Жюльетта Бенцони

Манчжурская принцесса

«Нельзя идтии любоваться звездами, когда в твоем ботинке камень».

Пролог

Июль 1918

Вокзал в Шалон-сюр-Марн...

Вдоль платформы длинной лентой вытянулись двадцать три вагона санитарного поезда, который вот-вот должен был тронуться. Занимавшиеся погрузкой раненых санитары оказывали им последние услуги, прежде чем передать на попечение медицинского персонала поезда, где позаботятся о них до Лиона.

Весь день стояла жара, все вокруг было налито тяжестью. К пяти часам вечера разразившаяся гроза принесла долгожданную прохладу, с облегчением воспринятую всеми. Можно было уже дышать и, несмотря на то, что приходилось утирать пот со лба и шеи, постепенно возвращалось хорошее настроение. Повсюду мелькали белые одеяния санитарок, и надо признать, в этом была своеобразная красота. Казалось, что кровавой бойне наступает конец. То, что США вступили в войну, коренным образом изменило ситуацию, принеся мощную поддержку союзникам. Был, правда, момент, когда думалось, что все потеряно: «Толстуха Берта» уже стреляла по Парижу, а немецкий лагерь располагался в 60 верстах от столицы. 15 июля они переправились через реку, за которую так долго бились, когда пришла весть о второй победе на Марне: по приказу верховного главнокомандующего всех союзных армий Фоша генералы Гуро, Петэн и Манжен бросили Людендорф, отойдя далеко от ранее занимаемой позиции. Раненые, которых сейчас увозили, были брошены на земле после ожесточенного боя, но теперь надежда возвращалась, и это было лучшим из лекарств.

Однако к лейтенанту Пьеру Бо, которого уносили сейчас с вокзала, это не имело никакого отношения. Надежда?! Ее уже не осталось, и даже сейчас он сожалел, что не лежал в земле Шампани. Пустой левый рукав и боль от раны в груди сделали его отныне калекой. В свои сорок шесть лет он теперь будет вычеркнут из активной жизни, которую так всегда любил. Офицерские галуны и пресловутые награды, пришпиленные на его френче, служили слишком слабым утешением в грядущей суровой реальности: больше уж ему не вернуться на свою прежнюю работу в поездах высшего класса, по которым он так скучал. Его тошнило от мысли, что теперь он будет торчать за столом в какой-нибудь конторке. Но только это ему и смогут предложить после войны, да и то, если вообще будут какие-то предложения...

Однако когда его поднесли к поезду, он слегка приподнялся, чтобы осмотреться, куда его собираются поместить, и улыбнулся: санитарный поезд составили из вагонов-госпиталей, построенных еще до начала военных действий, кроме них он увидел несколько багажных вагонов и старый вагон-ресторан. Происхождение их не могло быть незнакомо такому опытному глазу, как у него: это были вагоны из столь дорогого его сердцу Средиземноморского экспресса. На душе стало теплее. Хотя до августовской катастрофы 1914 года ему и приходилось работать на других поездах, в частности, на Восточном и Северном экспрессах, они ему нравились гораздо меньше.

Его поднесли к одному из вагонов без окон, освещение и вентиляция которых осуществлялись через крышу, а снаружи они напоминали вагоны для перевозки скота. Внутри находилось восемь кроватей, попарно расположенных по углам, одна над другой. Санитары положили его на нижнюю кушетку и отошли в сторону.

– Счастливого пути, лейтенант! Теперь вы поправитесь!

– Конечно, если бы вы мне еще и рецепт дали, как вернуть руку! И все же спасибо. Держите! Опрокиньте по маленькой за мое здоровье!

Он протянул несколько монет, вынув их из кармана положенной рядом куртки. Они поблагодарили, попрощались и ушли за другими носилками. В этот момент на другом конце, на стыке между вагонами, соединявшимися между собой крутыми платформами, показалась медсестра. Она остановилась и стала разговаривать со старшим врачом. У Бо сжалось сердце: этот тонкий силуэт, это продолговатое лицо с высокими скулами, эти темные глаза... Имя само соскользнуло с губ: Орхидея!.. Возможно ли, чтобы она была здесь, в этом поезде, в то время, как он...

Оборвав свою мысль, он вдруг позвал.

– Мадемуазель!.. Мадемуазель!

Она обернулась, увидела бледного человека, протягивающего к ней свою единственную руку, и, извинившись перед доктором, направилась к нему.

– Вам что-нибудь нужно, лейтенант?

Стоило ей подойти, как мираж рассеялся, и Пьер пожалел, что окликнул ее. Она не была похожа на его маньчжурскую принцессу. Это была неудачная копия... и, более того, у нее был жуткий шампаньский акцент! Однако, чтобы сестра не подумала, что ее беспокоят попусту, он попросил поправить подушку и принести немного воды.

Она дала ему другую подушку, пообещав принести пить сразу же после отхода поезда, и посторонилась, пропуская санитаров, несших другие носилки.

