Анна Берсенева

Ревнивая печаль

Часть 1

Глава 1

Лера слушала шум весеннего дождя как тихое обещание.

Ночные московские огни тонули в мокром асфальте как в реке, манили и успокаивали. Лера ехала домой, мартовский ветер врывался в приоткрытое окно машины, и усталость становилась тишиной.

Устала она так, что собственные руки казались ей тяжелыми, не говоря уже о ногах: те и вовсе гудели, как провода, хотя всю дорогу из Берлина, сбросив туфли, она прижимала горячие ступни к какой-то прохладной железке под самолетным креслом.

Лера возвращалась домой на день раньше, чем должна была приехать — тридцатого марта, в день своего рождения — и никто не знал, что она уже в Москве, и Митя не знал. И в этом была радость возвращения: она увидит Митю сегодня, сейчас, и не будет ещё одного пустого дня.

Все дни без него втайне казались ей пустыми, хотя никто, конечно, этого не замечал.

— Не быстро еду, Валерия Викторовна? — спросил шофер Павел, поглядывая на неё в зеркальце дальнего вида. — Дождь какой в этом году ранний, а? Прошлый март ещё снег не сошел.

— Не быстро, Паша, — улыбнулась Лера. — Соскучилась, домой хочу.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Павел. — А то Жозефина Ивановна возмущается: гоняешь, мол, и при чем тут, мол, твоя квалификация.

Паша был молод, словоохотлив, и Леру всегда смешил его рассудительный тон и то, что он старался говорить басом. Ездил он действительно лихо, Зоська возмущалась не напрасно. Но Лера и сама лихо ездила при случае, поэтому ничего против Пашиной скорости не имела.

Она радовалась каждому повороту улиц, приближавшему её к дому. Тверская, Садовая-Триумфальная, Каретный ряд, Трубная, Петровский бульвар — Неглинка, сердце заходится! Как будто ей не тридцать лет, а одиннадцать, и она впервые возвращается домой из пионерского лагеря, и чувствует, как в счастливом восторге забываются летние дни со всем их незамысловатым весельем, и остается только одно счастье: домой, к себе домой, на любимую свою, единственную улицу!

Окна Митиной квартиры были темны, а напротив, в маминых, светились изнутри неплотные шторы.

— Подожди, Паша, — сказала Лера, выходя из машины и с удовольствием ощущая сквозь тонкие подошвы холодный, мокрый асфальт. — Узнаю, что там дома, потом поедешь.

Она тысячу раз, наверное, вот так выходила из машины в своем дворе, из дальних странствий воротясь, — и каждый раз это было словно впервые. И по лестнице взбегала впервые, и всегда руки вздрагивали, когда ключ поворачивался в замке…

Надежда Сергеевна не спала и, как ни старалась Лера войти бесшумно, сразу вышла ей навстречу в прихожую.

— Лерочка! Что же не предупредила? А я тесто поставила на завтра, пирожки собиралась с грибами…

И мама была как всегда: радовалась, что её Лерочка вернулась, и тут же переживала о пирожках. А Лера просто радовалась.

— Не спишь, мама, почему? — спросила она, целуя Надежду Сергеевну. — Голова болит?

Головные боли повторялись в последнее время все чаще, это Леру тревожило, хотя Надежда Сергеевна считала, что в её возрасте и с её болячками удивляться уже не приходится — ходит понемножку, и слава Богу.

— Нет, ничего сегодня, — покачала она головой. — Просто не спалось. Старческое, Лерочка. Да ты устала, наверное. Ванну налить?

— Ничего, я потом, мам. Как Аленка? А Митя где?

— Митя репетирует, и Аленочка с ним.

— С ним? — удивилась Лера. — Да ведь двенадцать уже!

— Я тоже беспокоюсь. Но он приехал часов в пять, перерыв у него был, а она: «Митя, хочу с тобой!» Ты же знаешь, какая она: что выдумала — не отговоришь, вся в тебя. Он и взял с собой. Я ему говорила, — словно оправдываясь, добавила Надежда Сергеевна. — Говорила: «Митенька, она мешать будет!» А он смеется, а сам уже о своем думает — и поехал с ней. Так на Елену Васильевну покойную стал похож, и глаза похожи, а взгляд совсем другой…

— Ты ложись, мама, хорошо? — попросила Лера. — Я за ними съезжу и вернусь.

— Он не в консерватории — в Ливнево сегодня. Далеко, Лерочка! Может быть, лучше позвонить, что ты приехала? — тут же встревожилась Надежда Сергеевна.

— Ничего, я с шофером.

И, поцеловав мать, Лера вышла на лестницу, забыв на вешалке плащ.

Какое там — далеко! Берлин был недалеко, и Вена, и Рим, и любая точка света, откуда они приезжали, прилетали и приходили друг к другу. И уж конечно недалеко было Волоколамское шоссе, с которого дорога поворачивала на Ливнево — усадьбу на северо-западе Москвы, где под высоким куполом старинного особняка звучала сейчас музыка, вызванная к жизни движениями Митиных рук.

С Пашиной лихостью, да почти пустыми улицами, доехали они за полчаса. Лера издалека увидела в конце аллеи, у самого дома, Митин темно-синий «Сааб», освещенный одиноким фонарем, и рядом оркестровый автобус.

