ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ

Вести с моря и суши

С испанского[1]

Дорожный бюллетень

На черепичной крыше мира петух сушил свою цветную песню. Как плод, тяжел был свет в эфире. Скрижали с заповедями дало мне поле. Был сделан плуг из старого креста, из деревянной боли. Кольцом утраты мне палец сердца сжал экватор. Сундук свой с попугаями я погрузил на двадцатибрейдвымпельный корабль, который на другой конец земли отплыл. Пылал созвездий алфавит над плаваньем. На карусели горизонта довольные качались дети — гавани. И вдруг восстали тут моря и все четыре ветра на адмирала моего — мечту. Железный клевер — якорь, тебя на древний континент забросил капитан. Увидел башни я, груженные мешками облаков, и аистов — за краном кран — с корзиною своею в клюве. Европа механические плуги кормила маслом точным, и колос, поворачиваясь к солнцу, кальций соломинкой высасывал из почвы. Но, поднимаясь вверх по трубам дымовым, вся радость мира перерабатывалась в дым. А на разрозненных листах муки колосьев пролетариат свои воззванья печатал с мельничной доски. Во всю воздушную длину друг с другом говорили города. Открыл я человека. Цель приезда я понял лишь тогда.

Побережье рассвета

Комментировал парус пенных волн письмена. В сонной бухте качалась бескозыркой луна. Море мерно вращало мозаичный витраж. Ветер в тонкий пергамент паковал такелаж. До ночной бригантины, верный миг улучив, с побережья рассвета донырнули лучи. По закраине неба — острова, как суда. Тихо в облаке-лодке колыхалась звезда.

Утренняя стирка

Остров Тринидад

Недаром струятся звезды, недаром они хлопочут: им нужно выстирать остров в студеном омуте ночи. Хрустит парусина ветра, умыта ночная площадь, созвездие Водолея поляну в росе полощет. Ведь с первым лучом багряным невестой заря пройдется по улицам и полянам. Взорвется лимонный запах, зарю обручивши с солнцем под пять петушиных залпов.

Зеркальная лавка моря

Море торгует вовсю зеркалами. Каждое зеркало — жидкое пламя. — Угодно квадратные вам зеркала? От водяной озеркаленной глыбы их отпилила рыба-пила. Может, желаете круглое зеркало? Только оно плавниками исчеркано. Солнечным зайчиком вспыхнул пучок сочных лучей под водой… — Извините, это не зеркало, а осьминог. Это вот зеркало подзамутила тина, а может, и темная туча; туча — всего лишь летучая тина. Зеркало для утонченного вкуса: здесь нарисованы рыба-пилот и с голубым парашютом медуза. В зеркале этом помадою алой густо накрасили губы кораллы. — Море, к чему мне такие рисунки? Ты подари мне зеркальную гладь с юным лицом утонувшего юнги.

Приветствие портов

Человек Эквадора, погонщик вьючных животных, земледелец на земле, раскрашенной двумя временами года, продавец ракушек и бананов, на берегу, исписанном огнями и мечтами, садовод, разводящий каучуковое дерево, и хозяин каноэ на реке Амазонке, я тебе посылаю привет от портов, от пейзажей производственной зоны. Шоколадный Амстердам, лодки, как деревянные башмаки в огородном канале, домики, разрисованные и чистые, как хорошо воспитанные служанки, и воздух, большой знаток садоводства. Гамбург, посахаренный снегом, с трубкой, засунутой в чехол Эльбы, морской язык скрежещущих кранов и мореходная радость верфей — основателей колоний. Марсель с раскрашенными лодками цвета одежды цветных людей; продавцы рыбы знают песни пяти частей света, и на столах топорщится африканский ананас рядом с дыней-космополиткой, черные маслины и подводная глубь, законсервированная в банках. Поезда — акробаты на ночных отточенных мостах. Караван судов пересекает водопад зари. И вот до самой середины неба Париж, первейший человеческий порт; набережные Сены с книжными рыболовами; Люксембургский сад — рай кормилиц; Эйфелева башня — жираф среди башен. Все поет во мне, когда слышу, что самолеты международной весны пилят драгоценное дерево неба. Я на линии западных поездов занят регистрацией мира: отмечаю в своем окошечке рождения и смерти горизонтов, разжигаю в своей трубке границы перед библиотекой из черепиц в селеньях и дрессирую цирк моей крови биением сердца вселенной.

Завтрак вселенной

Четыре часа голопузых делят на четыре куска утро арбуза. Синий глаз открывается в выси. Дети земли изучают сахара катехизис. Из театра бархатистости ночной выходят окна: глаза омыты слезой. Не умолкает, не перестает надоедливая песня часов в одной из извечных пустот. Тают, превращаясь в воду и воздух, в арбузном небе сахарные звезды. Только что вымытый до боли мир ест ложкою свет с ломтями поля.

Крайне левая

Поет товарищ-цикада: занозила горло и рада. Подстрекает всю зелень хмуро против человеческой диктатуры. Повозка сломалась. Прыжок, паденье. Шагает цикада без направленья. На ходу — призыв и команда. Она — секретарь пропаганды. На капустном листе она публикует: «Жизнь тяжела, а солнце психует!» Ты права, цикада — работник до гроба, подрывая государство пеньем без лиры.