Гоник Владимир
Я не свидетель
Владимир ГОНИК
Я НЕ СВИДЕТЕЛЬ
1
- Ну что, Ефим Захарович, закончил? - спросил прокурор области.
Левин понял оба смысла этого вопроса - и прямой и второй, подспудный, поскольку они были связаны между собой: он, прокурор следственного управления Старорецкой областной прокуратуры, еще несколько месяцев назад предупредил руководство, что как только закончит дело по поводу ограбления кооператива "Мода", сразу же уходит на пенсию. Дело он завершил, и сейчас пухлые тома лежали на столе перед шефом, чтобы через день-другой уйти в суд. И потому потаенный смысл вопроса означал: "Все-таки уходишь? Не передумал?" Нет, не передумал. Ему шел шестьдесят второй год. Тридцать пять лет он в сущности занимался одним и тем же изо дня в день: выезды на место происшествия, допросы, контроль за следствием в районных прокуратурах. Его поднимали звонки по ночам, когда работал прокурором-криминалистом, и сонный, с еще затуманенной головой, помаргивая от рези в покрасневших глазах, ополоснутых сильно хлорированной водой, он садился в фургончик спецмашины и ехал на место происшествия - в дождь, в слякоть, в мороз, в распутицу, и по гладкому шоссе, и по тряским колдобинам проселка; звонки выдергивали его из-за праздничных застолий под Новый год, на Первомай или на Октябрьские. Спецмашина увозила его с концерта в филармонии; в летние воскресные дни тот же "рафик" приезжал за ним на речной пляж или на лесную поляну, где он отдыхал с семьей или друзьями (дежурного по прокуратуре обычно ставил в известность, где его искать...) Нет, он не передумал. Он устал обшаривать и переворачивать трупы, присутствовать на вскрытиях и при обысках чужого жилья, ездить и летать в чужие города и возвращаться с сумками и чемоданчиками, набитыми изъятыми рублями, долларами, фунтами, золотом, бриллиантами, ножами и пистолетами. Он устал от ругани с милицией, знал, до какого уровня упала там квалификация сыщиков и следователей, знал, как бегут оттуда профессионалы из-за мизерной зарплаты, убогого оснащения. Нет серьезного конкурсного отбора, способная молодежь не очень-то рвется пахать за гроши, а потому пробивается больше случайных малообразованных людей. Но входить во все эти чужие печали он не мог, потому что над ним висело начальство, изрекавшее: "Найти!" И потому, ругая милицию за промахи, ошибки, вынужденную (субъективную или объективную) нерасторопность, он в сущности ругал не милицию, а Систему. Не мог он каждый раз входить в их положение, как не входили в его положение те, кто стоял над ним... От всего этого Левин устал. Жена, едва ему исполнилось шестьдесят, начала давить: "Хватит! Сколько можно?! Уходи! Хоть для себя, для семьи поживи. С голоду не умрем". Он пообещал, что "вот-вот" уйдет. Но прошло еще полтора года, за которые ничего не изменилось, разве что увеличилась преступность, однако теперь, закончив дело по кооперативу "Мода", он сказал себе: "Все!"
- Не передумали, Ефим Захарович? - спросил прокурор области.
Они сидели в его большом кабинете. Был полдень, но от густого снегопада за окнами в комнате стало сумеречно.
- Нет. Я уже дома всем объявил. Там такие планы строят! В особенности внук.
- Внука в садик водить?
- А что? Моцион.
- Ну что ж, - вздохнул прокурор, - оформляй, проводим, как положено. Что хочешь в подарок на память?
- Красную папку с золотыми буквами, - усмехнулся Левин.
- Это мы умеем.... Здесь все в порядке, чисто? - хлопнул прокурор ладонью по томам дела.
- По-моему, все в порядке...
Еще час Левин болтался в прокуратуре, заходил то в один, то в другой кабинет, затем отправился домой. По дороге зашел в парикмахерскую, очередь была небольшая, он сел ждать.
- Следующий! - услышал он и пошел к освободившемуся креслу. - Что носите? - спросила парикмахерша, заталкивая ему за ворот салфетку.
- Низкую "польку".
Руки у нее после мытья были холодные, и он слегка поежился. Когда она уже сушила голову феном, его охватила вдруг дремота.
Слипались веки, и, боясь уснуть, Левин стал поглядывать на себя в зеркало. Худое бесцветное лицо уставшего человека, лоб от залысин высок, но волосы густые, пышные, был убежден, что сохранил их потому, что никогда не пользовался шампунями, а только мылом. Под серыми в коричневую крапинку глазами тяжелые мешки, какие-то прожилки на скулах. "Как еще это изменится? Катаракта, тугоухость, начнут выпадать зубы?" - подумал он невесело и удивленно вспомнил, что девочек в его жизни до женитьбы было немало, нравился. Он скосил глаза, отыскал в зеркале отражение вешалки. Синее из плащевки пальто с меховой подстежкой и шапка были на месте. Он знал, что жулье заглядывает в парикмахерские...
