Гоник Владимир

Сезонная любовь

Владимир ГОНИК

СЕЗОННАЯ ЛЮБОВЬ

Снова после тягостного ожидания на побережье грянула весна, четвертая по счету. И опять надежда, которая едва тлела зимой, проснулась и начала разгораться, хотя он знал, что проку от поисков не будет.

Но так всегда: весной человек надеется, несмотря ни на что.

Пряхин подошел к доске объявлений, где толпились приезжие, и громко спросил:

- Из Смоленска никого нет?

Ему ответили вразнобой: из Смоленска не было никого.

Пряхин пересек двор; у входа в барак возле чемоданов и сумок стояли женщины.

- Девчата, Раи из Смоленска никто не знает?

- Может, Галя из Витебска подойдет? - бойко спросила одна из них.

Он обошел все бараки, но ее никто не видел и не знал. Двор кипел толчеей, гудели толпы, толпились у щитов с объявлениями, слонялись по улицам; Пряхин бродил, шаря взглядом по лицам.

Зима давно выбилась из сил, но еще долго тянулись сумрачные холодные дни, низкое хмурое небо не сулило перемен; конца не было вязкому сонливому ненастью.

Уже не верилось, что весна возьмет верх, как вдруг сломался привычный ход событий: внезапно очистилось небо, открылось бездонно, распахнулось среди ночи всеми звездами, а утром засияло солнце и хлынуло тепло.

Весна обрушилась на побережье и покатилась стремглав с юга на север по Сихотэ-Алиню, растапливая снега и заливая склоны. Весело и резво взбухли реки, переполненные играющей мутной водой, шало и безудержно понеслись к океану, волоча камни и смывая берега. В заливах и бухтах день и ночь раздавались гулкие удары, сухой треск и скрежет: весна взламывала и крошила толстый ледяной припай.

Солнце пригрело Екатериновку, большое старое село в двадцати километрах от Находки в сторону Сучанской долины. Улицы покрылись топкой грязью, отовсюду бежали глинистые ручьи, а в воздухе томительно пахло талым снегом, мокрой землей, прелыми листьями и почему-то пьяными яблоками; пахло влажным ветром, свежестью, простором, новизной и чем-то необъяснимым, что теснило грудь и смущало душу.

Даже местная лакокрасочная фабрика не могла перешибить этот неукротимый запах, от которого в тревожной сумятице путались мысли и едко ныло сердце.

То был умопомрачительный запах весны.

В такие дни трудно усидеть в доме. Запах весны проникал в бараки, унылые строения на окраине села, вид которых нагонял скуку; снаружи они были окрашены в светлые невинные тона, точно это был пионерский лагерь или детский сад, а не пересыльный пункт оргнабора.

Стоило подойти поближе - и было видно, что стены густо изрезаны именами, фамилиями и названиями городов: выходило, что побывала здесь вся страна, тьма людей из разных краев - из столиц, из глухих деревень, из всех прочих мест, какие есть на нашей земле.

Пряхин вернулся в барак, полежал на постели и вновь вышел во двор: в это время из Находки приходил автобус, и в городке появились приезжие; Раи среди них не было.

Он расспрашивал всех, кто появлялся в городке вновь, а те, кто приехал раньше, спрашивали других.

Обычно в барачном городке долго не задерживались. Вербованные следовали транзитом: день-два-три, баня, санпропускник и дальше, дальше сезон, путина, времени в обрез.

Сезонники съезжались в Екатериновку отовсюду, здесь их собирали в партии - кто куда нанялся - и на пароходах развозили по всему Дальнему Востоку: Сахалин, Камчатка, Курильские острова и побережье материка к северу от Находки; каждая партия дожидалась в городке своего парохода.

Сезонников набирали по всей стране осенью и зимой. К весне на Дальнем Востоке пробуждались рыбные порты, в доках после ремонта спускали на воду суда, оживали причалы рыбокомбинатов и повсюду, на побережье и островах, промысловый флот готовился к путине.

Так бывало каждый год с тех пор, как в этих краях вели промысел.

С наступлением зимы жизнь в городке замирала, бараки пустели, побережье погружалось в спячку, а весной вновь оживало, и потоки людей текли к океану со всей страны, чтобы осенью хлынуть обратно.

Женщин обычно определяли на рыбокомбинаты, в разделочные цехи, в коптильни, на консервные фабрики и плавучие заводы, а мужчины шли ловцами на суда или грузчиками в рыбные порты.

Лов вели день и ночь. День и ночь бессонно кипела путина, витал над океаном угар сезона. Не спи, не спи, салага, сезон на дворе, заработок с хвоста - шевелись!

Сезон длится шесть месяцев, с апреля по сентябрь, полгода не разогнуть спины, в барачном городке только и разговоров что о рыбе: есть рыба, будут деньги - ох, и огребем, ребята! Но потом, позже, осенью дожить бы...

В бараках все разговоры - кому где повезло: встречались фартовые ребята, удача гонялась за ними по пятам. Говорят, в этому году сайры у Сахалина невпроворот, на Шикотане краб идет, на Итурупе кальмар - вот и гадай, куда податься. Некоторые просились на заготовку морской капусты ламинарии, ее собирали на мелководном шельфе, дело верное, не то что рыба.

