ИСКАТЕЛЬ № 4 1978

Александр БУРТЫНСКИЙ

«ТИХИЙ УГОЛ»

Когда подполковник Иван Петрович Сердечкин волновался, глаза у него становились светлыми, а зрачки как точки, и казалось, что он старается что-то разглядеть за твоей спиной…

— М-да, дела…

Андрей, которому передалось скрытое беспокойство замполита, уже догадывался, что ничего хорошего этот вызов ему не сулит, внутренне весь подобрался, привычно гася полыхавшую в нем в это солнечное утро беспричинную радость.

— Ты завтракал? — спросил Сердечкин, так и не начав разговора. — Давай тогда ко мне, я ведь тоже натощак, Аня пельмени стряпает. Посидим, потолкуем…

Они спустились вниз и узкой, прокопанной в сугробах стежкой протопали во флигелек, где Сердечкин жил со своей женой — медичкой Анной Павловной — Аннушкой. Хрупкая, светловолосая, с миловидным, по-детски просветленным личиком, она тотчас захлопотала у стола, расставляя тарелки.

Андрей молча оглядывал жилье-времянку, в котором, кроме стола, стульев, топчана да полок с книгами, не было никакой мебели. От тарелок с бульоном поднимался ароматный пельменный парок. Сердечкин уже отвинчивал у трофейного графинчика стеклянную пробку.

— Ну вот, — сказал Сердечкин. Он так и не открыл графин, сдвинул в сторону. — Сначала дело. Придется нам с тобой малость отложить наши мирные мечты…

Андрей не удивился. Сердечкин посмотрел на него и расстелил на столе карту-десятиверстку.

Дело было проще простого. На носу выборы, а в Полесье пошаливают банды. На некоторое время полк отдельными подразделениями посылают в разные точки. На всякий случай. Чтобы люди могли спокойно проголосовать за своих избранников.

— Ну, само собой понятно, поведение солдат должно быть достойным. Это надо понять всем, а твоим отчаюгам особенно. Никаких выпивок, гулянок — ни-ни…

— Ясно.

— Возьмешь своих разведчиков, новичков оставь… Вот сюда. — Подполковник ткнул пальцем в самую гущу зеленого пятна на карте с мыском степи и пунктиром железной дороги.

Ракитяны… Поселочек полусельского типа. Стеклозавод, рабочие с приусадебными участками, хутора.

Андрей кивнул.

— Ладно, не вешай нос, — сказал Сердечкин. — Мы еще свое возьмем…

В душе Андрей не мог сердиться на Сердечкина, с которым прошел полвойны и порой даже забывал о разнице в звании, — простой, душевный мужик. Один только раз видел его в ярости, когда Аня, тащившая раненого, подорвалась на мине. В то утро он повел в атаку застрявший под холмами батальон — прямо на кинжальный огонь, и, если бы не Андрей, вынесший его, раненного, из огня, так и остался бы помирать в чужой траншее.

— Давай за все хорошее. — Сердечкин поднял рюмку. — Аннушка, что ты, как султанская жена, на своей половине?

— А ты и есть султан. — Она подошла и сзади чмокнула его в седую голову…

Глаза у Сердечкина стали влажными, голос дрогнул:

— Садись, Анюша…

Казалось, он стеснялся собственного счастья, был неловок, растерян. Спросил, видно, первое, что пришло на ум:

— Да, Полесье, знаешь, что это такое?

Андрей знал, за полгода пришлось полазить по лесам. Девственные березовые рощи, осиновые буреломы, пахучие ольшаники и густой лиственный настой. А еще средь лозовых кустарников обгорелые трубы. Только трубы да заросшие травой пепелища…

— Между прочим, — сказал словно без всякой связи Сердечкин, — когда мне жалуются на этих недобитых бандеровцев, мол, им легко прятаться, днем он с плугом, а ночью с обрезом, поди раскуси, думаю, дело не в этом, не только в этом… Свои же их и боятся. Страх покоится на вековой инерции. Дремучая безграмотность, темнота. — Он покачал головой, вздохнул. — Ты ешь, ешь. Удивительно все-таки многострадальный край. Ты загляни в историю — все войны проходили по этой земле. Страх, страх… Он вколачивался в душу, как гвоздь. Кто свой, кто чужой, уже иным было не понять. И не мудрено! Откуда это идет? От желания одних властвовать над другими. Это язва человечества, и мы ее уничтожим, на то мы и родились! Ты понимаешь, о чем я говорю? Думаешь, политграмоту тебе читаю. Нет, и без меня известно, но это надо понять, вдруг понять и почувствовать. Ведь люди впервые в жизни получили Родину. Вместо панских нагаек и страха, вместо клочков болотистой земли и курных хат — огромная Родина, аж до Тихого океана, шутишь? И это они должны понять. Родина и семья, каких нет больше в мире…

Он любил иногда поговорить, заводился, ревниво следя за реакцией собеседника. С Андреем он вообще бывал особенно откровенен. Уважал за храбрость, ценил умение слушать.

— Вот почему, — сказал подполковник, — с этими людьми надо быть особенно бережным. С людьми! Ты — представитель армии и государства на крохотном участочке. Но крохотных в нашем деле нет.

