Дмитрий Вачедин
Гусеница (фантазия)
Открыв дверь, запечатанную кодовым замком, Миша оказался в темном тоннеле с влажными стенами, которых не касались даже пьяные. Черный тухлый воздух валом валил туда из приоткрытой боковой ржавой двери, откуда, как всей кожей чувствовал мальчик, кто-то все время на него смотрел. Тоннель надо было быстро, по-заячьи, пробежать, тогда на время станет легче — откроется узкий, круглый, как отпечаток пальца бога, внутренний дворик.
Сверху там булькают голуби, где-то высоко зависло грамм двести серого неба, туда выходят тусклые, никогда не мывшиеся окна коммунальных кухонь. Все же не так страшно.
Еще одна дверь, деревянная и скрипучая, ведет в подъезд, к лифту, милому, уютному лифту, непонятно как врезанному в этот дореволюционный дом. Это он сейчас едет, медленный, как бегемот, грохочущий железом, гудящий как маленький завод. Сейчас Миша любит все, что издает звуки — от грохота лифта тишина за спиной как кошка сворачивается в клубок. Еще немного страшно стоять спиной к лестнице, ведущей наверх, но стоит обернуться, и страх уходит — пустеют серые ступеньки, за разводами окна, как привидения, таращатся голуби, всего лишь голуби. Когда-то надо было опасаться подвала, но он давно затоплен теплой жижой, над которой кружатся влажные, равнодушные к человеческой коже, мошки. По этой жиже дом вместе с Мишей каждую ночь куда-то плывет.
В этом лифте едет мама, возвращаясь домой, — вот она идет по набережной, заходит во двор, и — бум-бах — тут же оказывается в лифте (невозможно представить, чтобы она одна шла через страшный туннель). Иногда Миша уже лежит в кроватке, и лифты за стеной (все хорошо слышно), как шмели, все жужжат мимо цели — перелет, недолет. Потом, наконец, гудение замирает на нашем пятом этаже, двадцать мучительных секунд — вдруг пришли соседи, но каблуки дотанцовывают до их двери, в коридоре включается свет, и в проеме стоит мама, расстегнувшая пальто, и похожая из-за этого на гардемарина в плаще.
Сверху детской соской, оранжевым пупырышем, торчит лампа, кнопка заехала в стену и выскочит теперь только на пятом — в лифте не страшно даже и одному. Покинув кабинку, Миша протыкает дверь длинным острым ключом, обходящимся без поворотов, она, шатаясь и проливая кровь, поддается, и тут же надо самому увернуться от соседки, шествующей на кухню в красном халате с тиграми. Осталась еще одна, шестая и последняя дверь на пути к их с мамой треугольному раю, где ветер с моря и свет, и жизнь, и колокольчатые звоночки трамваев на мосту — ключ скользит куда-то вправо, Миша входит домой.
В комнате мальчика встречает город, молодая река, мост, раскинувшейся над ней изящной диагональю, чайки, за домами по ту сторону реки синий колпак собора, а у нас тут комната неправильной формы, расширяющаяся в сторону окон, отхватившая себе достаточно влажной свежести через раскрытую форточку. В этом куске торта с желтой лампой вместо розочки, бермудском треугольнике, открытом всем ветрам, Миша живет почти с рождения, так что пространство на его памяти уже успело съежиться и немного поблекнуть. Мальчик включил телевизор и начал переключать кнопки, страх смело ветром с залива, а когда соседка накормит своих тигров, можно будет и самому направиться к холодильнику.
Когда мама приходит домой, разглаживает воздух и очертания комнаты, пьет чай, раскладывает свой диван и возвращается из ванны, мы с ней не гасим настольную лампу, ожидая звонка. От дребезжания старого телефона в комнате, и так из-за своей треугольности как бы стоящей на одной ноге, происходит небольшое воздухотрясение. А дальше можно спокойно засыпать под звук маминого смеха и непонятного языка — ну совсем ничего не понятно, даже не стоит пытаться, и не интересно вовсе, путь только мама продолжает смеяться.
Мишина мама работает учительницей немецкого языка в другой, далекой школе, и мальчик как-то на уроке труда несколько месяцев вытачивал ей кривую и тяжелую указку, с каждым днем все больше ненавидя эту закорюку и вкус опилок на губах. В своей школе Миша изучает английский, а немецкий — что ж, немецкий относится к тем знакомым и родным предметам, принцип работы которых туманен и неясен. Немецкий язык — это что-то вроде холодильника. Однажды открылась дверца, и в нем оказался Свен.
Когда звонки, поначалу редкие и случайные, превратились в ежевечерний ритуал, когда Миша выяснил, что в Германии живет человек по имени Свен, отчего-то интересующийся его, мишиным, существованием, когда город, отряхиваясь и брызгая во все стороны, начал вылезать из-под своей ледяной корки, мама спросила мальчика, не против ли он, если она предположительно выйдет замуж. Оба тогда почувствовали себя неловко, на мишин капюшон пролилась струйка с крыши, он ответил, что не возражает.
