Дмитрий Вачедин

Стрелок небесной лазури

Все мы капля за каплей стекаем в этот илистый, вязкий, невыносимого песочного цвета, Рейн — думал Олег Павлович, страдающий от невыносимой жары, идя с сыном по набережной.

Река медвежьей властной лапой, пряча свои звериные сокровища, упала меж холмов, увенчанных замками или железными вышками — они торчат, как булавки, надежно пригвоздившие бабочку — не взлететь. Спускающийся с холмов город аккуратно, по-немецки, обрывается у воды, словно отличница разделила надвое лист бумаги с помощью линейки. Июльская жара, рейнские субтропики, когда из воздуха, кажется, легче строить дома, чем дышать им.

Рука Андрейки, влажная и усталая, лежала в его руке, как что-то слабое, птичье, тающее.

— Мы идем домой уже, сына, домой. Wir gehen jetzt nach Hause. Hörst du?

Олег Павлович в последний раз посмотрел на реку. Странно, думал он, рябь на ее поверхности совершенно беспорядочна, и кажется, что вода кипит. Проплывающие корабли хочется окунуть пальцем в глубину, чтобы они поварились, как овощи в супе. А дома Софья в вишневом переднике готовит холодную окрошку.

Андрейка давно уже молчал, смешно перебирая ногами мостовую, маленький человечек, вращающий Землю за отполированные камни. Они повернули прочь от Рейна, подождали у светофора вместе с вертлявой, какой-то плюшевой собакой, нюхающей под ребрами у асфальта, и ее хозяйкой, прячущей морщины за черными очками. Когда они подошли к фонтану, до дома оставалось минут пять неспешного шага. В середине миниатюрной площади под хрустальными струями возились турецкие мальчики лет десяти. Андрейка поднял голову.

— Papa, darf ich rein? Bitte-bitte! — закричал он, и откуда-то снизу, как солнце, взошли его глаза, чудесные, мудрые, ореховые, софьины, конечно, софьины глаза.

Олег Павлович посмотрел на фонтан и копошащихся в нем черненьких мальчишек — обезьянки — подумал он — однако, как бы не обидели. И вода грязная. Дома отмою его хорошенько.

— Очень хочешь, сынок?

Но Андрейка уже бежал к фонтану, чудесной ивой раскинувшейся посреди этой странной треугольной площади, между раскрывшихся ладоней домов, магазина с выставленной на улицу корзиной шампуней, пустой дёнэрской, где на вертеле напрасно вращался румяный волчок. Что делать, Олег Павлович сделал три шага до скамейки, смахнул с нее кстати нашедшейся газетой крошки, и сел лицом к сыну. Ему тут же пришлось встать. Андрейка исчез.

Ничего не понимая, он медленно, озираясь, побрел к фонтану. Выпустил сына из вида он всего на несколько секунд, этого времени было достаточно, чтобы добежать до воды и даже встать под струю, но никак не могло хватить, чтобы покинуть площадь. Тем не менее, ни в фонтане, ни на площади малыша не было.

Олег Павлович стоял перед плескавшимися ребятишками, ноги его лизала вода, на белой рубашке выступали пятна от брызг.

Kinder — сказал он громко и беспомощно — habt ihr meinen Sohn gesehen? Der ist… klein. Kleiner als ihr.

Турчата мотали головой, один начал задавать какие-то вопросы — глупые, ненужные, но Олег Павлович уже отходил от фонтана, быстрым шагом он пересек площадь, заглянул в магазин с шампунями и дёнэрскую — везде пусто, в голове его шумело, как будто рядом пошел на взлет самолет.

Несколько прохожих, бывших на площади в то время, как потерялся Андрейка, уже давно ушли прочь, новые же ничего видеть не могли. Еще раз оглядевшись, Олег Павлович трусцой побежал по одной из улиц, и догнал старушку с тросточкой, схватив ее за плечи, он начал расспрашивать ее об Андрейке, но та, испуганная, не понимала, чего хочет от нее этот русский. Оставив ее, он помчался обратно на площадь, обошел ее кругом еще раз и сел на скамейку, не зная, что предпринять дальше.

Была еще надежда, что сын сам придет, вернется, шутят же дети, вот и он… но проходили минуты, каплями пота падали на рубашку, их перелистывал ветер страницами отброшенной газеты, на первой странице девушка в бикини, на последней — принц Вильям, а между ними — гримасничающий, затыкающий рукой пробоину в груди, раскачивающийся на скамейке, словно шалтай-болтай, мужчина с аккуратной бородкой.

Сердце Олега Павловича как будто сжимала в своих зубах та самая плюшевая собака с перекрестка, растягивала как резиновую игрушку, ему хотелось кричать, но в горло положили камень, крик разбился об него и вышел тихим коротким воем. Турчат водные струи смыли домой — со времени исчезновения Андрейки прошло уже не менее получаса. На площадь вышла толпа японских туристов, пара фотообъективов нацелилась на фонтан, смотреть на их улыбающиеся лица было совершенно невыносимо.

Вздрогнув, Олег Павлович достал мобильник.

— Софья, родная, ты не волнуйся, главное, не волнуйся — Андрейка потерялся. Возле фонтана. Сейчас, Отто-Милен… Миленсдорфплатц. Да от нас идти к Рейну фонтан, пять минут идти. Я ищу его, ищу — Олег Павлович ужаснулся тому, что он столько времени просидел зря, совершенно зря, в то время, как Андрейку кто-то мог вести за руку на соседней улице.