- Бреетесь сами, дома? - прервала его раздумья парикмахерша.
- Да.
- Боитесь СПИДа?
- Нет. Привычка.
- Все ополоумели с этим спидом. Вон, маникюрша, без работы сидит.
"То ли еще будет!" - мысленно усмехнулся он.
Одеваясь, Левин затянул пояс потуже, пальто на размер или два больше. Он был худ, и жена не любила на нем вещи в обтяжку, покупала и пальто, и куртки, и свитера - чтобы были посвободнее, немножко полнили...
Домой Левин пошел пешком, по дороге зашел в аптеку, где жена работала провизором. Он увидел ее сквозь широкое с окошечком стекло. В глубине стояли столы с колбами, ретортами, весами и еще какими-то склянками, за которыми колдовали три женщины в белых халатах. Одна из них, заметив Левина, что-то сказала другой - немолодой, в очках, и та, подняв голову, кивнула ему, мол, я сейчас, подожди. Потом она вышла к нему, спросила:
- Ты домой?
- Да.
- Обед на плите.
- Хорошо.
- Ну, что, закончил? - и посмотрела ему в глаза, радуясь и сочувствуя ему, вроде жизнь его кончилась и начнется доживание.
- Закончил.
- Будешь оформлять пенсию?
- После того, как пройдет в суде. Мало ли что, могут вернуть на доследование, - это решение возникло только что, неожиданно.
- Ну и пусть доследуют. Без тебя не смогут, что ли!
- Неудобно.
- Смотри сам, что тебе удобно, что неудобно... Ладно, иди, у меня много работы...
Дома он поел из одной тарелки сперва суп, а потом гречневую кашу с куском отварного мяса, вымыл тарелку, полистал газеты, лежа на тахте. Потом Левин прошел в комнату, служившую спальней и кабинетом, включил настольную лампу, выдвинул ящики письменного стола и начал там рыться. За этим занятием его застала жена. Он слышал, когда она вошла, хлопнув дверью, слышал, как снимала сапоги. Теперь, стоя в дверном проеме в старенькой мутоновой шубе, в чулках, спросила о внуке:
- А где Сашенька?
- Женя повела его на утренник в Дом офицеров. Виталий звонил.
- Что ты ищешь?
- Бумажки, справки. То, что понадобится.
- Она подошла ближе. Левин помог снять шубу.
- Принеси тапочки, - попросила.
Когда, водрузив шубу на вешалку, он вернулся с тапочками, она участливо сказала:
- Не нервничай, Фима. Когда-то же надо уходить. Все люди так. Как-нибудь проживем, с голоду не умрем. Твоя пенсия, я еще работаю...
- Я не нервничаю, просто... - и он подумал, что действительно материальная сторона не так уж беспросветна: на юрфаке в университете он читал курс криминалистики, имел дипломников, вел практические занятия в школе милиции...
- Ты Виталию сказал, чтобы он хлеб купил? - уже из кухни спросила жена.
- Нет.
- И мусор второй день не вынесен.
- Я схожу за хлебом, потом мусор вынесу...
Магазин был рядом, через дорогу, поэтому Левин не стал переодеваться, натянул на старую фланелевую ковбойку куртку, обмотал шею шарфом и как был в домашних джинсах, вытертых до белых пролысин, вышел.
Когда вернулся, жена сказала:
- Тебе звонили. Какой-то Михальченко. Просил позвонить. Сказал, что ты знаешь его телефон - она держала в одной руке алюминиевую кастрюлю, в которой вчера подгорела каша, а в другой жесткую металлическую мочалку. Кто это? - Жена подозрительно посмотрела на него.
- В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.
- А что он хочет от тебя?
- Не знаю. Сейчас выясним. - Левин подошел к телефону, набрал номер, который помнил на память - десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда требовалось.
- Иван? Здоров! Звонил?
- Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, - ответил Михальченко.
- Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.
- Как сказать... По телефону сложно.
- Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в одиннадцать годится?
- Годится.
- Значит, до завтра...
2
Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в холода - острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется, прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки - как это делали наверное еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и по разным причинам.
Прежде п.г.т., то есть "поселок городского типа" назывался Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде - Молотовское, получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное имя - Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным: старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и безразлично стоит рядом с красным "жигуленком", а хозяева машины и скотины неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин...
