Амброз Бирс

Коллекция кораблекрушений

1. Мое кораблекрушение

Когда я выходил из дома, она сказала, что я бессердечный и противный, и призналась, что только обрадуется, если я никогда-никогда не вернусь. Вот я и нанялся старшим помощником на «Ехидну», порт приписки — Лондон, порт назначения — любой, который найдет подходящим капитан. Все знали, что капитану Эберсауту неблагоразумно докучать приказами: когда ему не удавалось поступить по-своему, он подстраивал какую-нибудь каверзу, чтобы рейс не принес судовладельцам прибыли. Умудренные опытом хозяева «Ехидны» предоставили Эберсауту полную свободу брать те грузы, которые ему по нраву, и доставлять в порты, где женщины всех краше. В описываемый мною рейс капитан вообще вышел без груза, отговорившись тем, что нечего попусту утяжелять и замедлять судно. Слыша такие слова от моряка, нельзя было не заподозрить, что коммерция — не его стихия.

Пассажиров была лишь горстка, так что большая часть стюардов и тазиков простаивала без дела; понимаете ли, прежде чем взойти на борт, почти все из купивших билеты осведомлялись, куда идет судно, а не получив ответа, возвращались в гостиницу и присылали за своим багажом каких-то головорезов. Итак, пассажиров было мало, но все же достаточно, чтобы чинить нам неудобства. Они старались расхаживать вразвалочку, в подражание пьяным матросам, и им еле удавалось разминуться на верхней палубе, когда они ходили с полубака к нактоузу ставить свои часы по корабельному компасу. Они вечно упрашивали капитана Эберсаута отдать главный якорь — просто чтобы услышать, как он плюхнется в воду, — грозясь в случае отказа написать в газеты. Их любимым развлечением было устроиться с подветренной стороны под фальшбортом и делиться воспоминаниями о совершенных ранее путешествиях, у коих были две примечательные особенности: обилие небывалых ураганов и полная неподвластность рассказчика морской болезни. Занятно было смотреть, как, сидя в ряд, они по очереди рассказывают подобные истории, меж тем как у каждого между ног стоит тазик.

Однажды мы попали в сильный шторм. Волны жадно бросались на судно, словно впервые повстречали такую штуковину и стремились хорошенько ее исследовать, ничего не упустив. Судно, в свою очередь, изо всех сил сопротивлялось стихии, что выгодно отличало его от экипажа: эти беззаботные дети природы, еще в начале плавания обнаружив, что у одного из их товарищей имеются в собственности штаны, сзади обшитые кожей, только и делали, что играли на эти штаны в карты; за месяц плавания каждый моряк раз десять побывал владельцем этого сокровища. Поскольку их то и дело подталкивали от проигравшего к выигравшему, штаны настолько истрепались о палубу, что от них осталась лишь кожаная нашлепка на седалище; эту нетленную частицу капитан в конце концов спихнул за борт — но не со зла или из враждебных чувств, а лишь по привычке, так как он имел обыкновение пинать зад всяких попадавшихся ему на глаз штанов.

Шторм ярился все пуще, пока не заставил «Ехидну» с жадностью трезвенника зачерпнуть в трюм воды; но после этого немедленно смягчился. В оправдание морских бурь надобно сказать вот что: после того как шторм переломал вам мачты, сорвал руль, унес шлюпки и сделал хорошую пробоину где-нибудь в самой недоступной части корпуса, он часто покидает вас и отправляется на поиски свежего корабля, предоставляя вам восстанавливать уют всеми мерами, которые вы найдете нужными. В нашем случае капитан нашел нужным присесть на гакаборт и углубиться в роман в трех томах.

Видя, что он добрался до середины второго тома, где влюбленные, естественно, претерпевают самые гибельные и душераздирающие бедствия, я предположил, что настроение у него самое радужное, а потому подошел и доложил, что судно тонет.

— Что ж, — отвечал он, прикрыв книгу, но держа указательный палец между страницами в качестве закладки, — оно и немудрено после такой встряски. Кстати, а что ж вы не пошлете боцмана на бак разогнать эту свору? Ишь, устроили молебен, а ведь, сдается мне, «Ехидна» не церковь.

— Но нельзя ли хоть как-то облегчить судно? — нетерпеливо прервал я его.

— Ну-с, — задумчиво протянул он, — мачт не срубишь — мы их уже потеряли, груза тоже никако… погодите, можете сбросить за борт самых тяжелых пассажиров, если вы верите, что от этого будет толк.

То была прекрасная мысль — гениальное озарение! Я спешно прошел на полубак, запруженный пассажирами ввиду того, что он вздымался над водой наиболее высоко, и, схватив за шиворот одного тучного пожилого джентльмена, подтолкнул его к борту и выкинул в море. Джентльмен даже не промок, ибо упал прямо на конус из акул, которые выпрыгнули из моря ему навстречу вершину конуса образовывали их сдвинутые вместе носы, а хвосты взбивали водную гладь. Бьюсь об заклад, джентльмен едва ли успел осознать, какая судьба его постигла. Засим я отправил за борт какую-то даму и подбросил в воздух пухлого младенца. Дама, как ранее джентльмен, подверглась немедленной акулизации младенца же разъяли чайки.