Протиснувшись сквозь японцев, задев кого-то плечом и даже не заметив этого, он, как мог, побежал по одной из трех проклятых улиц, выводивших на площадь, повернул направо, проскользнул под деревьями, воткнутыми как свечки в полукруглый венок улицы, снова направо, и вот опять та самая площадь. Вырезанная треугольным куском торта из сплошного месива домов, со сливочной розочкой в виде красной мозаики фонтана, возле которого металась Софья в стоптанных босоножках. Нижняя губа жены беспомощно дрожала.

— Быстро рассказывай! Что вы делали, куда шли, как ты его упустил?

— Он пошел в фонтан, к ребятам…

— В фонтан? — Софья перебила его, переходя на крик, кто-то из прохожих обошел пару стороной — может, ты бы его сразу в реку бросил? Когда это было?

— Сорок минут…

— Звони в полицию!

После этого Софья повернулась к Олегу Павловичу спиной, сделала несколько шагов и исчезла в магазине среди разноцветных колбочек шампуня и средств для отмывания, отдирания из памяти воспоминаний, от невидимой кассы доносился ее разговор с продавщицей. То, что происходило сейчас, было кошмаром, зачем-то перенесенным внутрь туристической открытки — старая площадь, фасады домов, проштампованные средневековыми датами, фальшивый клубничный фонтан. Олегу Павловичу казалось, что весь мир покрыт миллиардами ячеек, точно подходящими по размеру для четырехлетнего мальчика, и вот теперь — как найти сына, в какой мышиной норе? А если он на третьем этаже этого, петухом нависшего надо мной, дома. Стараясь не обращать внимания на странный стук несмазанного сердца, он достал мобильный телефон.

Приехала полиция, и Софья, зареванная Софья, женушка моя, прости меня, девочка, — думал Олег Павлович, — в сопровождении блондинки в форме ушла домой, вдруг, Андрейку туда кто-то приведет, или сам найдет дорогу, может же быть такое. Блондинка вернулась через несколько минут с фотографией ореховых глаз и снова ушла в их общую с Софочкой квартиру, в их трехпосадочный рай.

К вечеру фотографии Андрейки были расклеены по всему району. Олег Павлович вместе с двумя полицейскими бродил по улицам, ловил вырывавшуюся жену, шептал ей — дома, дома, кто-то должен оставаться дома, родная, иди домой — но она все не уходила, подпрыгивая, заглядывала в окна, кидалась к каждому, мелькнувшему вдалеке, детскому силуэтику.

Почти ночью, в отделении, он давал показания полицейскому, который расспрашивал его о связях с русской мафией, олигархами, политическими врагами.

— Нет, что вы, он просто зашел в фонтан…

Когда-то в юности, на даче — если подумать, то все лучшее со мной происходило именно там, в Подмосковье, над этим прудом, в котором, как муха в янтаре, застыл и лес, и поле, и горячие, пахнущие тиной, деревянные мостки, и Софья, осторожно опускающая ножку в воду — я писал стихи о лазурево-розовом цвете неба справа от меня. Я менял местами кубики слов, понимая, что никогда не смогу создать ничего подобного этой лазури, и, самое грустное, самое сладкое — никогда не смогу иметь иную цель в жизни, чем составить слова в таком порядке, чтобы из них полился розово-фиолетовый свет.

Факультет журналистики, а сразу за ним молодежный журнал восьмидесятых — в армию не пустило сердце, поездка в Швецию, «Ансамбль Каравай вернул так называемых рокеров к музыке родного края» — работа даже не казалась мне стыдной, ведь хоть со знаком минус, но мы — единственные — писали о том, чем живет западная молодежь. В столе копились безнадежные рассказы о бунте молодых, что-то среднее между ранней группой Кино и джаз-опытами писателя Аксенова — мотоциклы, ночные костры, открытые границы. О купаниях и поцелуях я писал из личного опыта, собирая его над дышащим ночным теплом, словно громадная ласковая лошадь, озером, мы пили коньяк, называя его «виски», голыми прыгали в тягучую муть. Я женился на девушке в рваных джинсах, курившей травку, это укладывалось в мою концепцию бунта — сам я даже сигарет не пробовал.

Потом пришла перестройка, я понес рассказы по редакциям, сначала что-то печатали в «Юности», потом пошли отказы. Восьмидесятые кончились глупо и грязно. Пиши про секс — говорили мне — об озерах уже все написано. О сексе я писать не мог, жена стала изменять мне, и у любовников в моих рассказах были бы слишком конкретные черты — моя любовь и усатый кооператор в кожаной куртке, брошенной теперь в желтую осеннюю рыхлость — я выследил их в парке. На работе я впутался в скандал, слишком буквально поняв название рубрики «Разоблачения», уволился, развелся и года три провел над озером, писал в полтора месяца по боевику для серии «Русский кулак». «Стрелок спрыгнул с самолета сразу за чеченцем. Их парашюты болтались рядом в ночном небе. Вытащив нож, Стрелок начал разрезать стропила парашюта чеченца. Скоро тот оторвался от купола и с ужасным криком полетел вниз. Стрелок улыбнулся, держа ткань чужого парашюта в руке, и с отвращением выбросил ее вслед за чеченцем». О лазури я даже не вспоминал.