Эстер Фризнер, Роберт Асприн

Корпорация Богги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чудесным весенним утром, посреди гиперборейской первозданности Поукипси, штат Нью-Йорк, Эдвина Богги решила, что лучше бы ей умереть. Это решение далось ей без легкости. Оно далось ей именно так, как и должны даваться подобные решения, способные (в буквальном смысле этого слова) изменить всю жизнь человека. Короче говоря, это решение было принято после чашки хорошего чая.

Она вовсе не думала убивать себя. Просто захотела умереть.

К вышеупомянутому решению Эдвина пришла почти случайно, размышляя о плачевном состоянии собственного семейного фронта и пытаясь придумать, как вылечить одновременно головную боль, расстройство желудка и подавленное настроение, которое у нее всегда возникало, стоило ей только задуматься о своем семействе. Большинство женщин, столкнись они с такими проблемами, направились бы прямым курсом к кабинету врача, но Эдвина Богги свято верила в целительную силу лекарственных трав. Да, конечно, очень даже легко и просто облегчить себе жизнь, глотая «химию», но когда дело доходит до тех болячек, хворей и недугов, которые тебе подсыпает повседневное житье-бытье, такие болячки палкой, образно выражаясь, не выгонишь.

В особенности если речь идет о такой палке, как веточка ивы. Просто удивительно, как мало людей знают о том, что старый, добрый, надежный аспирин был некогда получен из ивовой коры.

Эдвина-то это прекрасно знала. На самом деле она была ходячей энциклопедией познаний о траволечении. Отчасти это являлось ее увлечением, отчасти — механизмом выживания. Невозможно было бы стать главой квазинационального конгломерата вроде «Э. Богги», не нажив нескольких весьма и весьма... скажем так — изобретательных врагов. Если ты самостоятельно выращиваешь свои лекарства, тебе нет нужды волноваться о том, что тебе на голову вдруг свалится FDA[1] и начнет трясти тебя на предмет проверки чистоты того или другого препарата, призванного помочь тебе от той или иной хворобы. Вероятно, это осталось в Эдвине от самодостаточного стиля мезозойских шестидесятых лет, но она умудрялась существовать, исходя из следующего мудрого постулата: хочешь прожить полной жизнью, без того, чтобы в нее не вторгались без конца другие люди, — тогда все взращивай для себя сам.

Без вопросов: Эдвина все взрастила для себя сама, и не только лекарственные растения на все случаи жизни. Однако в данный момент думала она именно о растениях.

А именно: какое из них следовало принять, дабы оно могло избавить Эдвину от ее теперешних страданий? Выбор предстоял отнюдь не легкий. От расстройства желудка превосходно помогал чай из перечной мяты, а еще лучше — имбирный чай. Валериана успокаивала разыгравшиеся нервишки, а ромашку следовало первым делом выбирать, если тебе трудно заснуть. Но с другой стороны, зеленый чай богат антиоксидантами и потому являлся поистине непревзойденным общеукрепляющим средством, а женьшень служил потрясающим источником всех видов энергии, а уж гинкго билоба...

Эдвина вздохнула и уставилась на разноцветное ассорти коробочек в заветном шкафчике, где у нее хранились всевозможные чаи. Шкафчик был встроен в стену рядом с камином в ее офисе, хотя слово «офис» не вполне подходило для описания той комнаты, где Эдвина осуществляла большую часть своего бизнеса. Говоря «офис», сразу представляешь себе гладкую, обтекаемую, стерильную мебель двадцать первого века, дорогущие вещицы с поверхностями из натурального дерева, нержавейки, полированного алюминия и фирменных пластиков, и повсюду — уйма прибамбасов в стиле «хай-тек».

Но при том, что Эдвина пользовалась вполне достаточным количеством чудодейственной техники, способной удовлетворить даже самого фанатичного техномана, она предпочитала не выставлять все эти штуковины напоказ. Главным лозунгом Эдвины было благоразумие — как в личной жизни, так и в бизнесе. Ей было достаточно радоваться тому, что она владеет очень и очень особенным факс-аппаратом (это еще мягко сказано), и вовсе не было обязательно воздвигать этот аппарат на мраморный пьедестал, чтобы посетители ее офиса охали и ахали, глядя на него, и исходили черной завистью.

Как и многое другое в жизни Эдвины — от техноигрушек до чая, — факс-аппарат был надежно упрятан (с глаз долой, но не из сердца вон) в одно из многих и многих потайных местечек, которых хватало в кабинете у Эдвины: то ли за какой-нибудь панелью темного дерева — справа или слева от камина, то ли за стенами — с обоями псевдовосточного рисунка, то ли внутри одного из поистине уникальных предметов мебели, с бесподобным вкусом декорирующих пространство. Уж пусть люди, более незащищенные, нежели Эдвина, окружают себя ноутбуками, электронными записными книжками и карманными компьютерами. Офис Эдвины Богги больше всего походил на мягкую, уютную, гостеприимную гостиную в викторианском особняке.

Каковой, собственно, он и являлся.