— Тоже понял.

— Ну ладно, что я тебя агитирую, давай теперь чайку, а? И отдыхать. С рассветом двинешься… Между прочим, — он ткнул пальцем в десятиверстку, — любопытная штука: за последние месяцы в Ракитянах не было ни одного ЧП, «белое пятно». Своего рода загадка…

— Тоже входит в мою задачу?

— Нет, ты же не следователь. Но позавчера был выстрел. Вот здесь, за хутором, — поле. И стреляли-то, заметь, не в исполкомовца или активиста. Рядовой мужик, переехал из Калиша, что под Черным лесом. Стеклодувом на заводе.

— Постараюсь разузнать.

— Только осторожней. Может, ему вообще почудилось. Не стоит раздувать дело. Твоя задача: помочь местным властям, чтобы выборы прошли спокойно, празднично. Весело!

Старуха Фурманиха, худая, нос крючком, в развевающихся юбках, черном платке и плисовой душегрейке с широкими, как крылья, рукавами, которыми она поминутно взмахивала, помогая солдатам сколачивать нары, набивать сеном матрацы, была похожа на хлопотливую ворону, вьющую гнездо для своего выводка.

Солдатам она отвела под жилье кухню, сама убралась в комнату, откуда с утра до ночи несся стрекот швейной машинки: супруг Фурманихи, старый Владек, портняжничал.

За три дня к Фурманихе привыкли, перестали замечать, но она мельтешила перед глазами, то и дело давая о себе знать, как будто всю жизнь только и мечтала заполучить солдат на постой. То подкинет из сарая сухих березовых чурбачков, то нальет в кастрюлю какого-то пахучего варева из фасоли и сушеных трав…

— Вы ижте, ижте, золотые мои, это полезно для молодых организмов. Травку сама собирала.

И стала загонять в горницу Владека, который по привычке сел обедать за кухонный стол. На солдат, вступившихся за старика, замахала своими крыльями:

— Что вы, родненькие, красавцы мои, золотые. У вас свои дела, военные, может, тайны какие, а он тут развесит уши. Владек! Кому говорю, бери свою миску, бери хлеб, мужик ты или нет, горе мое.

— Мам, не блажи.

— Кому я сказала? Стене или своему законному мужу?

Огромный плешивый Владек, забившись в угол, не знал, кого слушаться — то ли жену, то ли бравых ребят, с которыми ему, должно быть, интересно было посидеть, побалакать.

— Вот сумасшедшая нация, — вскинулся Владек на жену, заявляя о своем мужском достоинстве, — шо евреи, шо цыгане одна музыка у голове от тебя звенит.

— Э, э, — передразнила старуха, качая островерхой в платке головой, — вы посмотрите на этого гордого хохла, что с него станется, если я на пару дней в село отлучусь, он же с голоду помрет. Кто его кормит, кто его поит?

— Мам, а ремесло мое?

— Твое! Ремесла на карасин не хватает…

В общем-то, с женой Владеку повезло. В молодости Фурманиха, видно, была хороша собой, правда, от тех незабвенных лет остались лишь живые карие глаза на сморщенном личике да огненная деловитость, с какой она все время сигала из дома на базар и обратно, таская бесконечные узелки, — их приносили ей из деревень в обмен на какие-то травы, которыми она снабжала поселян. Кажется, старуха тайком врачевала, а заодно приторговывала кое-чем. Оттого и была несказанно рада новым постояльцам — к солдатам милиция не сунется. Те сразу раскусили старухину корысть и только посмеивались над ее комплиментами в свой адрес: послушать ее, так — все поголовно были красавцами, умниками, и самое малое, на что они могли рассчитывать в скорой гражданке, — на должность начальника милиции или председателя райсовета — предел человеческой мечты в понятии старухи Фурманихи.

— А что, он тоже красавец, Мурзаев? — исподволь заводил Политкин, простодушно кругля глаза на Фурманиху, которая в этот момент отбирала у невзрачного на вид Мурзаева сковородку, потому что не могла допустить, чтобы кто-то в ее присутствии занимался бабьим делом.

Фурманиха, на миг оставив сковородку, выразительно свела костлявые ладони:

— Что за вопрос!

— А я?

— Ты. Ты больше, чем красавец! Я не знаю, сколько девчат помрут из-за тебя, дай бог им радости…

— А Колька? — трясся Политкин, кивая на одессита, склонившегося над гитарой в своей неизменной шоферской кожанке и с трубкой в зубах.

— Софочка, София Павловна, мечта мальчишечья, где вы теперь? — шепелявил Николай.

— Талант! — восклицала старуха, и голос ее поднимался до немыслимых высот.

— А лейтенант? Старуха в избытке чувств закатила глаза: не хватило слов…

— На что ты все-таки живешь, мать? — спросил однажды Николай, пыхая своей трубкой.

— Один бог знает, — вздохнула она с ласковой улыбкой. — Так, кручусь. Принесут на продажу десяточек яиц по рублю, им же некогда по базарам бегать, весна на носу, я и продам. Вы думаете, что можно заработать? Десять рублей за десяток, а то и того не дают.