Ежи Анджеевский.

Интермеццо

Мареку

К концу второй недели войны Анджей Варнецкий, техник-строитель из Варшавы, добрался со своей женой до деревни, лежавшей неподалеку от Влодавского тракта. Деревня, как значилось на табличке-указателе, была примерно в километре, называлась Завойе и отсюда, с опушки ольшаника, казалась большой и густо застроенной. Сразу же за ольшаником расстилался луг, ровной зеленью подступавший к тыльной стороне деревни.

Анджей Варнецкий остановился, оперся спиной о тонкое деревце и, вынув из кармана куртки щепотку табаку, принялся скручивать цигарку. Зоська немного отстала. Жалкая ее фигурка, согбенная под тяжестью рюкзака, с повисшими руками и опущенной головой, выражала крайнюю степень изнурения. Зато Анджей вовсе не казался усталым. Высокий, крепкого сложения, с продолговатым, загорелым лицом, он в своей спортивной одежде больше походил на туриста, чем на одного из сентябрьских беженцев. Он жадно затянулся, раз, другой, и, прищурившись, посмотрел прямо перед собой.

Плоская равнина открывалась глазу далеко, до самого горизонта. Печальный это был пейзаж, убогий, очень характерный для полесской низменности в осеннюю пору — ржавая стерня с пожелтевшими стогами, зеленые полосы картофельной ботвы и серо-фиолетовые — зяби, кое-где шаровидные вербы, обозначающие крутой поворот дороги, еще дальше — мельница, недвижно воткнутая в небо, и пара черепичных крыш на одиноких хуторских домишках.

Близились сумерки. Жара немного спала — потянуло холодком от луга, но дальше, над полями, под небом без единого облачка, которое объяло высохшую землю голубой своей громадой, вероятно, по-прежнему царил зной. Тончайшего узора голубоватые тени уже вплетались меж ольховых пеньков, и холодный изумрудный мат подернул спокойствие луга, зато дальше пейзаж был пронизан ярким отблеском заката, ржавым, мерцающим свечением, в котором густыми облаками вздымалась над дорогой пыль. Из глубины ее, подобно громовым раскатам, доносился глухой рокот телег и грузовиков, близких, дальних и совсем далеких, беспрерывной чередой тянувшихся из-под самого горизонта. Когда временами пыльное облако редело, из желтоватой дымки выступало темное скопище людей, — они торопливо двигались по обочине. Издалека люди эти выглядели ничтожно маленькими и похожи были на странных, быстро ползущих насекомых.

Сравнение это, когда пыль поднялась над дорогой, сразу пришло Варнецкому в голову. «Дураки!»— подумал он. И почувствовал свое превосходство над этим людским муравейником, он-то знал уже из собственного опыта, что вперед надо пробираться проселками, избегая магистральных дорог. Он скользнул взглядом по лугу, прикидывая, как быстрее и лучше подойти к деревне. Колея_ в траве, примятой тележными колесами, пересекала луг наискось. Если идти по ней, до деревни на глаз не было и километра. Варнецкий затянулся бычком, отбросил его и, подтянув повыше рюкзак, распрямил плечи.

— Идем! — сказал он.

Зоська не шелохнулась и не отозвалась. Варнецкий — он успел уже пройти несколько шагов — остановился, мельком взглянул на жену. Она стояла ссутулившись, плечи ее бессильно поникли; жалкие, совсем бесцветные волосы — во время одного из налетов она в суматохе потеряла шляпу и с тех пор шла с непокрытой головой — редкими прядками свисали ей на лоб и на виски. Зеленоватое платье, обшитое у шеи и по краю коротких рукавов пожелтелыми кружавчиками, висело на исхудавшем ее теле как грязная, мятая тряпка. Варнецкая была так хрупка и так мала ростом, что порой, при характерном для нее движении головы и плеч, напоминала карлицу. Ни следа загара не было заметно на ее белых руках и ногах, торчавших из запыленных, стоптанных туфель. Она выглядела так нелепо и такая была нескладная, что могла вызвать только сострадание и неприязнь.

Анджей окинул жену холодным недобрым взглядом. И наконец промолвил:

— Тут, что ли, хочешь остаться?

Зоська, не подняв головы, шевельнула губами.

— Что ты сказала?

Теперь только она взглянула на него и с явным усилием смочила губы кончиком языка.

— Не могу я дальше, Анджей.

— Значит, здесь остаешься, да?

— Здесь? — Анемичные губы ее слишком большого рта жалостно, почти по-старушечьи скривились. — Ты же знаешь, что одна я не останусь. А я правда не могу идти дальше, ног не чую…

И как обычно, будучи в состоянии угнетенности или душевного разлада, она, чуть склонив голову набок, принялась кончиками пальцев старательно разглаживать помятые кружева. Ее большие черные глаза никак не гармонировали с белесыми ресницами и едва заметными бровями. Даже померкшие от усталости они были так прекрасны, что казались чужими на ее лице. Теперь глаза эти внимательно смотрели на Анджея. Варнецкий машинально сунул руку в карман за табаком и принялся скручивать новую папироску. Пальцы его подрагивали.

— В таком случае я не знаю, как ты себе это представляешь.