Эдвина могла бы гордиться очень многим, однако все ее многочисленные познания ни капельки не могли помочь в том, чтобы решить, какой же именно травяной чаек заварить и выпить сейчас.

Если бы она заварила себе чашечку лечебного напитка, в состав которого входили бы все до одного лекарственные травки, потребные для излечения мучавших ее хворей, то в чайнике не осталось бы места для кипятка. Эдвина пожала плечами, закрыла дверцу чайного шкафчика и перешла к шкафчику со спиртными напитками, встроенному в стену по другую сторону от камина. Спору нет, гинкго билоба — прекрасное средство от ежедневных головных болей, но когда речь заходит о собственных детях, ничто не сравнится с порцией солодового скотча.

«Пшеница — это, между прочим, растение, — уговаривала себя Эдвина, — значит, и солод — это растительное сырье». Что же до торфа, который был на каком-то этапе вовлечен в процесс изготовления солода, то уж если бы кто отказался с помощью торфа стать ближе к матушке-земле, так тому осталось бы только встать на четвереньки и оную матушку лизнуть. Рассуждая примерно в таком духе, Эдвина поглотила первую порцию скотча и налила себе вторую, не отходя от шкафчика-бара и сохраняя такое свирепое выражение лица, что, пожалуй, сейчас на нее не рискнул бы наброситься самый злобный дикий хищник.

Правду сказать, теперь по обширным просторам Поукипси бегало без привязи не так уж много диких хищников (но это, конечно, если судить только внешнему виду, а вот ежели бы судить не по нему, тогда кое-кого из тех, кто разгуливал по бюрократическим саваннам близлежащего колледжа Васар[2], можно было бы вполне отнести к разряду... о, но это, безусловно, было исключительно личное мнение...). Дом-палаццо Эдвины Богги стоял в гордом и прекрасном одиночестве на берегу величественной реки Гудзон в том месте, откуда открывался зашибенный вид на один из самых прекрасных уголков природы всего Восточного побережья. Задний двор поместья Эдвины служил прибежищем для многочисленных семейств белок, бурундуков, енотов, опоссумов, оленей и время от времени наведывавшихся сюда лисиц. Своим считали поместье Эдвины и обитавшие здесь в немыслимом ассортименте птицы, но единственным представителем рода пернатых, которому позволено было преодолеть дубовые дверцы с витражами от «Тиффани» и поселиться в дальнем правом углу шкафчика-бара, была запыленная бутылка «Дикого индюка».

Эдвина прикончила вторую порцию скотча и подумала, не хлопнуть ли третью. Как правило, она помногу не пила, но бывали случаи, которые склоняли ее к этому и заводили, так сказать, алкоголический моторчик.

— Пф-ф-ф, — высказалась Эдвина, сжимая в руке пустой стакан с толстым дном. — Кто в доме хозяин, а?

Ответ на этот вопрос ей был прекрасно известен, и в подтверждение этого она с грохотом водрузила стакан на полку шкафчика. Расправив плечи, Эдвина закрыла дверцу бара, вернулась к чайному шкафчику и заварила себе полный чайничек смеси женьшеня с имбирем. Из-за сегодняшних переживаний у нее разболелся живот, и эта боль требовала применения имбиря, но для того, чтобы покончить с причиной всех физических и нервных болячек, которые разом навалились на Эдвину, ей нужна была бодрящая энергия женьшеня.

«С причинами». Вот как надо было сказать. Вот-вот — во множественном числе.

Эдвина удобно устроилась на диване и, прихлебывая чай, устремила взгляд на семейную фотографию в рамочке, стоящую на маленьком столике рядом с диваном. Из всех попыток Эдвины окружить себя идеалами американской домашней гармонии только эта фотография и оправдала себя.

— Улыбаемся, — проговорила Эдвина, разглядывая лица троих людей на фото. — Мы все улыбались. Ну, я-то улыбалась от души, но как только мне удалось заставить улыбаться Пиц и Дов? Что я им наобещала? Пряников или кнута?

Эдвина поставила чашку на столик и, взяв фотографию, принялась рассматривать ее более внимательно. Снимок был сделан лет десять назад, а пожалуй, немного раньше, чем десять, то есть — задолго до того, как Пиц и Дов оперились и покинули семейное гнездышко в поисках собственного счастья.

— И моего, — буркнула Эдвина, имея в виду не только и не столько собственное счастье, сколько собственное состояние, в смысле — денежки.

Ее дети пережили обычный период подросткового бунтарства, в процессе которого во всю глотку орали о том, что их никто не понимает и что они покажут Эдвине, как надо делать дела, как только их выпустят из этого дома и они смогут жить так, как им хочется. Им не было нужно, чтобы мать поучала их или делала что-то за них. О Господи, да им никто на свете не был нужен, если на то пошло! Они мечтали только об одном: дожить до законного совершеннолетия, а потом — ищи-свищи! Уж тогда-то они оставят в мире свой след, и сделают они это так, что никому мало не покажется — широкоэкранно, полномасштабно, грандиозно, по-бродвейски!

И что же, что же произошло тогда, когда он наконец забрезжил, этот день долгожданной независимости?