Я описываю все так, как было на самом деле. Мне не стоило бы труда присочинить что-нибудь красивое. Допустим, я признался бы, что при аварийной разгрузке корабля я был глубоко тронут самопожертвованием одной юной особы. Чтобы спасти своего возлюбленного, она подтолкнула ко мне старушку-мать, умоляя меня выбросить почтенную леди, но ради всего святого пощадить «моего дорогого Генри». Далее я мог бы сообщить, что не только внял просьбе, выбросив старушку, но и немедля схватил дорогого Генри и, насколько хватало сил, швырнул по ветру, предварительно переломив ему хребет о борт и выдрав с головы две пригоршни кудрей. Затем я мог бы сообщить, что с чувством выполненного долга завладел вельботом и, прихватив с собой прекрасную деву, покинул злополучный корабль что мы добрались до церкви Пресветлого Избиения на Фиджи и там сочетались узами брака, каковые я позднее разорвал собственными зубами, сожрав супругу. Но в действительности ничего подобного не случилось, а мне вовсе не хочется запятнать свое доброе имя, сделавшись первым в истории писателем, который приврет только ради завлечения публики. В действительности произошло следующее: я стоял на полубаке и одного за другим перекидывал пассажиров за борт, а капитан Эберсаут, дочитав роман, прошел на нос и тихонько перекинул за борт меня.

Ощущения тонущего описывались столь часто, что вдаваться в подробности я не стану, упомяну лишь, что память, не скупясь, разом вывалила передо мной свои сокровища, и перед мысленным взором столпились — правда, без ругани и драки — все сцены моей бурной жизни. Мой земной путь распростерся передо мной, удивительно похожий на карту Центральной Африки. Вот колыбель, в которой я леживал младенцем, одурманенный патентованным успокоительным сиропом коляска, сидя в коей и подталкиваемый сзади, я спровоцировал падение моего учителя — изгибы коляски и доселе запечатлены в искривлении моего позвоночника нянька, чьи губы покрывали поцелуями попеременно меня и садовника старый дом моего детства, заложенный еще Вильгельмом Завоевателем и многократно перезаложенный предками старший мой брат, законный наследник всех фамильных долгов сестрица, сбежавшая с графом фон Кренделлем, кучером одного из наилучших семейств Нью-Йорка матушка, застывшая в позе святой мученицы, что есть сил прижимая молитвенник к первосортному накладному бюсту от мадам Фахертини мой почтенный отец в его любимом углу у камина, сидящий с опущенной долу седой головой, терпеливо сложив на коленях иссохшие руки, и с христианским смирением, напившись до положения риз, ожидающий кончины, — все это и многое другое пронеслось передо мной зрелище презанимательное, да к тому же дармовое! Засим в ушах у меня зазвенело, перед глазами все поплыло — мне же поплыть было не дано, и я все глубже и глубже погружался в пучину. Где-то высоко над головой маячил, рассеиваемый водной толщей янтарный свет, но и он потускнел, пока не погас вовсе. Тьма уже окутала меня, но ступни вдруг наткнулись на что-то твердое. Это было дно. Хвала небесам, спасен!

2. Капитан «Верблюда»

Судно называлось «Верблюд» и было замечательно во многих отношениях. Его водоизмещение составляло шестьсот тонн, но после того как вы брали на борт достаточно балласта, чтобы «Верблюд» не изображал на волнах подстреленную утку, а заодно запасались пищей и водой в расчете на трехмесячное плавание, вам уже приходилось крайне щепетильно выбирать груз и пассажиров. К примеру, когда «Верблюд» уже готовился выйти в море, к нему подошла шлюпка с двумя пассажирами — супружеской парой. Днем раньше они договорились, что им приготовят каюту, а сами переночевали на берегу, чтобы еще разок хорошо покушать перед тем, как перейти на «дешевку с душком» (так муж назвал стряпню кока). Дама поднялась на борт, а супруг уже собирался последовать за ней, но тут его увидел капитан, как раз выглянувший за борт.

— Тэк-с, — сказал капитан, — а вам-то здесь чего угодно?

— Чего мне угодно? — переспросил пассажир, схватившись за трап. — Отплыть на этом самом корабле — вот чего мне угодно.

— Ой ли? С вашим-то толстым брюхом? — взревел капитан. — Да в вас восемнадцать стоунов[1] и ни унцией меньше, а я еще не поднял якорь. Полагаю, вы меня не принудите променять якорь на вас?

Пассажир возразил, что якорь его не заботит сам же он таков, каким его создал Господь (судя по всему, не без участия повара) и твердо намерен отплыть на этом корабле, даже если придется вместе с ним пойти на дно. Перепалка длилась долго, но, наконец, один матрос бросил пассажиру спасательный пояс, и капитан заявил: «В нем вы будете легче. Надевайте и поднимайтесь».

То был капитан Эберсаут, прежде командовавший «Ехидной», — лучший из моряков, которые когда-либо сидели на гакаборту, углубившись в роман-трилогию. К литературе он питал страсть совершенно беспрецедентную — выходя в плавание, непременно запасался столькими связками романов, что для груза места не оставалось. В трюме лежали романы, в твиндеке — романы, в кают-компании — романы, и на койках в пассажирских каютах — опять же романы.