Ежи Анджеевский.

Через край

Ирене Шиманской

Март сухой да мокрый май

Будет жита через край…

В последнее время я стал болезненно реагировать на шумы. Раньше они совсем не мешали мне, гремит, бывало, за стеной чужое радио, улица с ее адским грохотом, скрежетом, визгами врывается в комнату, а я, не обращая на это внимания, умел отстраниться и ничего не слышать. Теперь все иначе, все меня раздражает, кажется, даже мышиный вздох способен вывести из равновесия.

Я не раз задумывался, откуда вдруг такая чувствительность к звукам внешнего мира. Абсолютного слуха у меня никогда не было, но хороший и, даже можно сказать, отличный слух безусловно был. И вот теперь отличный слух мой стал заметно портиться. Разумеется, до глухоты еще далеко, думаю, она вообще мне не грозит, во всяком случае, доктор, с которым я консультировался, заверил, что никаких существенных нарушений в моем слуховом аппарате не замечает, но несомненно и то, что я стал хуже слышать. Так почему же, пока слух у меня был хорошим, я не страдал от шума, а стоило ему немного притупиться, и я стал болезненно воспринимать каждый звук? Ничего не понимаю. И мой доктор не находит этому объяснений. Он ссылается на истощение нервной системы и повышенную возбудимость. Возможно, он и прав, но я в этом не уверен. Настораживает то, что все теперь жалуются на нервы. К тому же разговоры об истощении нервной системы и о пресловутой повышенной возбудимости никак не объясняют самого основного, того, что шумы стали меня мучить именно с тех пор, как испортился слух. Одно время мне казалось, что меня раздражает ослабленное, как бы приглушенное, нечеткое восприятие голосов и звуков. А может, я плохо себя чувствую из-за того, что безуспешно пытаюсь уловить исчезающие голоса и звуки, услышать их все сразу и каждый в отдельности во всем их былом полнозвучии. Может, меня мучит и угнетает их деформация? Я задавал себе эти вопросы, даже радуясь в душе, что еще способен чем-то живо интересоваться; однако вскоре понял, что дело вовсе не в этом, — поразмыслив, я пришел к выводу, что тоскую не по утерянной многоголосице, а по тишине, да, мне нужна была тишина, безмятежная, как сон без сновидений, и незыблемая, как скала. Я попытался развить эту мысль: вероятно, раньше в моей душе бушевали бури и они заглушали несущуюся извне лавину звуков, мой чуткий слух не реагировал на нее, теперь же все бурные чувства, страстные, противоречивые, негодующие, охладели, в душе воцарилась мертвенная тишина; опустошенный и затихший, как угасшая печь, я жажду теперь такой же тишины вокруг. Но тут я остановился, здоровый, живой инстинкт воспротивился подобным рассуждениям. Ты с ума сошел, человече! Вовсе не пусто в твоем нутре, клянусь тебе. Противоречивые, яростные, негодующие страсти по-прежнему бурлят в тебе, только слух ухудшился и стала необходимей тишина, чтобы сосредоточиться. Просто раньше у тебя такой потребности не было, а теперь она появилась, вот и все. А что тому причиной, я не знаю. И, честно говоря, незачем мне это знать, не стоит по этому поводу трепыхаться. Без крупицы бессознательного жизнь подобна кнуту. Тут я должен заметить, что я решительный сторонник свободы мышления и так называемое чувство осознанной необходимости считаю пустой иллюзией, ведь тогда и кнут может показаться вкуснее хлеба. Что до меня, я не намерен кнут принимать за хлеб. Я могу плохо слышать, страдать из-за шума, но оказаться за пределами здравого смысла — мне бы не хотелось. Каждый человек должен оберегать свой разум.

В начале этого года я получил из резервного фонда Премьера ордер на новую квартиру. До тех пор я жил более чем скромно, в однокомнатной квартире без кухни и ванной, и наверное, еще долго бы прожил в этой, в общем-то неплохой комнатенке, если бы мне не предстояла операция по удалению желчного пузыря, что требовало соблюдения строжайшей диеты в течение долгого времени, а это было очень трудно, практически невозможно в прежних моих жилищных условиях, без кухни и постоянного ухода, по этим-то, так сказать, соображениям гуманности мне предоставили из упомянутого фонда Премьера двухкомнатную квартиру с кухней и ванной, в только что отстроенном корпусе на Бельведерской улице. Естественно, предстояло немало мелких и не очень мелких хлопот, связанных с любым переездом, но радость от новой квартиры и уверенность, что теперь ничто не помешает мне вести здоровый образ жизни (а такой образ жизни я очень ценю), были наградой за все то, что в минуты неверия в благосклонность судьбы я готов был полагать бесполезной тратой времени и средств.