— Езжай домой, Паша, — сказала она. — Спасибо, завтра подъедешь прямо в Петровские линии, к девяти.

— Может, подождать? — великодушно предложил Павел. — Чего там, довезу и обратно!

— Спокойной ночи, до завтра, — покачала головой Лера и пошла по аллее, все убыстряя шаг.

Она не переодела туфли, и тонкие шпильки увязали в мокром песке, мешая идти. Капли ушедшего дождя падали с деревьев, тишина стояла в пустом парке, и окна особняка сияли в конце аллеи.

Лера любила музыку, но уж точно странною любовью — как может любить человек, сполна наделенный чуткостью к лучшим проявлениям жизни и начисто лишенный музыкальных способностей. Она стеснялась перед Митей своей музыкальной тупости, хотя он только улыбался и говорил:

— Ничего, подружка моя, мне достаточно того, что ты слушаешь, — остальное я сделаю сам.

И сейчас, стремительно идя по коридору к большому залу, она не узнавала, что за мелодия доносится из-за неплотно прикрытой двери. Но сейчас ей это было все равно. В неудержимом потоке звуков она чувствовала Митину страсть, и это было больше, чем угаданное название.

Привстав на цыпочки, чтобы не стучали каблуки, Лера проскользнула в приоткрытую дверь, тихо прошла вдоль стены полутемного зала и остановилась справа от сцены. Она попала в самую паузу, Митя как раз что-то говорил оркестрантам. Что-то у него не ладилось, наверное: Лера увидела, как он сердито положил дирижерскую палочку на пульт и снова поднял руки.

— Точнее, прошу вас, — сказал он. — Последний раз попробуем — и все на сегодня. Но — слушайте, весь звук слушайте, постарайтесь почувствовать этот купол!

И музыка зазвучала снова, подхватывая и тревожа Лерину душу. Лера смотрела на Митино лицо, освещенное снизу неяркой лампочкой у пульта, на его руки, взлетающие из света и кажущиеся огромными там, в угасающем сиянии. К этому невозможно было привыкнуть — к его рукам, к глазам его с таинственными уголками, скрытыми прямыми ресницами…

Лера вспомнила вдруг, как почувствовала однажды — вот так же, на Митином концерте — пугающую силу звукового потока — неистовую, способную все снести на своем пути, как все сносят страшные потоки жизни… И как Митя остановил, руками остановил эту бурю, которую остановить было невозможно, и как она почувствовала, что ни одна сила над ним не властна. И все, что было потом, в первую их ночь… Всего год назад!

Она не сразу расслышала, что оркестр уже перестал играть: так долго звучала мелодия где-то под круглым потолком с полустершейся росписью.

— Спасибо всем, до завтра! — сказал Митя, и музыканты тут же заговорили, задвигались; зал, в котором только что звучала музыка, наполнился их усталыми голосами.

Лера ждала, когда он обернется. Она никогда не знала, как это будет: как он обернется, какие у него будут глаза, что он скажет ей и что будет дальше. Это каждый раз происходило по-новому. Лера и музыку чувствовала именно так: могла три раза слышать какую-нибудь вещь — и все равно не узнать с четвертого. И Митю она не узнавала точно так же, хотя его-то она знала с самого детства — но сердце у неё замирало. Она только знала, что он ещё немного постоит вот так, не двигаясь, в молчании, словно продолжая прислушиваться к чему-то.

И конечно, она пропустила то мгновение, когда он обернулся, и увидела только, как просияли его глаза, даже в полумраке плохо освещенного зала.

— Лера… — сказал Митя.

Это невозможно было ни объяснить, ни даже повторить, как он произнес её имя, и как тут же коснулся её руки — именно тут же, хотя они стояли совсем не рядом.

Они помолчали секунду, глядя друг на друга, и рассмеялись — потому что им обоим хотелось поцеловаться и обоим неловко было целоваться на глазах всего оркестра.

— Потом, — сказал Митя. — Дай на улицу выйти только, подружка!..

Он всегда её так называл — с тех самых пор, когда она, десятилетняя, сказала: «Я же твоя подружка, правда?» — и он засмеялся её словам. Лера привыкла, что он так её называет, хотя она не подружка ему была теперь, а жена. Но к этому она как раз не могла привыкнуть.

— Мить, а Аленка где же? — спросила она, оглядываясь.

— Да вон она, спит. — Митя кивнул в противоположный угол зала.

Они подошли к сдвинутым дерматиновым креслам, на которых спала Аленка. Теперь, в пять лет, она спала уже не так смешно и трогательно, как раньше — на животе, поджав под себя ножки, — а почти как взрослая, разметавшись во сне на тесных креслах. Только рот был приоткрыт по-детски и прядь светлых волос зажата в кулачке.

Митин плащ, которым она была укрыта, сполз на пол, а его пуловер был свернут и подложен ей под голову.

— Зачем ты её капризам потакаешь, Митя? — шепотом сказала Лера. — Представляю, что она здесь вытворяла!

— Не представляешь. Сидела, слушала, рот открыв, потом уснула, и мы её уложили.

— Под оркестр уснула? — удивилась Лера. — А мама на цыпочках ходит, когда она ложится!

— Ну, сегодня было не слишком громко, — улыбнулся Митя. — Струнная группа. Ей понравилось, по-моему. А я так мало её вижу, Лер, и подумал: пусть уж слушает…