Пьер Бо закрыл глаза, чтобы не уронить слезу. Какая дикая мысль, хотя бы на миг поверить, что она могла бы вернуться, она, единственная из трех женщин, которую он так любил, покидая Париж четыре года тому назад. Он унес об этих днях воспоминание, как уносят в складках кошелька засушенный цветок. Это была его молодость, а молодость не возвращается. И все же как сладко было воскрешать эти воспоминания в тяжелые минуты. Пьер знал, что они своим теплом будут согревать его сердце и теперь в уже новой жизни, которая досталась ему напоследок.

Поезд тронулся и устремился навстречу ночи, а Пьер даже не услышал свистка начальника вокзала. На какое-то время он задремал под убаюкивающее постукивание колес, так долго ему не хватавшего. А все-таки приятно, когда едешь назад домой.

Вернулась медсестра и принесла воды. Приподняв раненого, помогла ему напиться. Движения ее были мягкими и в то же время уверенными, но благоухала она запахом марсельского мыла и антисептика, который был весьма далек от изысканных ароматов путешествовавших некогда красавиц. И уж меньше всего он напоминал легкий ванильный запах духов Орхидеи.

Когда она опустила его на подушку, Пьер поблагодарил, стараясь не смотреть на нее: у него еще столько времени впереди, чтобы еще не раз вызывать в памяти милый образ, а сравнений ему делать не хотелось. И он снова сомкнул глаза, ведь это был единственный способ вновь «ее» увидеть.

Глава I

Отзвук прошлого

Щемящая тоска!.. Вот уже несколько часов кряду Орхидея испытывала тревогу, не ослаблявшую своих стальных тисков нигде: ни в ванной, ни за обеденным столом, на стуле, осиротевшем после отъезда Эдуарда. Она не могла проглотить ни кусочка, снедаемая охватившим ее ужасом, не зная, куда спрятаться от этого гнетущего чувства, и в конце концов решила спрятаться в постели, ставшей вдруг неожиданно огромной для нее одной. Но злой дух уже поджидал и там, устроившись на ножке кровати красного дерева и следя за ней своими круглыми злыми глазками. Как тут заснешь?

В третий раз молодая женщина зажгла лампу у изголовья. Надеясь хоть как-то успокоиться, решила выпить немного подслащенной цветочной воды, с таким же успехом она могла бы выпить целую бочку.

Отчаявшись, Орхидея встала с постели, накинула халат и направилась в кабинет мужа. Там, как ей показалось, она почувствовала себя лучше. Еще не выветрившийся запах английского табака и неуловимый запах русской кожи обволакивали ее, наподобие противомоскитной сетки, которую набрасывают как спасительное средство в ночную жару на Дальнем Востоке, чтобы избежать укусов этих свирепых насекомых, и других ночных опасностей. Атмосфера в комнате, служившей одновременно и библиотекой, показалась ей дружелюбной и внушающей доверие.

Она открыла окно и сделала два-три глубоких вдоха, как учила Хуан Лиан-шенгму, «Святая мать Желтого Лотоса», чтобы восстановить дыхание после большой нагрузки. Стояла холодная январская ночь. Тусклый свет уличных газовых фонарей слабо освещал проспект Веласкеса. Кое-где виднелись черные обледенелые вывески в грязных кружевах затвердевшего снега. Темные скелеты обнаженных деревьев вырисовывались в ночи, казалось, они нарисованы тушью и останутся такими навечно. Невозможно было представить, что весна победит, и из этого почти минерального скопления появятся нежные зеленые ростки. И как тут поверить, что беззаботное счастье прошедших четырех лет вновь расцветет после получения письма?

Снова охваченная страхом, она прикрыла окно, задернула бархатные шторы и, прислонившись к ним, стала рассматривать большую комнату, такую близкую и любимую до этого, с чувством глухого отчаяния. В отсутствие Эдуарда комната приобрела вдруг незнакомый и даже несколько грозный вид, будто западные наука и культура, притаившиеся за сотнями желтых тисненых золотом переплетов, вдруг оказались лицом к лицу с внезапным посторонним вторжением и образовали непреодолимую стену, за которой Эдуард неумолимо отдалялся все дальше и дальше. И все это сделало письмо.

Орхидея прочитала его уже двадцать раз и выучила наизусть.

«Сын принца Кунга по-прежнему находится в терпеливом ожидании, когда в его дом под красной свадебной фатой войдет невеста, нареченная ему с момента его рождения. Терпеливый и великодушный, он никогда не терял веру в то, что настанет день и боги приведут тебя к нему в дом. Однако он полагает, что наступление этого дня больше не может затягиваться. Ты должна войти. Если его благородное сердце и готово забыть те годы, когда заблудшая дочь его народа была далеко от земли своих предков, он не может без твоей помощи противостоять справедливому гневу нашей государыни, тяжко оскорбленной предательством. Дабы она могла вновь открыть тебе свои материнские объятия, необходимо, чтобы ты встала на праведный путь, залогом которого будет твое раскаяние.

Возле твоего дома есть другой, где бывают печально известные путешественники, выходцы из народа варваров, за которыми слывет слава грабителей страны Восходящего Солнца и нашей великолепной империи. В их руках находится предмет, имеющий священную ценность в глазах Цы Си. Речь идет о застежке от мантии великого императора Кьен Лонга, некогда похищенной французским воякой во время разграбления дворца Юань-минг-юань