За три сезона Пряхин объездил весь Дальний Восток. В первую весну пересыльный городок в Екатериновке оглушил его толчеей: в иные дни здесь скапливались тысячи людей. Стоило задержаться пароходу - и мест в бараках не хватало, приезжие ночевали где придется, а самолеты и поезда каждый день доставляли из глубины материка новые толпы.

Городок был веселым местом, хотя все помирали от скуки - ни работы, ни зрелищ, только и оставалось, что пить да слоняться. Этим Пряхин и занимался наравне со всеми.

Михаил Пряхин по прозвищу Руль уже был женат дважды: один раз в Касимове, другой в Рыбинске, оба раза неудачно. Жены его, хотя и не были знакомы между собой, сходились в одном: ветрогон.

Обе жены то и дело попрекали его, называя непутевым, обе прогнали после недолгого совместного проживания, и обе порознь, не сговариваясь, произнесли схожие слова: чем такой муж, лучше уж никакого.

Он пытался еще устроиться - в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Чухломе: одинокие женщины имелись повсюду.

Пряхин особенно не раздумывал, не выбирал строго - прибивался без затей и претензий, и, казалось бы, королев среди них не было, а ни одна долго не выдерживала, каждая вскоре указывала на дверь.

Надо сказать, уходил Пряхин легко, впрочем, как и сходился. Он не страдал, не темнел лицом, а подхватывал чемодан и уходил, насвистывая, точно и сам был рад.

Но Пряхин отнюдь не радовался, в бездомной жизни мало радости, но особой привязанности к кому-либо он до сих пор не испытывал.

Нет, он не был гулякой или горьким пропойцей, употреблял в меру и больше для общения, чем из потребности, но он любил застолье, душевный разговор, и когда жил с одной женщиной, о других не думал, не заглядывался.

И на чужой шее Руль никогда не сидел, захребетником не слыл, в чужом прокорме не нуждался, ничего такого за ним не водилось.

Так что жизнь он вел вполне домашнюю и ужиться с ним было бы легко, если бы не одно обстоятельство: Пряхин то и дело пропадал из дома.

Это было вроде непонятной хвори, он и сам толком не мог объяснить. Причины Руль не знал, путных слов не находил, но если кто-то его звал, Пряхин никогда никому не отказывал. Бывало, выйдет на минуту и пропадет невесть где; любой прохожий мог увести его без труда.

Пуще всякой затеи он любил душевный разговор, дружескую застольную беседу - неважно, где и с кем, с давним знакомым или с первым встречным.

Ему случалось зайти к соседу за безделицей и проторчать полночи в разговорах, а иногда он шел мимо чужого двора и вдруг сворачивал необъяснимо, забыв куда и зачем идет; дома или в другом месте его ждали часами.

Повод значения не имел, был бы собеседник. Зимой обычно располагались на кухне, летом на дворе, в тени, под деревьями, а то и в зарослях на траве или на берегу реки, но чаще всего он засиживался в чайной, где болтал о всякой всячине.

Стоило кому-нибудь поманить его на дороге - устоять он не мог. Не имел сил отказаться.

Ах, как сладко сидеть в тепле и дыму, млея от духоты, и талдычить уютно о том, о сем под сбивчивый гомон и звяканье посуды, или найти укромное местечко в заброшенном саду, на пустыре, в сарае, где можно славно посидеть; его жены и подруги то и дело выуживали его из разных мест, куда его занесло ненароком и где он прочно застревал.

- Зарулил невзначай, - бормотал он растерянно и виновато улыбался щербатым ртом.

Будь это редкостью, можно было бы снести, но такое случалось довольно часто - кого угодно выведет из себя. По крайней мере женщины, с которыми он жил, то и дело доходили до белого каления. И даже кроткая, безответная Нюра, подруга из Чухломы, не стала терпеть.

После каждого случая Пряхин клялся и божился - все, конец, больше не повторится; он и сам верил искренне, что сдержит слово, и не думал его нарушать, но стоило кому-нибудь кликнуть его - он тут же забывал все клятвы.

Когда жена или подруга отыскивали его, он пугался необычайно, цепенел и в первую минуту прятал глаза, замирал от страха; его костлявое, с ранними морщинами и впалыми щеками лицо бледнело, а корявой жесткой плотничьей ладонью он неловко приглаживал редкие волосы; к тридцати годам у него просвечивала плешь.

Пряхин знал, что спасения нет, и в предчувствии скорой расплаты начинал строптивиться, как бы показывая всем, что он сам, сам по себе и волен поступать, как ему вздумается.

- Ты чо?! Чо пришла?! - спрашивал он, супя брови и хмурясь. - Да, сидим! Зарулил... А чо? Я, што ль, за подол твой держаться должон?! - он постепенно распалялся и впадал в крикливый кураж. - Чо тебе надо?! Хто ты мне?! Отец - мать?! Чо ты за мной ходишь?! Стреножить хочешь?! Не дамся! На, выкуси! Глянь на нее... нашлася... За ворота не дает выйти! А ну, вали отсюда! Вали, вали... Сам приду, когда захочу. А не захочу, так и не приду! Поняла?!

Вернувшись после домой, он покаянно молчал, пожевывая щербатым ртом, и не знал, куда деться.