— Ничего я себе не представляю, — ответила она безразлично, но в усталых глазах мелькнул испуг.

— Не будем же мы тут ночевать?

— Мне все равно.

— А мне нет! Ясно?

Зоська откинула голову назад, с неизменной старательностью разглаживая свои кружева.

— Не кричи. Избавь меня от этого.

— Избавить? А мне что за дело, от чего ты хочешь себя избавить, ты…

— Хватит! — резко прервала его Зоська.

В ее темных глазах внезапно вспыхнула злость. Она выпрямилась, вздернула плечи и вот тут-то, стремясь казаться выше, как раз и уподобилась жалкой встрепанной карлице.

Казалось, вот сейчас Анджей ударит ее. Но он овладел собой. Сунул сжатые кулаки в карманы брюк и произнес насмешливо:

— Чудная ты!

— Сам ты чудной!

— Глянула бы сейчас на себя в зеркало…

Язвительная и вместе с тем горестная усмешка сморщила ее лицо.

— Тебе предоставляю удовольствие глядеть на меня.

— Благодарю. Позволь в таком случае сказать тебе, что я отказываюсь от этого удовольствия. Вообще лучше будет, если каждый из нас пойдет своей дорогой.

— Ах так! Вылезло шило из мешка!

Он уже был спокоен, уверен в своем превосходстве.

— Я тебя вроде бы не уговаривал бежать из Варшавы, правда? Надо было остаться.

— Остаться? Хорош гусь. Куда как удобно — спасать собственную шкуру, а жена пускай себе гибнет.

— Жена!

— А что, может, я не жена тебе?

— Увы.

— На твоей совести пусть останется это «увы»!

И тотчас ринулась в атаку:

— Никогда в жизни, так и знай, никогда не дам тебе развода! На коленях будешь просить — не дам. Хоть немного пострадай, как я.

— Не бойся, не пропаду.

— Вот именно! Да знаешь ли ты вообще, что такое страдание?

Он пожал плечами.

— Может, и не знаю. Зато знаю, что значит — купить себе мужа за деньги.

Варнецкая вздрогнула. Лицо ее стало серым.

— Что ты сказал?

— То, что ты услышала.

— Кто тебя купил? Я тебя купила?

— А кто? Королева английская?

— Не крути! Я тебя купила?

В полном смятении она нервно накручивала на пальцы кружева, которые перед тем так старательно разглаживала.

Анджей смотрел на жену с нескрываемым отвращением. Потом отвернулся.

— Ишь, даже смотреть на меня уже не можешь, сразу видать — совесть не чиста.

Он молчал, и ей пришлось продолжать:

— О, я знаю, ты хотел, чтобы я осталась в Варшаве, авось погибла бы там, и дело с концом, ты хотел бы этого…

Варнецкий обернулся и взглянул ей прямо в глаза.

— Это правда.

— Что, что правда? — Она всполошилась, пугливо отвела глаза.

— Ты хорошо знаешь, о чем я думаю. Знаешь, не притворничай, кому это нужно? Я бы наконец человеком стал.

У Зоськи дрогнули губы.

— Ты — человеком? Подлый, подлый…

— Может, я и подлый, знаю. Я с тобой и подлый, и злой, и мерзавец — все что угодно. Но такой я только с тобой. Кому другому я и верным, и преданным быть могу.

— Ты? Ты — преданным!

— Дай договорить, ладно? Только с тобою я вынужден презирать себя, считать последним подонком. Только с тобою я не в состоянии ничего высечь из себя, кроме злости, гадливости и презрения.

— Перестань! — шепнула она.

— Почему же? Узнай наконец раз и навсегда, до чего ты меня довела.

— Я тебя довела?

— А кто? Ты довела меня до того, что я ненавижу тебя. Ненавижу, слышишь? Боже, как я тебя ненавижу! Иногда мне кажется, что это уже нечто большее, чем нормальная человеческая ненависть, и что так вот постоянно, без роздыха, день за днем, можно ненавидеть только свою жертву.

— Ага, видишь?

— Радуйся! Можешь радоваться, ты торчишь во мне как заноза. Ох, ты с лихвой отплатила мне за то зло, которое я тебе причинил, потому что не мог любить тебя. Радуйся, тебе есть чем гордиться!

Зоська заслонилась руками как от удара.

— Что ты говоришь? Какая это радость?

— Врешь! Для тебя это радость, иначе тебе самой невмоготу была бы такая жизнь. Но ты хочешь ее, тебе все еще мало. И что же? Ты подлеешь со мною, я с тобою. Поздравим друг друга, мы вполне подходящая парочка, разве нет?

Он вдруг круто повернулся и быстро пошел к деревне. Но не успел пройти и двух десятков шагов, как услышал позади себя страдальческий крик: «Анджей!» Не оборачиваясь, он ускорил шаг. И только когда Зоська еще раз позвала его — теперь в голосе ее была тревога и отчаяние, — Анджей осознал, как смешон он в своей бесполезной попытке к бегству. И остановился. Зоська догоняла его хромая, обеими руками придерживая свободно болтавшиеся на плечах рюкзачные ремни. Она была уже близко, когда вдруг высокий каблук ее туфли завяз в размякшей земле. Она тихо вскрикнула и, присев, стала жалобно стонать.