Бондарь Александр

Рукопись, Найденая Под Кроватью

Бондарь Александр

Рукопись, Найденая Под Кроватью

В тот день я проснулся как обычно - в восемь. Потушив назойливо тарахтевший будильник, послушно оставил тёплую, согретую за ночь постель. Позавтракав яичницей без колбасы и чаем без сахара, я подумал о том, что послезавтра - политкружок, и я уже никак не успею подготовить доклад о бедственном положении трудящихся в Индии.

Большие часы на городской башне тяжело стукнули половину девятого, когда я вышел из подъезда своего дома на улице имени крови, пролитой расстрелянными коммунарами. Не прошло и двадцати минут, как я, пройдя через площадь, имени пули, убившей Кирова, взял автобус и доехал до улицы имени печки, в которой окончил жизнь Сергей Лазо. Здесь в большом сером здании находится бюро по организации обслуживания контор по обслуживанию работников обслуживания, где я и работаю.

Как только я вошел внутрь, то сразу понял: что-то произошло. Наша штатная гардеробщица Вера Семёновна посмотрела на меня как-то не по обычному. Но она ничего не сказала, а я не стал спрашивать. Войдя в свой кабинет, увидел нашего бухгалтера Петра Ивановича Скрепкина, который всегда приходил раньше меня. Скрепкин поднял глаза и. не сказав ничего в ответ на мое "доброе утро", посмотрел на меня молча и коротко - с каким-то брезгливым любопытством, после чего снова уткнулся в свои бумаги.

Я присел за стол и только достал папку, как вдруг увидел начальника отдела. Тот вошел в кабинет своей обычной ровной походкой, выдающей в нем отставного военного. Посмотрев на меня внимательно, он начал без предисловий:

- Если вы ещё не в курсе, то этой ночью ваша сестра была арестована органами НКВД. Сегодня в пять-десять состоится общее собрание коллектива. Что вы должны делать - знаете.

Он повернулся и вышел. А я остался, остался со своими мыслями. Сестру мне было не жаль. Мы с ней никогда не любили друг друга. В прошлом году сестра выскочила замуж за офицера, который был ее старше на десять лет, и с тех пор перестала меня узнавать. Но какой-то безотчетный ноющий страх сдавил душу. Я вдруг представил себе сестру. Ее в наручниках ведут по тюремному коридору, длинному и угрюмому. Гулким, тяжелым эхом отдаются шаги. А потом приходят за мной... Я почувствовал, что вспотел.

Да, я знал, что теперь должен был делать. На прошлой неделе арестовали тёщю заместителя директора Дармоедова. В тот же день Дармоедов прочитал на общем собрании отречение. Он бы, конечно, отрёкся от своей тёщи и без всякого НКВД, но это Дармоедову так и так не помогло - его забрали на другой день. Вернее, на другую ночь.

Посидев так на месте, я поднял глаза и посмотрел на потолок. Мне показалось вдруг, что стены закачались, и потолок, плавно кружась, начал медленно на меня опускаться. Не помню, как я пережил этот день. То и дело смотрел на часы: когда с надеждой, а когда - с ужасом. Порою мне судорожно хотелось остановить время - чтобы вечер этот не наступил никогда. И посмотрев на циферблат, я видел, что минуты пустились в какую-то дикую неудержимую пляску, и мне их уже не остановить. Зато когда я говорил себе если бы сейчас уже было пять часов... если бы этот проклятый день закончился наконец... - стрелки тогда, словно бы подслушав мое желание, останавливались и ползли так медленно, что мне казалось порою - они и не движутся никуда; просто стоят, стоят на месте, стоят, дожидаясь того момента, когда некуда больше уже будет спешить, времени больше не будет, все канет в бездонную пугающую пустоту...

День наконец подошел к вечеру. Я смотрел на часы и не мог в это поверить. Не помню уже, как добрался до большого актового зала, обитого везде красными полотнищами. Там уже все собрались. Сталин тоже был тут. Мертвый, гипсовый, но видящий и слышащий все.

Что я говорил, не помню. Помню только, как оторвался от текста, небрежно-корявым почерком нацарапанного на мятом листке конторской бумаги. Оторвался и увидел, что Сталин смотрит прямо на меня, и глаза его ярко горят зеленым пламенем. Я снова уткнулся в текст, снова забормотал что-то. Но внутри жгло - ни на секунду не отпускал, не давал покоя гипсовый силуэт. Наконец, я не выдержал - снова оторвал взгляд от бумаги и посмотрел на Сталина. Глаза у него по прежнему были зеленые, и он по прежнему смотрел на меня. Я бросил взгляд в зал и, вдруг увидел, что глаза у всех сидящих здесь светятся все тем же матово-зеленым огнем. Я лучше вгляделся: ошибки быть не могло - уже физически чувствовал, как обступив отовсюду, пытались меня лизнуть бледные языки адского пламени. Я посмотрел вниз: пола не было, я стоял на весу, опираясь ногами о воздух, чудом каким-то удерживаясь, чтобы не провалиться в широко раскрытую пасть горячей, полыхающей бездны.