Короче говоря, в начале марта я поселился на Бельведерской и мне сразу удалось с помощью знакомых найти приходящую домашнюю работницу, так что уже седьмого марта — это записано в моем дневнике — я смог сесть за письменный стол с тем особенным чувством радости, знакомым каждому писателю, который не ждет обманчивых минут вдохновения, а неотступно трудится, считая — и справедливо — безвозвратно потерянным каждый день, не принесший хотя бы одной страницы. Не скрою, что, несмотря на довольно плоские шутки моих собратьев по перу, мне по врожденной склонности и волевым качествам всегда нравился размеренный образ жизни. Я не курю, не пью, не склонен к мотовству, хотя и не скуп, работаю регулярно по восемь часов в сутки, сон у меня хороший, и я ни капельки не стыжусь, что не меняю ни любовниц, ни убеждений. Я постоянен в своих чувствах, на меня можно положиться и, вполне понятно, что и я в свою очередь расположен к таким людям и идеям, которые никогда не подведут. Сознаю, что набросанный здесь автопортрет не дает полного представления обо мне, но на сей раз не в нем суть, к тому же я уверен, что воображение проницательного читателя сможет дорисовать его в нужном направлении, я же смею заверить всех интересующихся моим творчеством и моей личностью, что, оставляя в автобиографии белые пятна, ни о чем значительном не умолчал, ничего не утаил. О своем болезненном отношении к шумам я все честно рассказал. Терпеть не могу скверную привычку выискивать что-то между строк. Я всегда стремился быть писателем однозначным и полагаю, что никогда не изменял этому принципу. О том, что произошло из-за моего недуга, я также расскажу прямо и недвусмысленно. Я не могу отвечать за людей с дурными намерениями и больным воображением. Мир на самом деле однозначен, стол есть стол, земля есть земля, и — чтобы поставить точку над «и»— любой шум, увы, всего лишь шум, с некоторых пор по неведомой мне причине вызывающий у меня болезненную реакцию.

Окна моей новой квартиры выходят во двор, который в недалеком будущем, как меня заверили в домоуправлении, будет превращен в образцовый двор-сад, но сейчас это грязный, весь изрытый участок, кое-где поросший травой, со множеством следов недавней стройки. Примерно в трехстах метрах от моего корпуса проектируется сооружение показательного детского сада, а пока там небольшая глинистая площадка.

Я живу на первом этаже. Перед самым окном комнаты, где я работаю, растет прямо-таки чудом уцелевший молоденький каштан; когда среди зимы я смотрю на его одинокий силуэт, меня охватывает трепет — здесь, совсем рядом, всего лишь на расстоянии вытянутой руки появится с приходом весны свежая зелень молодых клейких листочков. Я люблю красоту природы, но в разумных пределах. Когда я впервые увидел этот каштан, то обрадовался ему еще по одной причине. Переезжая на новую квартиру, я больше всего боялся, как бы она не оказалась шумной. Соседство молодого деревца — как бы гарантия того, что здесь будет совсем тихо. И действительно, поначалу все вроде бы оправдывало мои ни на чем не основанные надежды. Шум с Бельведерской доходил сюда приглушенным и, наверное, из-за моего ослабевшего слуха скорее напоминал отдаленный шум моря, чем уличный грохот. И само здание было построено добротно, так что жизнь ближайших соседей не терзала. мои барабанные перепонки. После двух месяцев, проведенных в больнице, и неудобств, связанных с переездом, я быстро приходил в себя и обретал рабочую форму. Ничто извне не возмущало мои — выражаясь высоким стилем — внутренние голоса, я жил спокойно, и они спокойно жили во мне.

Двое парнишек — судя по записи в моем дневнике, — появились впервые во дворе двадцать шестого марта, днем, между четырьмя и пятью, точно не помню. Короткий послеобеденный сон и чашка кофе, которую я обычно выпиваю лишь раз в день, придают особую живость мыслям, и в эту пору мне лучше всего работается. Так и в тот день я с уверенностью в успехе приступил к разрешению некой запутанной ситуации в сюжете моего романа, как вдруг меня прямо-таки подбросило, словно рядом бомба разорвалась. Это был не крик, не вой, и не галдеж, и даже не рев, но все сразу: и крик, и вой, и галдеж, и рев, все вместе, слитое в один сплошной адский вопль. По сей день я не в состоянии понять, как, какими средствами двое одиннадцатилетних мальчишек, гоняя в футбол, могли поднять такой невероятный шум. Двое подростков, подчеркиваю, их было только двое, под самым моим окном отчаянно гоняли мяч, вот и все, пустяки, детские игры. Они были похожи на близнецов. Эти двое вихрастых светлоголовых мальчишек, быстрых как молния, в одинаковых синих вельветовых брючках, в кедах и свитерах, натворили столько бед в тихом течении моей жизни, что и вообразить трудно. Для меня это была полная катастрофа. Но об этом умолчим. Я не склонен заниматься эксгибиционизмом. Только вот эти проклятые нервы! Когда вчера пришла Халинка, ничего не получилось. В общем-то, я сказал ей, что перетрудился, о деталях же мы поговорили на понятном нам одним языке. Я никак не мог вспомнить, цветок агавы это алоэ или наоборот. Не хотелось задавать вопросы в столь нелестной для меня ситуации, но, кажется, это алоэ цветет раз в сто лет, а потом от него остается лишь сухой стебель. И еще меня мучают сны. Почти каждую ночь я снюсь сам себе, но при этом я себя не вижу, хотя знаю, что я где-то здесь, совсем рядом, заперт в маленькой темной комнатке без окон, и иду впотьмах в ту сторону, я и здесь и там, и вдруг, когда я уже стою перед невидимыми дверями, на меня нападает страх, хочется убежать, но я не могу, я врос во тьму, тут я начинаю метаться и кричать, и тогда тот, другой, притаив