросил газету, какую-нибудь вечернюю газету. «Они не выходят в Лондоне так рано», — сказал ему пассажирский помощник, и тот, услышав ответ, постоял в задумчивости, покручивая длинный седой ус. Наливая стюардессе стакан пива, перед тем как начать просматривать счета, помощник снова вспомнил о школьном учителе, и в голове у него промелькнула мысль, что, может быть, мимо него прошел человек, переживший драму, изможденный и загнанный, замешанный в темные дела. Он тоже не предъявлял никаких претензий, поэтому о нем легче было забыть, чем о молодом еврее, о группе туристов агентства Кука, о женщине в лиловом, потерявшей кольцо, — ее все время рвало, — о старике, дважды заплатившем за койку. Про девушку он забыл полчаса назад. Именно это объединило ее с Ричардом Джоном; топот ног, запах нефти, мерцающие огни семафоров, озабоченные лица, звон стаканов, ряды цифр — все это заставило их потонуть в угрюмых мыслях пассажирского помощника.

Ветер стих на несколько секунд, и дым, который порывисто метался взад и вперед по причалу и по торчащим всюду металлическим конструкциям, на миг повис хлопьями между землей и небом. Эти хлопья напоминали пробиравшемуся по грязи Майетту серые шатры кочевников. Он забыл о том, что его замшевые ботинки вконец испорчены, что наглый таможенник придирался к двум его шелковым пижамам. Спасаясь от грубости этого человека, от его презрения, от бормотания «Juif, Juif»,[1] он укрылся в тени этих огромных шатров. Здесь он на миг почувствовал себя свободно: сейчас, чтобы воспрянуть духом, ему не нужно было думать о своем меховом пальто, о костюме, сшитом на Сэвил-роуд, о своих деньгах, о положении дел в фирме.

Но когда он добрался до поезда, поднялся ветер, шатры из дыма развеялись, и он снова очутился в центре враждебного мира.

Однако Майетт с благодарностью подумал, что за деньги можно купить многое. За них не всегда можно купить учтивость, но быстроту они ему обеспечили. Он первым прошел через таможню и до прибытия остальных пассажиров постарается договориться с проводником об отдельном купе. Майетт терпеть не мог раздеваться в присутствии других людей, но понимал, что сделка эта обойдется ему дороже из-за того, что он еврей, — тут не ограничишься только просьбой и чаевыми. Он миновал освещенные окна вагона-ресторана; сиреневые тюльпанчики ламп сияли на столиках, покрытых к обеду белыми скатертями. «Остенде-Кёльн-Вена-Белград-Стамбул». Он прошел мимо этих названий, даже не взглянув на них, — путь был ему знаком; названия проплывали мимо на уровне его глаз, воскрешая в памяти минареты, шпили и купола в этих городах, где человеку его национальности нелегко было обосноваться.

Проводник, как он и предполагал, разговаривал грубо. «В поезде битком набито», — заявил он, хотя Майетт знал, что тот лжет. Апрель еще не сезон — слишком рано для переполненных вагонов, и на пароме он заметил всего несколько пассажиров первого класса. Пока Майетт спорил с проводником, по коридору стадом брели туристы: пожилые дамы крепко держали в руках шали, пледы и путеводители; старик священник жаловался, что забыл где-то журнал «Весь мир»: «Во время путешествия я всегда читаю «Весь мир»; а замыкал толпу потный, невозмутимый, несмотря на всякие сложности, гид со значком туристской фирмы. «Voila»[2]— сказал проводник, как бы подтверждая жестом, что его поезд тащит необычный, непосильный груз. Но Майетта не проведешь — он прекрасно знал этот маршрут. Группа туристов — он определил по их виду, что это неугомонные поклонники культуры, — направлялась в прицепной вагон, следующий до Афин. Когда он удвоил чаевые, проводник сдался и наклеил на окно купе табличку: «Забронировано». Со вздохом облегчения Майетт понял, что остается один.

Мимо проплывали физиономии, отделенные от него надежной стеклянной перегородкой. Даже меховое пальто не спасало его от холода и сырости, а когда он повернул ручку отопления, пар от его дыхания затуманил стеклянную перегородку; вскоре он стал смутно различать только отдельные черты проходящих: заглядывающий внутрь сердитый глаз, лиловое шелковое платье, воротничок священника. Лишь однажды у него появилось желание нарушить свое растущее одиночество: он протер стекло ладонью и тут увидел стройную девушку в белом плаще, направляющуюся по коридору в сторону второго класса. Один раз дверь отворилась, и в купе заглянул пожилой мужчина. У него были седые усы, очки и поношенная мягкая шляпа. Майетт объяснил ему по-французски, что купе занято.

— Одно место, — сказал мужчина.

— Вы ищете второй класс? — спросил Майетт, но мужчина отрицательно покачал головой и ушел.

Мистер Оупи удобно уселся в своем углу и стал с любопытством, но несколько разочарованно разглядывать маленького бледного мужчину, сидевшего напротив. Наружность мужчины была удивит