Не помню, как дочитал до конца. Помню тишину в зале: казалось, все, затаившись, ждали чего-то. Засунув в карман измятый и вспотевший листок, я быстро спустился со сцены и пошел в коридор. Там было тихо; словно минуту назад случился конец света, и все уже умерли. Только в вестибюле картинные Ленин и Сталин громко кричали друг на друга, размахивая при этом руками. Казалось, сейчас они подерутся. Карл Маркс с противоположной стены, смотрел на меня, не отрываясь. Он не говорил ничего, но взгляд его, полный сатанинской ненависти, давил мне затылок. Накинув пальто, я вышел наружу.

Пройдя квартал, вдруг заметил, что все прохожие вокруг пристально и с интересом меня разглядывают. "Что им всем от меня нужно?"- Спрашивал я себя, но понять этого никак не мог. На остановке стоял недолго. Влез в первый же подъехавший автобус и встал у двери, стиснув рукой горячий и мокрый поручень. Весь автобус не сводил с меня глаз, и меня это почему-то мучило.

- Осторожно, двери закрываются, - спокойно объявил водитель. Следующая остановка - конечная: АД...

Не помню, как я успел выскочить. Помню только, как двери с шумом захлопнулись у меня за спиной. "Нужно только добраться до дома, - твердил я себе, - только добраться до дома." Еще помню плакат на стене какого-то здания: огромный Ленин и надпись - "Жил, жив, будет жить." Вождь вдруг потянулся, зевнул, поправил на голове кепку. Потом спустился вниз и, не торопясь, зашагал куда-то по тротуару. Никто не обратил на него внимания. Все смотрели на меня. Я проводил Ленина взглядом, пока тот не исчез за углом.

Я пошел быстрее. Потом не выдержал и побежал. Из-за спины я слышал тяжелый топот ног и крики преследователей.

- Стой! - Кричал мне вслед кто-то. - Стой! Стрелять буду!

Я побежал быстрее.

- Именем советского народа ты приговорен к расстрелу на месте! Обжалованию не подлежит! - Прокричали сзади. - Приговор привести в исполнение немедленно!

Из-за спины бодро защелкали винтовочные затворы. Я задыхался от бега. Боялся споткнуться и полететь носом в шершавый сухой асфальт.

- Именем советского народа! Готовься! Цельсь! Пли!

Выстрелы прозвучали на удивление тихо. Я их почти не слышал. Первая мысль: меня уже убили. Но перед собою я видел знакомые улицы и знакомые дома. Значит, я пока еще не на том свете, - понял я, - пока - на этом.

Не помню, как добежал до своего дома. Не помню, как поднимался наверх по кривой обвалившейся лестнице. Не помню, как открывал дверь. Помню только, как застыл у раскрытой двери соседской комнаты: соседка - не старая еще женщина... нет, вы не поверите - она МОЛИЛАСЬ. Вы мне не верите, я понимаю это, я ведь и сам себе не поверил. Вдруг откуда-то услышал мелодию. Я не мог понять, откуда она доносится. Казалось, что отовсюду. Слов было не разобрать. Но я знал что песня эта - о вере в то, чего никогда не было, надежде на то, чего никогда не будет, любви - чистой и бесконечно прекрасной, которой никогда не бывает.

И тут, вглядевшись, увидел на стене вместо иконы большой портрет Сталина. И было написано:

"Святой Иосиф, царь иудейский. Советский господь-вседержитель".

Голову святого Сталина окружал нимб.

Теперь я уже разбирал слова песни:

- Широка страна моя родная, много тюрем в ней и много лагерей...

Кланяясь до земли, женщина бормотала глухо:

- ...и да прославляется имя твое, и да продлится правление твое, и да будет воля твоя - как на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный давай нам на каждый день, и прости нам грехи наши...

Я пошел в свою комнату. Захлопнув за собой двери, упал на кровать. "Сейчас я усну, - сказал себе, - усну, и весь кошмар на этом закончится. А завтра все будет, как раньше... как раньше... раньше..."

Я не заметил, как уснул.

Приснился Чарльз Дарвин. Дарвин доказывал, что я - обезьяна, и мне с ним почему-то не хотелось спорить. А приглядевшись, я увидел, вдруг, что он, Чарльз Дарвин - и в самом деле cделался обезьяной. Дарвин прыгал вокруг меня на трех лапах, сжимая в четвёртой стянутый где-то банан.

1989 г.

Туапсе.