Мария Галина
Покрывало для Аваддона
Она взяла с собой пластиковый мешочек с цементом, мешочек с хорошим, белым песком и пять кирпичей. А вы знаете, сколько весят пять кирпичей? Больших, сахарных, белых… Не каждый нынешний мужик поднимет. Но она справляется.
Остальное — шпатель, лопаточку и тазик, который на самом деле был не тазик, а плоская жестянка с надписью «сельдь североатлантическая пряного посола», должна была прихватить Августа.
Сельдь — самая мягкая рыба. Потому что в ней два мягких знака, ну, вы понимаете.
Сумки оттягивали обе руки, но правую сильнее, и оттого она припадала на симметричную ногу. Даже когда сумок в руках не было, она так и передвигалась — чуть скособоченно.
Ещё предстояло заехать на рынок, в хозяйственный ряд, и купить чёрную краску и растворитель. А шкурку должна была взять Августа. Если разбавлять как следует — хорошо ложится. Особенно там, где ограда сварена из рифлёных железных прутьев — иначе, без растворителя, там и не закрасишь. Только краску изведёшь.
Ещё она засунула в сумку веник. Он торчал оттуда, как букет. А список адресов должна была взять Августа.
Августа вела все записи, ведала географией и бухгалтерией. Потому что она дотошная. И всю тонкую работу, требующую тщания и творческого подхода, тоже делала Августа. Обновляла надписи, например. А она, Ленка, производила первичную обработку. Лопату в руки — и вперёд. …Августа уже ждала у южного входа. Солнце начинало потихоньку припекать, и на затылке у напарницы громоздилась бесформенная панама, отчего скрытое в тени лицо казалось загадочным и измождённым. В руке у неё пламенел реквизитный букет — не веник, самый настоящий букет, который клали на подотчётные надгробья, прежде чем сфотографировать результат работы.
— Ну что же ты, — произнесла она укоризненно.
— Краску искала, — говорит Ленка. — Ты же нитру просила. А там сплошь масло…
Она опустила сумки на землю и перевела дух.
Августа нетерпеливо переступила с ноги на ногу.
— Пойдём, а то придётся носиться по аллеям в самую жару.
— Воду… — говорит Ленка, — водички бы набрать…
— Напротив четырнадцатого участка есть колонка.
— Ладно, — Ленка подгибает колени, подхватывает сумки и с натугой выпрямляется.
— Кто у нас сегодня?
— Гершензон. Четырнадцатый.
— Ну, пошли.
Они бредут по раскалённым аллеям, мимо сторожихи, которая дружески кивает им, увидев знакомые лица.
— Много же у вас родственников, — сочувственно говорит сторожиха.
— Да уж, — соглашается Августа.
Сторожихе они по барабану, она живёт с другого, но рано или поздно вполне можно напороться на конкурентов.
У колонки Ленка останавливается, чтобы набрать воды в пластиковые бутыли и заодно побрызгать себе за шиворот. Над раскалёнными плитами могил, над гранитом лопарская кровь и чёрным лабрадором плывёт марево.
— Ну где он, твой Гершензон Четырнадцатый? — устало спрашивает Ленка. — Долго ещё?
— Это у южной стены, — говорит Августа, вглядываясь в аккуратно вычерченный план, — пятая линия.
— Ох, не люблю я этот участок, — говорит Ленка, — безлюдный он какой-то…
— Зато тихо, — возражает аутичная Августа. — Тихо, спокойно…
— Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…
— Да кто на нас польстится? Ты только посмотри — мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в чёрной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.
Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.
— Ага, — говорит Ленка, — вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой — восемьдесят восьмой.
— Михаил Семёнович, — уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.
— А даты?
— Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.
— Августа, — говорит Ленка, — обычное дело. Веяние времени. Не он первый.
— Да, но они же ясно написали…
— Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь?
Четырнадцатый участок. Пятая линия. Всё путём. Доставай секатор. Будем прорубаться. …Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у неё шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.
— Ты прочла «Улисса»? — спрашивает она не оборачиваясь.
— Нет ещё, — виновато говорит Ленка.
На самом деле она честно пыталась, но осилила два первых абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом перед Августой.
— Это великая вещь, — говорит Августа. — Великая. И великолепно структурирована.
Столько аллюзий…
— Ага, — Ленка нагибается за очередной охапкой. — Я обязательно.
«Улисса» обсудить не получается, но Августа гнёт своё, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком:
— Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала — это что такое?
— Мистическое учение, — отвечает Ленка.
— Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?
Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у неё весьма смутные.
— Ничего она не может, — говорит она наконец, — она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начётчики…
— Чего?
— Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…
— Ага, — кивает Августа. — Ясно. А что?
— Что — что?
— Что получится-то?
— Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.
— А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…
— Это — не имя, — говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. — Это — заменитель. Описывающее слово.
— Приятно вас слушать, дамы, — говорит сторонний голос.
Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.
— Так редко можно услышать культурную речь, — гнёт своё человечек, — и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. — Он кивает на бесформенную панаму Августы: — А вы, — оборачивается он к Ленке, — постыдились бы, дамочка.
Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.
— Пся крев! — говорит, наконец, Августа. — Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?
— Я похожа на негритянку, — говорит Ленка. — А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?
— Валяй. И осторожно. Краску размажешь…
Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков — сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.
— Мне тоже оставь, — говорит Августа, — а то, что студенты подумают?
— Подумают, что ты красила, — отвечает Ленка.
Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.
— Лена, — говорит Августа, — а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?
— Нет, — говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, — там — тупик. И потом…
Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:
— Там…
— Что — там?
— Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.
— Обычное дело, да? — спрашивает Августа.
— Два! — трясёт головой Ленка. — Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?
— Пятую. — говорит Августа. — Пятую… или шестую… нет, пятую…
— День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!
— Ладно, — примирительно говорит Августа, — завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.
— Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.
— Ну и что?
— Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!
— Ну и что?
— А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.
— В воскресенье, — возражает Августа, — у меня пересдача.
— Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще — завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.
— Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?
— Нет, чужие.
— Повезло, — комментирует Августа.
— Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…
— Ну, тогда не знаю, — теряется Августа.
— Дамы? — раздаётся давешний голос, — прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?
То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.
— Направо, — любезно говорит Августа.
— Огромное вам спасибо…
Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.
До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.
— Господи! — говорит она шёпотом, — ты видела?
— Что я должна была видеть? — в полный голос спрашивает Августа.
— Он же весь синий!
— Лена, — холодно говорит Августа, — ты сошла с ума.
***
— А она хорошо выглядит, — одобрительно говорит Сонечка Чехова.
— Да никак она не выглядит, — говорит Ленка, — как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…