Ненужность этого вопроса была тем очевиднее, что задан он был именно ему, умнице Мише, ничем не осложнявшему их жизни (за что его неоднократно хвалили), спокойно спавшему на коробках после того, как он вырос из детской кроватки — не было денег купить новую. Мальчик знал (но не чувствовал), что жили они плохо, бедно, грязно, что уже давно идет война с соседями, что мама несчастна, и их треугольное убежище шатко, ненадежно и ничем не защищено от вестей с внешнего мира. Миша не мог желать ни перемен, ни того, чтобы все осталось так, как прежде — собственное Я его скукожилось примерно в то время, когда ушел отец, а компьютера или крутого мобильника, заменившего бы ему личность хотя бы среди сверстников, у него не было. Свен прислал деньги и приглашение, мама купила билеты в Германию на конец мая.
Иногда мама доставала учебник немецкого языка и садила Мишу на диван — надо было читать те чуть танцующие слова, которые оживляло прикосновение ее пальца. Мальчик справлялся, запоминая произношение сочетаний букв, но не понимал ни слова из прочитанного — через десять минут мама отпускала его, и он уходил читать русскую книгу, забираясь с ногами на стол, с которого открывался лучший вид на пролетающих чаек. Стены тихонько подрагивали от трамваев, бивших по мосту молоточками, от всхлипов подвальной жижи, от ворочания червяка в тоннеле их подгнившего со стороны подъезда, похожего на переспелое яблоко, дома. Мама уходила и возвращалась с ананасом, визой, баночкой икры, шортами, билетами в филармонию — в тот последний месяц в их треугольном мире стали появляться вещи из какой-то другой, незнакомой жизни. Соседка сменила красных тигров на синих рыб, на следующий день они улетели.
В зале прибытия франкфуртского аэропорта Миша со смущенной улыбкой стоял рядом с мамой и высоким, худым, начинающим лысеть человеком в очках. Руку свою мальчик держал на серебристой багажной тележке, изображая интерес к этому чуду техники, выглядящему почти как разумное существо. Мама ни разу еще не заговорила с ним о том, как он должен вести себя со Свеном, но по ее осторожным взглядам он еще в самолете догадался, что она беспокоится за то впечатление, которое Миша окажет на ее жениха. Поэтому сейчас мальчик, внутренне сжавшись в комок, изображал какого-то малолетнего кретина, который не понимает сущности происходящих событий, интересуясь лишь этой игрушкой на колесиках — пожалуй, так было легче всем.
Миша настоял на том, что он сам, один, провезет все сумки до машины, продемонстрировав Свену свою самостоятельность, угодливость и готовность к контакту. Немец много говорил, пошутил о любви мальчика к тележке, что-то спрашивал маму — даже не зная языка можно было понять, что та от волнения с трудом подбирает слова. Скоро сумки исчезли в машине, и пришлось попрощаться со спасительной тележкой — Миша, войдя в роль, полным значительности взглядом оценил машину Свена и даже провел рукой по ее гладкой поверхности, после чего между ним и немцем состоялся короткий диалог («Нравится машина?» «Да»). Мама, запинаясь, переводила.
Какая-то Мишина часть отмечала то, что пролетало за окнами машины — ах, как чисто и аккуратно тут все распланировано (так бы он ответил Свену на вопрос, который так и не был задан). Гладкие плоскости разных цветов сменяли друг друга без дырок и разрывов — будь это желтые яичные поля, стены домов или заводские корпуса. Настоящий, непридуманный мальчик сидел в это время каменным болванчиком внутри этого восхищенного паяца. Свен повел вправо, через пять минут снова вправо, и машина въехала в преддверие какого-то парка — показались цветущие розовые кусты, и прямо в кустах кафе с уютными столиками. Выйдя из машины, они отправились именно туда, и через три минуты Миша по фотографиям в меню уже выбирал себе мороженое. Мама предлагала то, что подешевле, он согласился и сконцентрировался на лакомстве, с двух сторон облизывая ложку.
Вокруг было чудесно — настоянный на цветах воздух, теннисный шарик солнца только что перелетел через сетку одинокого длинного облака, за кустами, подрагивая, блестело озеро. Пока мама говорила о том, как ей и сыну тут нравится, о чистом воздухе, розах, которых она не видела уже сто лет, Миша наблюдал в отражении ложки, как Свен и мама, соединенные маминой рукой (она положила ее на запястье немца), превращаются в одно существо чем-то похожее на паука. Свен предложил искупаться.
На маленьком пляже не было ни души. Миша в своих синих трусах стоял по колено в мутноватой, немножко мохнатой воде. Сбоку, похлопав его по плечу, мимо него в глубину прошагал Свен — он был раздет догола, вода, чавкая, проглатывала его худую бледную задницу. Мама на берегу смеялась и что-то кричала по-немецки. Миша закрыл глаза и спрятался под воду.
Свен работал в сфере финансов. Его квартира, выходившая на обе стороны дома, обладала способностью насквозь пропускать свет, так что в коридоре Миша чувствовал себя мухой, застывшей в куске янтаря. Решив жениться, немец недавно переехал сюда из маленькой двухкомнатной и новую квартиру еще почти не обжил, отчего треть мишиной комнаты занимали теперь средства для ремонта. В первый же день они отправились смотреть город, в котором по сравнению с Россией наполовину уменьшили громкость, а в шуме улиц преобладали нежные шипящие. В центре не было машин, и люди ходили по булыжным мостовым, периодически проваливаясь в ячейки магазинов, тянувшихся по обе стороны улицы сплошной чередой. Возле дерева стояли выделявшиеся бледностью и щетиной русские музыканты, один из них дергал громадную деревянную балалайку, похожую на жилище гномов-инде
